8 Л.Виола Крестьянский бунт в эпоху Сталина

Различные уловки применялись для сохранения других форм собственности и имущественных отношений. В начале 1930-х гг. то ли благодаря искусной организации, то ли вследствие недостатка колхозных хлевов и конюшен обобществленный скот иногда оставал­ся в распоряжении прежних владельцев87. Бывали случаи, когда чле­ны колхозов по блату использовали общественный рабочий скот на своих личных участках с позволения колхозного руководства, а ино­гда и без такового88. При новой бригадной системе труда в некоторых регионах прибегали к интересным хитростям. В хуторских областях Белоруссии колхозные бригады зачастую состояли из отдельных се­мей, а бригадирами были их главы89. В нескольких колхозах Озур-гетского района Грузии отдельным семьям колхозников поручали обрабатывать тот же самый участок земли, который они возделыва­ли до коллективизации90. В исследовании, проведенном в конце 1930 г. НИИ коллективного хозяйствования, сообщается, что, в отличие от районов на Средней и Нижней Волге, система «стодворок» (в кото­рой трудовые задания давались отдельным семьям) не использова­лась в Усть-Лабинском районе Северного Кавказа, поскольку счита­лось, что это стимулирует «индивидуализм». Здесь вполне «здоровые» требования об использовании «стодворок» исходили от самих членов колхозов91. На протяжении 1930-х гг. и особенно в их начале многие колхозы были «номинальными», своеобразным про­должением «бумажных колхозов» 1930 г. За ними скрывались сохра­нившееся индивидуальное и коллективное полосное земледелие и концентрация сил на обработке личных участков. Думается, что подобная система сложилась бы и в любой другой стране, пережив­шей навязанную сверху коллективизацию92.
В зависимости от ситуации государство именовало симуляцию и манипуляции с собственностью либо проявлением мелкобуржуаз­ных инстинктов, либо саботажем. Если же дело доходило до факти­ческой порчи колхозного имущества, использовались другие катего­рии. Обвинения во вредительстве - намеренной порче машинного оборудования, урожая и домашнего скота - были широко распрост­ранены в начале 1930-х гг. Так, согласно данным отчета, в конце 1930 г. в Центрально-Черноземной области неизвестный бросил в мо­лотилку некий железный предмет93. В то же время на Средней Волге были зафиксированы случаи, когда «кулаки» засыпали в трактора песок, а также разбрасывали в поле куски металла, чтобы вывести из строя технику94. Такие обвинения стали уже традиционными и факти­чески превратились в стереотип. Данные за 1931 г. по СССР в целом свидетельствуют о том, что число преднамеренных поломок машин­ного оборудования составило 2 250 или 14,9 % от всех случаев «на­падений врагов» на колхозные хозяйства95. В том же году в Сибири
266
было зафиксировано 399 случаев такого рода, в то время как частич­ные статистические данные по Московской области, относящиеся к периоду конца 1930 г. - середины мая 1931 г., указывают лишь на 20 подобных случаев96. Акты порчи машинного оборудования наблю­дались и в последующие годы, отразившись и на промышленном секторе и став импульсом к началу показательных процессов Боль­шого террора97. С учетом того, что неприязнь к технике была взраще­на на плодотворной почве пережитого крестьянами культурного шока, можно предположить, что среди зафиксированных случаев поломок было и определенное число случайностей, вызванных отсутствием у крестьян необходимого опыта работы с новым оборудованием. Од­нако некоторые объяснялись сознательной халатностью и желанием навредить. Государство же трактовало все аварии как вредительство. Согласно резолюции, принятой на совместном пленуме ЦК-ЦКК, нанесение ущерба и акты саботажа, зафиксированные в колхозах в начале 1930-х гг., были аналогичны тем, что стали предметом «Шах-тинского дела»98. Кроме того, в резолюции содержался призыв вы­дать всех нарушителей и чужаков и расширить кадровый состав ВКП(б)99. В результате пленума появились политотделы МТС, что было расценено как решительное наступление на руководство колхо­зов. Весьма интересен тот факт, что многие чиновники в политотде­лах, как оказалось, лучше понимали особенности сельских реалий, нежели это удавалось центральной власти. Свидетельством может послужить, например, отчет работника политотдела Ивановской об­ласти, датированный 1933 г. В нем говорится, что ущерб оборудова­нию МТС был нанесен в результате недовольства, возникшего среди колхозников из-за крайне высокой платы за пользование техникой, а также жалоб на то, что ручной труд более эффективен100.
В первой половине 1930-х гг. также продолжалось разбазаривание скота. Согласно данным Колхозцентра за 1931 г., 7,4 % всех нападе­ний на колхозы (что составило примерно 1 100 случаев) имели целью нанесение ущерба поголовью обобществленного скота101. Эти случаи являлись лишь вершиной айсберга, который власти именовали сло­вом «саботаж» и к которому относились не только забой скота или его незаконная продажа, но также и недостаточный уход и халатное отношение.
Как и в 1929-1930 гг., существовала прямая зависимость между действиями властей и процессом разбазаривания. В период 1931-1932 гг. была проведена серия мероприятий по принудительному выкупу скота из сократившегося частного сектора, которая в 1931 г. сопровождалась новым витком кампании по дальнейшей социализа­ции того небольшого поголовья, что еще оставалось в частном владе­нии колхозников. Эти меры привели к новому всплеску разбазари­
267
вания, напомнившему период 1929-1930 гг.102 Согласно советским источникам, в 1932 г. поголовье рабочего скота в колхозах уменьши­лось на 16,8 %т. Этот процесс усугублялся массовым голодом, сви­репствовавшим в селе. Людям не хватало еды, а животным - корма. В некоторых районах местное начальство в обход закона разрешало крестьянам забивать скот, чтобы прокормиться или продать его на рынке104. Так, по данным за декабрь 1932 г., во Владимирском районе Ивановской области было забито 85-90 % поголовья дойных ко­ров105. Несмотря на то что в марте 1932 г. партия объявила о при­остановке дальнейшей социализации скота, официальные источники продолжали сообщать, что кулак использует «продовольственные за­труднения», чтобы оправдать преступное обращение со скотом106. В от­чете, пришедшем в то время с Нижней Волги, отмечалось, что у 5 % населения, «конечно, бывает недостаток хлеба». Когда нарком земле­делия Яковлев поинтересовался, почему лошадям недостает корма, работники колхоза ответили: «Что же лошади? Мы сами кормимся плохо». Далее в отчете говорилось: «Когда вы ставите любой вопрос, кулак и подкулачник стараются затушевать его вопросами недорода, вопросами продовольствия»107.
Для правительства на первом месте были лошади, а не крестьяне, которые в этом отчете автоматически попадали в категорию «кула­ков и подкулачников». Голод в деревне, по его мнению, был прояв­лением своекорыстных намерений, а главной проблемой представля­лась нехватка корма. Власти обвиняли колхозников во всех возможных жестокостях, которые те якобы совершали, чтобы нанес­ти вред поголовью колхозного скота, особенно лошадей. Регулярно сообщалось об обвинениях во вредительстве: крестьяне якобы кор­мили лошадей стеклом, гвоздями, отрезали им языки и попросту не ухаживали за ними. В одном из случаев, зафиксированном в колхозе «Буденный» Миллеровского района Северного Кавказа, за полгода сдохли 120 из имевшихся 450 лошадей. Узнав, помимо всего проче­го, что в колхозную бригаду, отвечающую за содержание скота, вхо­дили представители местной интеллигенции, правительство выдви­нуло обвинение в плохом управлении и саботаже108. По всей вероятности, подобные обвинения, даже больше, чем в случаях пор­чи машинного оборудования, имели целью найти козла отпущения в лице работников колхозов, на которых можно было возложить от­ветственность за практически неизбежные проблемы с разведением скота, возникавшие в период голода и тотального обобществления.
Основным способом выражения протеста для работников, как и в период 1929-1930 гг., был просто временный или окончательный уход из колхоза. Осенью 1931 г. и весной 1932 г. это явление приоб­рело массовый характер. В первой половине 1932 г. в РСФСР общее
268
количество коллективизированных дворов сократилось с 10 506 500 до 9 135 200109. На Средней Волге в 1932 г. уровень коллективизации хозяйств снизился с 82,5 % до 76,6 %110. На Северном Кавказе в пе­риод с 1 ноября 1931 г. по март 1932 г. количество дворов, вышедших из колхозов, составило 37 ООО111. Донесения о повальном исходе шли отовсюду, включая Украину, Нижнюю Волгу, Центрально-Чернозем­ную и Западную области112. В некоторых районах развалились целые колхозы113. Массовый голод стал основной причиной исхода 1932 г., хотя не последнюю роль сыграли плохое управление и хаос, царящие в колхозах, вкупе с постоянными «перегибами» со стороны должност­ных лиц. По данным Данилова, в 1931-1932 гг. из-за голода жители колхозов в Сибири, на Нижней и Средней Волге, на Северном Кав­казе, на Украине и в Казахстане целыми деревнями уходили в города или на крупные стройки114. В этот период около 200 000 крестьян с Украины, из Центрально-Черноземной области, с Северного Кавказа и Нижней Волги покинули свои дома и в поисках пропитания ушли в другие регионы, пока весной 1933 г. их насильно не вернули обрат­но115. В 1932 г. в Западной области (и, возможно, в некоторых других) попытки слияния колхозов с целью расширения посевных площадей фактически привели к их развалу. В конце концов в июле 1932 г. обком был вынужден отдать распоряжение о разделении колхозов116. В некоторых районах Дагестана слухи о вероятном отказе от политики коллективизации привели к массовому выходу из колхозов117. Здесь и во многих других районах частичное восстановление рынков в мае 1932 г. привело к возникновению новой волны слухов о том, что колхозы ждет неминуемый роспуск, и лишь усилило тенденцию к вы­ходу. В Западной Сибири в результате неурожая и проблем с продо­вольствием крестьяне в массовом порядке покидали колхозы вплоть до 1935 г. Согласно отчетам, многие из покинувших колхозы в этот период в 1933 г. бежали в Сибирь из других областей страны в поис­ках пропитания118. Как и повсюду, здесь крестьяне уходили из колхо­зов на постоянную работу в города119. Несомненно, некоторые из них впоследствии возвращались в колхозы (далеко не всегда доброволь­но), когда понимали, что больше им идти некуда. До начала войны подобных массовых выходов из колхозов больше не наблюдалось, хотя были зафиксированы отдельные случаи. Это последнее великое пере­селение довоенного периода, вызванное голодом и осознанием абсо­лютной тщетности труда в колхозах, было скрытым актом сопротив­ления, сводившимся к традиционной крестьянской тактике бегства.
Время ожесточенных перестрелок с кулаками прошло. Перед пра­вительством теперь стояла куда более серьезная и трудновыполни­мая задача - реформировать культурные устои и весь жизненный уклад деревни - на сей раз не оружием, а с помощью трактора.
269
Власти противостояла массовая культура сопротивления, крестьян­ская община, которая и в мирные времена неохотно принимала ре­формы. Жестокие репрессии, голод, разгул криминала и совершенно чуждые формы труда сформировали в колхозах новый тип кресть­янства, не отличавшийся покорностью. Государство также несло основное бремя ответственности за распад крестьянских трудовых традиций и привычных ритмов жизни. Крестьяне боролись за выжи­вание, применяя для защиты методы повседневного сопротивления: отказ от работы, ее затягивание, уравниловку, симуляцию, воров­ство, саботаж и побеги. Настоящим противником государства в этой борьбе за «организационное и экономическое укрепление» колхоз­ного строя (говоря официальным языком) были не кулаки или под­кулачники и даже не «отсталые элементы» крестьянства. Это была сама культура крестьянского быта и труда, которая противоречила тому, что планировало насадить в деревне государство; в результате сельским жителям пришлось бросить все силы на то, чтобы выжить.
«Своекорыстные тенденции» и борьба за хлеб
Государство, обрекшее крестьян на голодную смерть, именовало их попытки выжить в условиях дефицитной экономики «своекорыст­ными тенденциями», тем самым искажая принципы моральной эко­номики деревни и превращая ее жителей в «воров» и «саботажни­ков». Вот как вспоминает это время одна из крестьянок, входивших в общину толстовцев, которая была разрушена и насильно включена в колхоз: «Мы, женщины, стали воровками; наше существование стало зависеть от воровства. Мужчин не осталось, а нам нужно было рас­тить детей и кормить их. У нас больше не было общей столовой, как раньше, при общине, а за каждый трудодень нам давали лишь 200 г. плохого зерна - попробуйте-ка прожить на это! Поэтому и тащишь с собой все что можешь. Возвращаясь с работы, уносишь картошку, свеклу, капусту. А ночью крадешься к кучам, сваленным на огородах. Кроме того, нужно кормить корову - она главная кормилица в семье. С рассвета до захода солнца трудишься в колхозе, а в "свободное" время нужно готовить, стирать и искать корм для коровы. Ночью будишь своего сына и идешь с ним, взяв его санки, на гумно, при этом оглядываешься, как воровка, пытаясь найти способ унести немного соломы. Вот как мы жили»120.
Большинство крестьян, особенно женщины, дети и старики, кото­рые украдкой пробирались на поле по ночам, чтобы срезать колоски пшеницы (советская пресса называла их «парикмахерами»), не от­несли бы свою деятельность к сопротивлению. Они боролись за вы­
270
живание, но в извращенном морально-политическом сталинском дис­курсе это представлялось актом сопротивления во всех смыслах, предательством по отношению к новому порядку.
Мелкая кража, с точки зрения властей - однозначное преступле­ние, была широко распространенным явлением в колхозах с самого момента их создания121. В начале 1930-х гг. жизнь целых семей часто зависела от остатков овощей и зерновых, которые удавалось унести с поля и спрятать дома. Власти рассматривали мелкое воровство как часть тайной деятельности кулака, который якобы продолжал рас­пространять свое влияние на женщин и другие отсталые элементы в целях нанесения ущерба колхозам. Как пишет журнал «Советская юстиция», в начале 1930-х гг. возросло число случаев хищения социа­листической собственности. В период с августа по декабрь, по срав­нению с аналогичным периодом 1931 г., произошел пятикратный рост числа таких краж в Западной Сибири, в 4 раза увеличилось их количество на Урале и в полтора раза - в Московской области122. Больше всего хищений совершалось в колхозах123. Уже в конце 1931 -начале 1932 г., по словам председателя одного из сибирских колхозов, ситуацию можно было описать привычным и патологическим терми­ном «эпидемия»: «Эта эпидемия, по-моему, вышла за пределы, когда с ней можно бороться только обычными путями в порядке текущей работы. Буквально нет такого дня, чтобы не случалось 2-3 случаев поимки окрестных крестьян с ворованным хлебом. Под предлогом якобы сбора колосьев выезжают к скирдам, набирают из необмоло­ченного хлеба и тут же в ближайшем лесу молотят»124.
«Обычные пути» довольно скоро сменились чрезвычайными ме­рами, когда 7 августа 1932 г. правительство опубликовало страшный указ о защите социалистической собственности, по которому винов­ного в краже ждали не менее 10 лет тюремного заключения или расстрел125. Согласно недавнему (и, несомненно, еще не завершенно­му) исследованию, только в первые 5 месяцев после выхода этого закона были осуждены около 55 ООО крестьян. Больше 2 ООО из них были приговорены к смертной казни, впоследствии примерно поло­вина приговоров была приведена в исполнение126. Судебные власти заявляли, что изначально (в период с августа по ноябрь 1932 г.) этот закон применялся «либерально» и «умеренно», приводя в качестве доказательства данные о том, что подтверждение высших судебных инстанций получили лишь немногим более 50 % уголовных дел, воз­бужденных по пунктам этого указа. Намного суровее применение закона стало в 1933 г., когда обвинение было вынесено в 103 400 слу­чаях; в последующие годы их число сократилось127. Деятельность судебных органов разворачивалась на фоне массового голода и стала вторым наступлением на крестьян, осуществляясь с той же жестоко­
271
стью и наказанием всех без разбора, как в свое время раскулачива­ние. Проблема в применении закона (как и практики раскулачива­ния) заключалась в том, что под его действие мог попасть любой. Как заявил некий Карпенко, житель сибирской деревни, который ранее обвинялся в краже зерна, «если судить меня, так и всех надо судить, потому что все крали хлеб»128. Такие «воры» в соответствии с зако­ном именовались «врагами народа»129. В результате в условиях мас­сового голода изменниками стало большинство жителей деревни.
Голодные крестьяне, чтобы прокормить свои семьи, шли на расхи­щение социалистической собственности даже под страхом тюрьмы или смертной казни. Согласно статистике, из 20 ООО крестьян, задер­жанных в первые 5 месяцев после вступления закона в силу (7 авгус­та), 15 % составляли кулаки, 32 % - колхозники и 50 % - те, кто еще не вступил в колхозы130. Даже если принять на веру цифру в 15 %, кулаки, объявленные главными врагами государства, все же состав­ляли абсолютное меньшинство среди совершавших кражи131. В 1932 г. крестьяне часто участвовали в воровстве группами, а в 1933 г. боль­шинство из них уже действовали поодиночке132. Более половины украденной из колхозов собственности составляло неубранное зерно. Эти кражи и были делом «парикмахеров». Они же являлись свиде­тельством не только того, что основной мотивацией воровства был голод, но и показывали неспособность (или даже нежелание) кресть­ян полностью собирать весь урожай с колхозных полей133. Единолич­ники, которые входили в указанные 50 % осужденных крестьян, дей­ствовали из аналогичных побуждений, поскольку большую часть их имущества и заработка отобрали в виде штрафов либо в процессе проведения непомерных заготовительных кампаний, а в некоторых случаях фактически изъяли в результате их выхода из колхозов после марта 1930 года.
Женщины и дети совершали значительную часть хищений в кол­хозах. Вполне предсказуемо, что в официальных источниках сообща­лось о кулаках, которые якобы стояли за этими действиями и тол­кали несознательных крестьян на воровство134. Однако для того, чтобы решиться на кражу, хватало голода и отчаяния. В отчетах содержа­лись предположения, что порядка трети от общего количества участ­ников краж могли составлять женщины с детьми135. Например, имел место случай, когда две женщины (у одной из них, 28-летней, было трое детей) получили наказание в виде 10 лет лишения свободы за то, что украли в сумме 4 кг зерна136. Еще две женщины, оставшиеся без мужей, которых объявили кулаками и отправили в ссылку, были осуждены по августовскому закону лишь за то, что срезали верхушки колосьев137. Дети, пойманные на краже, также решались на нее ради своих семей. Вероятно, их участие было обусловлено надеждой, что
272
они привлекут меньше внимания или не понесут столь серьезной ответственности за содеянное. Иногда они действовали по собствен­ному желанию, поскольку им приходилось брать на себя громадную ответственность за свою жизнь или за жизнь своих близких. Так, в двух районах Московской области среди тех, кто был осужден по статьям закона, большинство составляли именно дети138. В некото­рых случаях дети, которых впоследствии поймали на краже, притво­рялись, что собирают грибы, хотя на самом деле воровали зерно из зерноуборочных комбайнов на полях139. Сами колхозы иногда стано­вились сообществом соучастников, когда в них на охрану амбаров ставили детей, стариков, глухих или слепых, чтобы, по всей видимо­сти, облегчить кражи140. В кубанском колхозе «Большевик» в 1932-1933 гг. из-за обвинений в краже была исключена пятая часть его членов. Такой уровень в целом был характерен для всей области, если не для большей части страны141.
Воровство достигло таких масштабов, что крестьяне начали обво­ровывать друг друга. Согласно донесениям, «массовые хищения соб­ственности» колхозных работников происходили на Нижней Волге, на Северном Кавказе и в других районах страны142. Сообщалось, что многие крестьяне, опасаясь грабежа, страшились оставлять свои дома, даже выходя на работу в поле143. В последние месяцы 1933 г. ситуа­ция ухудшилась настолько, что из разных концов страны стали по­ступать сообщения о случаях совершения самосудов над грабителя­ми. В одном из таких случаев крестьяне избили двух колхозников за то, что те украли несколько картофелин144. В другой раз члены колхозной администрации и один из колхозников, который, вероят­но, мог быть мужем осужденной, поскольку носил ту же фамилию, учинили самосуд над женщиной. Из-за того, что та украла несколько картофелин, они облили ее чернилами и выставили на всеобщее посмешище, а затем заперли в подвале145. Новая моральная экономи­ка превратила крестьян в воров, а голод и дефицит заставили их ополчиться друг на друга из-за корки хлеба.
Во многих районах кражи совершались в тайном сговоре с пред­ставителями местных властей, прежде всего колхозного руководства, большинство из которых к тому времени являлись выходцами из крестьян. Власти именовали это местничеством (следованием мест­ным интересам), а в большинстве случаев - вредительством, сабота­жем или проникновением кулаков в управленческий аппарат. Обра­зование в 1933 г. политотделов МТС и совхозов стало следствием осознания невозможности положиться на местных партийцев146. Не­смотря на то что иногда действительно имели место кражи, в период голода местные власти, как и их избиратели, старались сдержать натиск центра, отстоять свои интересы и выжить. Согласно донесе­
273
нию, председатель одного из колхозов заявил своему начальству: «Мы вас не признаем, хлеб - наш, и мы распоряжаемся как хочем»147. В значительной мере саботаж был направлен против чрезмерных и, по сути, невыполнимых требований по заготовкам. Уже в 1931 г. руко­водители колхозов, противившиеся выполнению заготовок, могли попасть под действие статей 109, 111 и 112 Уголовного кодекса по обвинению в злоупотреблении служебными полномочиями или пре­небрежении служебными обязанностями148. Тем не менее в колхозах Украины и Северного Кавказа (как и в других частях страны) мест­ные и районные власти возмущались непомерными обязательствами по госпоставкам149. Так, члены руководства колхоза в Тихорецком районе Северного Кавказа попросту раздали зерно голодающим крестьянам, а затем подделали отчетную статистику150. Председатель колхоза «Трудовик» Костромской области на всеобщем заседании объявил: «План у нас выполнен на пятьдесят процентов, и этого хва­тит... Все равно на сто процентов не выполнить, а потому от дальней­ших заготовок надобно отказаться...»151 В Западной области один из коммунистов по фамилии Бонадыкин смело выступил против заго­товок, заявив вышестоящим чиновникам: «Посягать на колхозную собственность никому не позволю»152.
Многие из членов колхозного руководства и даже районных чиновников старались дать крестьянам, работавшим в колхозах, хотя бы минимум средств для выживания. В колхозах часто искали способы создания запасов зерна, чтобы обеспечить пропитанием нетрудоспособных жителей (детей и стариков) и отложить часть на черный день153. В октябре 1931 г. правительство издало указ, запре­щавший создание запасов до того, как будет выполнена норма по заготовке зерна154. Власти заявляли, что колхозники в первую оче­редь обеспокоены своим потреблением и «эгоистичными целями» в ущерб поставкам зерна, которое шло на экспорт и на питание для рабочих в городах и для солдат Красной армии153. Уполномоченный Колхозцентра Аристов сетовал осенью 1931 г. на то, что колхозы на Северном Кавказе заботятся о выполнении Госплана по заготовкам только после того, как обеспечат себе достаточно хлеба и корма для скота156. Председатель крымского колхоза «Новый труд» отказался отдать излишки зерна, а вместо этого сформировал запасы в разме­ре 50 пудов на каждых двух жителей колхоза. Его поступок расце­нили как саботаж157. Власти относили любую попытку создания подобных резервов к тому, что они называли «капиталоманией»158, видя в подобных действиях саботаж или ухищрения для защиты интересов крестьян, а значит - антиправительственную деятельность.
Чиновники утверждали, что «кое-где проводники кулацкой идео­логии, играя на частнособственнических инстинктах отсталых эле­
274
ментов, пытаются осуществить кулацкий лозунг: "Сначала хлеб себе, а потом государству"»159. Предполагалось, что кулаки, стремясь подо­рвать систему изнутри, пропагандируя приоритетность выживания крестьян, проникали в колхозы и руководящие органы. По заявлени­ям правительства, на Северном Кавказе, на Украине и особенно на Кубани, а также в других частях страны местный и районный чинов­ничий аппарат «сращивался с кулачеством», распространяя разгово­ры о нехватке зерна и продовольственных затруднениях160. Подобное «сращивание» послужило причиной массовых чисток в местных орга­нах самоуправления в 1932 и 1933 гг.161 В колхозах действительно использовался целый ряд уловок, чтобы сохранить часть зерна. В не­которых случаях им удавалось удержать некоторую долю излишков с помощью поддельных отчетов или заниженных оценок ожидаемого урожая162. Иной раз в ход шли бухгалтерские хитрости, когда делали два комплекта документов или просто не записывали часть акти­вов163. Поступали официальные жалобы, что административные ра­ботники колхозов завышают или фальсифицируют размеры вып­лат на трудодни, вписывая так называемые мертвые души, чтобы увеличить нормы потребления, или применяя метод распределения прибыли «по едокам», обеспечивающий минимальные средства к су­ществованию164. Также в колхозах могли в обход закона разрешить рыночную торговлю до того, как выполнены все нормы по заготов­кам165. Иногда руководство просто-напросто раздавало зерно голода­ющим, тем самым становясь участником того, что власти именовали «разбазариванием зерна»166.
Уловки и жульничество имели место не только в колхозах - то же самое происходило на элеваторах и железнодорожных станциях, куда свозилось зерно для государства. И колхозники, и единолични­ки иногда преуспевали в получении фальшивых документов, под­тверждающих, что они выполнили обязательства по поставкам зер­на167. Также поступали донесения о манипуляциях с объемами, о зерне, спрятанном в двойном дне вагонов (предположительно для тех, кто работал на железных дорогах), и даже о пропаже целых вагонов зер­на168. Некоторые из них относятся к периоду 1934 и 1935 гг., когда, согласно официальным заявлениям, кражи якобы пошли на спад169. Во всех этих случаях действия местных властей подпадали под ка­тегорию предательства, поскольку они ставили «местные интересы» (что часто было эвфемизмом, подразумевающим вопрос выживания крестьян) над государственными170.
С согласия местных властей или без него, в первой половине 1930-х гг. крестьяне продолжали сопротивление проведению госзаку­пок зерна, однако реже, чем в конце 1920-х гг. Осенью 1930 г. были случаи, когда колхозники ставили условия, на которых хотели бы
275
обменять зерно, например получение промышленных товаров или, гораздо чаще, обеспечение прожиточного минимума171. Крестьяне, как единоличники, так и колхозники, пытались спрятать запасы; иногда на это шли даже целые колхозы172. В 1931 г. в Ольховском районе Нижневолжского края женщины иногда не давали подвезти телеги к зернохранилищам173. В одной из деревень Татарии жители выразили свое отношение к мероприятиям по поставке урожая госу­дарству, устроив импровизированную казнь курицы, которую затем оставили висеть, прикрепив к ней записку. Записка гласила: «Она не выполнила норму по яйцам. Она не может производить столько, сколько требует государство»174. По словам российского историка И. Е. Зеленина, в 1932 и 1933 гг. среди крестьян наблюдалось массо­вое недовольство, особенно в районах Северного Кавказа и Украины. Они отказывались выходить на работу, а на собраниях протестовали против норм заготовок175. Как отмечает крупный эксперт по периоду голода В. В. Кондрашин, в то время акты активного сопротивления наблюдались очень редко, что в значительной степени обусловлива­лось страхом крестьян. Основными, хотя и нечастыми, формами протеста были внезапные нападения на транспорт, перевозящий зер­но, повреждение мостов и редкие бунты176. Иногда крестьяне пыта­лись препятствовать доставке зерна к элеваторам. В конце 1935 г. члены колхоза «Челябинск», бывшие партизаны Красной армии, заявили: «Как мы партизаны, как мы много боролись, так мы хлеба государству давать не должны»177. В 1934 г. в Карелии против непо­мерных квот на собранный урожай протестовали все колхозы Тепло-Огаревского района. В колхозе «Красный Октябрь», в который вхо­дило 200 дворов, все единогласно проголосовали против выполнения норм. Собрание продолжалось всю ночь и даже следующий день. Утихомирили жителей только после того, как власти начали произ­водить аресты участников собрания по обвинению в «спекуляции»178. Когда Примерный устав сельскохозяйственной артели 1935 г. был наконец вынесен на обсуждение, крестьяне в одном из колхозов вычеркнули пункты, касающиеся выполнения обязательств перед государством, вероятно, ошибочно посчитав, что Устав представляет собой некое взаимное соглашение179.
Сразу после проведения коллективизации борьба за зерно между государством и деревней приобрела характер противостояния коло­низаторов и колонии. Те действия «тихой сапой», как называли их власти, по сути, представляли собой лишь отчаянные попытки людей выжить в разгар голода. Иногда они находили поддержку у местных функционеров, чьи поступки были продиктованы как стремлением выразить протест, так и собственными естественными интересами. Ответом правительства стали массовые репрессии, которые могли
276
сравниться по масштабу с периодом раскулачивания. ГУЛаг был пе­реполнен толпами арестованных крестьян и местных управленцев. Репрессии оказались настолько жестокими, что в 1935 г. власти про­вели несколько амнистий, чтобы хоть как-то компенсировать колос­сальный ущерб, который нанесли поголовные аресты того времени180. Борьба крестьян за свою жизнь и плоды своего труда приобрела черты традиционных стратегий выживания. Падение трудовой дис­циплины, повсеместное хищение социалистической собственности, и особенно воровство у самих крестьян, служили тревожными при­знаками деградации культуры и ценностей, вызванной формирова­нием нового порядка.
Эпилог: самозащита и саморазрушение
Общинные нормы толкали крестьян на сопротивление и после окончания коллективизации. По мере того как деревню покидали городские представители советской власти, крестьяне стали бороть­ся не только с государством, но и друг с другом. Предметами разно­гласий становились вопросы справедливости, мести и экономиче­ского самосохранения. Колхоз, как ранее сельская община, превратился в арену внутренних конфликтов и противоречий. Возможно, именно это и имели в виду власти, когда предостерегали от «идеализации» колхозов и напоминали о постоянно витавших в деревне кулацких настроениях. Предполагалось, что с «ликвидацией кулака как клас­са» исчезнут и социально-экономические причины классовой борь­бы. Однако дефицитная экономика не только стимулировала рост неравенства внутри колхозов и между ними - она стала причиной жестокой конкуренции за средства существования. В суровых усло­виях нехватки ресурсов община ополчилась на своих же членов, делая изгоями не только тех, кто нарушил нормы коллективизма и справедливости, но и тех, чей образ жизни мог быть истолкован как странный, чужой или маргинальный. Новый колхозный порядок формировался на фоне попыток самозащиты и тенденции к самораз­рушению крестьянской общины.
Принципы коллективизации по-прежнему действовали в селе на протяжении 1930-х гг. Активистов из числа крестьян все так же презирали и ненавидели за нарушение идеалов коллективизма. Те, кто непосредственно принимал участие в коллективизации и раску­лачивании, часто жили в окружении враждебных соседей, помнив­ших пережитые страдания. Кроме того, оставалась часть лишенных собственности кулаков, которые все еще жили в деревне или непо­далеку от нее, являясь, по мнению правительства, источником посто­
277
янных проблем («агитаторами»)181. Термины «колхозник» и «комму­нар» могли быть и ругательствами, в зависимости от того, кто их произносил182. В прессе в тот период появились сообщения о случаях мести и клеветы, мишенью которых становились активные сторонни­ки коллективизации183. Один из активистов в 1928 г. был ответствен­ным за мероприятия по преследованию кулачества. Кулаки тогда избили его и убили его брата. Сам он подвергался постоянным напад­кам соседей, а в 1931 г., по иронии судьбы, был вынужден платить налог как кулак. Как сообщается, отец одного из осужденных в 1928 г. кулаков использовал свою дружбу с председателем сельсовета, что­бы разоблачить бывшего активиста184. В другом случае селькорка обвинила местных партработников в связи с кулаками и даже в пре­ступных действиях. В конце концов, суд выяснил, что она была до­черью исключенного члена колхоза и любовницей одного из раску­лаченных, а местные партработники как раз и были теми активистами, кто проводил эти репрессивные мероприятия185. В подобных ситуа­циях крестьяне не только искали способ отомстить обидчикам, но и использовали для этого те же методы, что применяли их угнетате­ли. В течение первой половины 1930-х гг. наряду со случаями насто­ящих, на первый взгляд, преступлений прессу наводнили сотни до­носов от крестьян о проникновении кулаков в руководящие органы, о случаях саботажа и прочей подрывной деятельности186. Публичные разоблачения официальных лиц и фальсифицированные доносы к 1931 г. стали, пожалуй, основными в практике сельсудов, в боль­шинстве областей страны составляя от 20 до 30 % всех дел о клевете и оскорблениях187. В случаях таких доносов было практически невоз­можно докопаться до истины. Истина в постколлективизационном селе являлась столь же относительным понятием, как и класс. А пока продолжаются исследования деятельности местных сельсудов и раз­бор обвинительных писем, можно предположить, что риторика прави­тельства стала для крестьян по обе стороны баррикад эффективным средством ведения внутренней борьбы. В период коллективизации давние обиды и постоянные трения становились причиной доносов даже на членов собственной семьи.
Однако гонениям подвергались не только те, кто проявил себя в период коллективизации как активный ее сторонник. Новые акти­висты, часто молодые женщины, которые предпочитали общине но­вый порядок, могли также ощутить на себе враждебность соседей из-за нарушения устоев. К выдающимся работникам, ударникам, а позже стахановцам, зачастую относились как к штрейкбрехерам, которые стремятся превзойти соседей и выслужиться перед начальством, час­то ради материального вознаграждения, но иногда и ради краткой похвалы, по зову долга или веры. Понятие «ударник» в некоторых
278
случаях стало заменой уничижительного термина «бедняк». Так, на­пример, по словам одного из работников политотдела МТС на Куба­ни, «...одна колхозница со слезами жаловалась представителю полит­отдела, что ее обижают, называя ударницей. Она уверяла, что работает добросовестно, а ее почему-то оскорбляют, присваивая ей звание ударницы. Она угрожала бросить работу, если не прекратятся эти обиды»188.
В другом случае одного молодого крестьянина назвали «тайным ударником» за то, что он не хотел, чтобы кто-либо знал о его поло­жении и трудовом рвении189. Женщины-активистки особенно часто становились объектом гнева общины, испытывая на себе все его про­явления - от словесных проклятий до поджога домов и убийств. Как сообщалось в одной из местных газет на Нижней Волге в 1934 г., женщин-активисток часто оскорбляли мужья, которым «было стыд­но» за деятельность их жен. Также распространялись слухи о том, что женщины-ударницы, которым приходилось во время сезонных работ спать далеко в полях, вступали в беспорядочные связи190. В середине 1930-х гг. женщины-стахановки, работавшие в колхозах, часто под­вергались гонениям, избиению и даже сексуальному насилию со сто­роны родственников и других колхозников, которых возмущала их активная работа191. Женщины в таких случаях рисковали вдвойне: они нарушали законы деревни, не только разрушая связь со своей общиной, но и выходя за рамки подчиненной роли, исполнения ко­торой ожидали от них другие крестьяне.
Так же как выход за установленные рамки мог подвергнуть опас­ности жизнь активных членов колхоза и посеять разлад между сосе­дями, применение различных форм наказания могло подорвать нор­мы общины. Например, на Кубани в колхозах разгорались скандалы, когда крестьяне видели свои фамилии на «доске позора», куда их вписывали за плохие показатели в работе. Здесь жители жаловались, что такая практика разрушает добрососедские отношения192. Точно так же в некоторых общинах крестьяне продолжали защищать и под­держивать тех, кого ранее обвинили в кулачестве. Далеко не редко случались побеги из специальных поселений, куда ссылали кулаков. Только в период с сентября по ноябрь 1931 г. было совершено 37 ООО побегов, многие из которых закончились «трагедией»193. По данным за 1932 г., было зафиксировано 207 010 побегов. И в после­дующие два года - 1933-й и 1934-й - этот показатель оставался достаточно высоким, составив 215 856 и 87 617 случаев соответствен­но194. Многие беглецы пытались добраться до родной деревни193. В прессе иногда появлялись сообщения о вернувшихся кулаках, об­винявшихся в воровстве; им выносили новый приговор или возвра­щали их в места прежней ссылки196. Бывшие соседи часто старались
279
предоставить им убежище и пропитание, храня в тайне новость об их возвращении и тем самым подвергая себя огромному риску197. В дру­гих ситуациях крестьяне выступали в защиту своих соседей, неспра­ведливо обвиненных в кулачестве и подвергавшихся угрозе исклю­чения из колхоза198. Даже в условиях кардинальных изменений в обществе чувство единства села простиралось далеко за пределы солидарности перед лицом ужасов коллективизации. Будь то похва­лы или выговоры, принципы нового порядка, которые могли столк­нуть соседей друг с другом, возвысить или принизить кого-либо за счет позора остальных, вызывали гнев крестьян. Они применяли как активные, так и защитные меры, с целью установить некое подобие контроля над внутренней динамикой сельской жизни.
Попытки поддержания единства и общности могли перейти в поиск единообразия и сплоченности на основе выравнивания имуществен­ного положения в условиях дефицитной экономики. Расслоение внут­ри самой деревни стало очевидным, когда крестьяне, которым уже не нужно было противостоять ежедневным вторжениям и постоянному прямому насилию со стороны общего врага, стали бороться за выжи­вание, сталкиваясь со все новыми трудностями. Обеспечение внут­реннего единства, которое всегда было присуще селу и небольшим общинам, могло перерасти в погоню за единообразием, когда кресть­яне выступали против тех односельчан, которые, так или иначе, от­личались от остальных. Слой чужаков и маргиналов особенно выде­лялся среди жертв репрессий в период, последовавший за кампанией по коллективизации. К ним традиционно относились с подозрением и пренебрежением, однако преследованиям подвергали только во время серьезных социальных потрясений199. «Бывшие люди» - те, кто в общественном сознании был тесно связан с дореволюционным режимом, например помещики, торговцы, лавочники, духовенство, деревенские и волостные старосты, царские офицеры и полицей­ские, - подвергались свирепым нападкам как сверху, так, предполо­жительно, и снизу. Группы общества, относившиеся к «бывшим лю­дям», служили традиционными объектами неприязни со стороны крестьян. В условиях голода и разорения именно среди них начинали искать виновных и могли преследовать их, применяя к ним те же приемы, что и к активистам в годы коллективизации200. Другие ка­тегории «отщепенцев» или близких к ним, как, например, сезонные рабочие, ремесленники и представители сельской интеллигенции, в то время также становились жертвами гонений. Им были доступны внеш­ние источники заработка, право на владение земельным участком и прочие привилегии от колхоза, если они сами или члены их семей в нем состояли. В то же время к ним не предъявлялись требования по выполнению норм труда, как к их соседям. В условиях дефицит­
280
ной экономики эти мнимые привилегии в глазах общины легко могли возвысить такие семьи над другими. Они казались насмешкой над принципами справедливости и равенства по отношению к голодаю­щим крестьянам и нарушением норм новой моральной экономики. По логике общины, эти люди не вносили своего вклада в деятель­ность колхоза, однако поглощали имеющиеся скудные ресурсы на­равне с остальными работниками201. По тому же принципу хозяйства, отнесенные к маргинальным по экономическим или социальным при­знакам, должны были понести наказание за то, что не выполняли свою часть обязательств перед колхозом, расходуя при этом дефи­цитные ресурсы. Бедные хозяйства, которые вели одинокие женщи­ны, жены солдат, призванных на военную службу, вдовы, старики или инвалиды, часто становились объектами преследования на местном уровне, однако высшие инстанции обычно смягчали их последствия. Несмотря на то что во многих колхозах все еще пытались создавать запасы для нетрудоспособного населения всех категорий202, представ­ляется, что большинство прежних общинных методов поддержки тех, кто не в состоянии обеспечить себя, отмирало вместе с преобразова­нием села. Теперь слабые и нетрудоспособные его жители были живым нарушением принципов новой моральной экономики203.
Официально отщепенцами при новом коллективном строе при­знавались те, кто остался за рамками колхозов, - единоличники и частные фермеры. Для правительства они равнялись кулакам или, в лучшем случае, подкулачникам. Отношение же к ним колхозников было куда более сложным. Иногда они, как и вернувшиеся кулаки, оставались членами общины. Зачастую только один член семьи всту­пал в колхоз, чего было достаточно для сохранения большинства привилегий, которые это членство давало. Такой крестьянин являлся членом не только общины, но и семьи. Некоторые использовали прак­тику временного, сезонного членства в колхозе, чтобы избежать упла­ты налогов, которые частные хозяйства должны были платить в опре­деленные периоды года204. В других случаях подобные уловки вкупе с угрожающим состоянием местной и национальной экономики за­ставляли колхозы превращаться в настоящие крепости, чтобы мини­мизировать тяготы неблагоприятных периодов и поддерживать опре­деленный уровень жизни своих членов. В таких условиях отношения между теми, кто входил в колхоз, и теми, кто оставался за его пре­делами, становились враждебными. В ряде случаев, особенно во время голода, руководство колхоза могло отказать крестьянам в прошении о вступлении или выходе из него205. Иной раз к новым членам предъявлялись более обременительные требования, что осуждалось в Москве. В Центрально-Черноземной области, на Средней Волге, в Сибири и в других областях бывали случаи, когда крестьянам отка­
281
зывали в приеме в колхоз из-за того, что у них не было инвентаря, либо требовали, чтобы до вступления они купили лошадь206. Едино­личники оказались зажаты между правительственными и колхозны­ми претензиями. В коллективизированной деревне позиция едино­личника была чуждой и государству, и, зачастую, членам колхоза.
В условиях нового порядка в деревне принцип равенства сталки­вался с колхозными нормами коллективизма, которые в действи­тельности были не более чем утопией и попыткой внешних сил рас­колоть общину, выделив в ней различные группы крестьян. Центробежные и центростремительные силы, действовавшие на но­вую колхозную общину, вступали в скорее кажущееся, нежели реаль­ное противоречие, поскольку влияние этих сил, соответственно либо укрепляющее, либо ослабляющее связи внутри нее, проистекало из схожих источников и имело аналогичные последствия. Травмы, на­несенные коллективизацией деревне, - отчаяние, вызванное голодом, борьба за скудные материальные ресурсы и жестокость, которую несло это время, - обусловили использование общиной совокупности ме­тодов сопротивления, основывавшихся на стратегиях самозащиты и тенденции к саморазрушению. Эти стратегии имели своей целью выживание и движение к единообразию, которое не могло быть достигнуто. Как и община доколлективизационного периода, новая община не стала воплощением сплоченности, эгалитаризма и обезли­ченное™. Внутреннее и внешнее давление на колхоз привело к фор­мированию ее новых социально-политических контуров и новых форм стратификации. В ходе реформирования общины в руковод­стве колхозов шли процессы формирования новых, часто обновляю­щихся элит, в которые входили группы лиц, отличающиеся по своим навыкам, уровню доходов, количеству членов семьи, ее связям и т. д. На фоне формирования этой иерархии шло развитие внутриобщин-ных конфликтов, вращавшихся вокруг вопросов самосохранения и ра­венства. Междоусобица начала 1930-х гг. была вызвана репрессиями и культурным расколом, в то время как другие аспекты крестьянской культуры продолжали способствовать упрочению общинных связей и идеалов, что вылилось в формирование смешанного общества. Па­мять о коллективизации и ее политические аспекты оставались важ­ным фактором эволюции отношений в деревне нового порядка.
Заключение
В преамбуле Примерного устава сельскохозяйственной артели содержится традиционная клятва верности режиму. Члены колхозов обещают «обеспечить полную победу над нуждой и темнотой, над
282
отсталостью мелкого единоличного хозяйства, высокую производи­тельность труда и, таким образом, лучшую жизнь колхозников»207. Последние слова преамбулы являют собой особо впечатляющий при­мер лояльности: «Колхозный путь, путь социализма есть единствен­но правильный путь для трудящихся крестьян. Члены артели обязу­ются укреплять свою артель, трудиться честно, делить колхозные доходы по труду, охранять общественную собственность, беречь кол­хозное добро, беречь тракторы и машины, установить хороший уход за конем, выполнять задания своего рабоче-крестьянского государ­ства и таким образом сделать свой колхоз большевистским, а всех колхозников зажиточными»208.
По сути, это и есть квинтэссенция сталинской революции в де­ревне и «социалистического преобразования» крестьянства. В то же время за этим «коммунистическим рецептом» кроются не только желания и цели, но и набор конкретных «лекарств» для каждой из болезней, которым была подвержена система коллективных хозяйств первой половины 1930-х годов.
Эти методы нашли отражение в ряде компромиссов, содержа­щихся в Уставе, которые призваны отразить понимание трудностей и реалий крестьянской жизни и добиться соответствия им политики партии. По Уставу, земля предоставлялась колхозам навечно, что должно было служить гарантией стабильности землепользования в будущем, а некоторыми крестьянами было, неожиданно для влас­тей, воспринято как угроза нового крепостного права. Полностью узаконивались приусадебные участки и гарантировалась неприкос­новенность частной собственности колхозников - их домов, скота, хозяйственных построек, домашней утвари и инвентаря для работы на этом участке, с подробным описанием каждого пункта. В Уставе содержалось предложение за плату использовать колхозных лошадей для личных нужд и устанавливались четкие правила исключения из колхоза209. К 1935 г. большинство из этих аспектов стали предметами обычной практики в колхозах, тем самым государство подтверждало уже свершившийся факт. Уже весной 1932 г., а затем в начале 1933 г. власть несколько отступила от жесткой линии, разрешив ограничен­ную торговлю и признав важность более четкого определения обя­занностей колхоза перед государством210. Речь не идет о нарушении государством своих собственных решений, как и о том, что кресть­янство диктовало свои условия211. Скорее дело в том, что государ­ству пришлось принять существующую ситуацию исходя из своих прагматичных интересов. В итоге оно «ограничилось» изъятием у своей крестьянской «колонии» зерна, свернув свою революционно-колонизаторскую миссию в отношении ее жителей или, по крайней мере, несколько умерив свой пыл.
283
Примерный устав сельскохозяйственной артели 1935 г. содержит хотя и косвенные, но все же доказательства того, что в условиях наступления модернизаторской деятельности коммунистов, подкреп­ленной грубой силой, крестьянская культура и традиции продемонст­рировали свою силу и крепость. Из этого сурового испытания кресть­янство, разумеется, не вышло победителем. Ужасными испытаниями для деревни стали смерть и разрушение, посеянные коллективизаци­ей, голод и урон, нанесенный культуре села в первой половине 1930-х гг. Однако крестьянское сопротивление, будь его целью выжи­вание или протест, продемонстрировало сплоченность и стойкость крестьянства как автономной социальной формации благодаря или вопреки агрессивному курсу государства. Пассивные и повседневные формы сопротивления, традиционные механизмы выживания и крестьянской политики предшествовали коллективизации, сопут­ствовали ей и продолжали применяться еще долгое время после окон­чания и коллективизации, и голодных лет, подрывая основы коллек­тивного сельского хозяйства. Коллективизация завершилась победой государства, но это была пиррова победа: хотя крестьянскому бунту 1929-1930 гг. уже не суждено было повториться, а система коллек­тивных хозяйств пустила корни в деревне, гражданская война в стра­не продолжалась. Противостояние двух принципиально различных культур зашло в тупик, приняв форму затяжного конфликта колони­заторов с колонизируемыми.
ЗАКЛЮЧЕНИЕ
Свои мемуары, ставшие подлинной классикой жанра, Евгения Гинзбург начинает незабываемыми словами: «Тридцать седьмой год начался, по сути дела, с конца 1934. Точнее, с 1 декабря 1934 г.»' Именно в этот день был убит видный ленинградский партийный деятель С. М. Киров. Его убийство, по мнению многих ученых, по­служило непосредственной причиной начала Большого террора2. Не­сомненно, грандиозная репрессивная кампания конца 1930-х гг. стала результатом целой цепи событий. Среди них Солженицын называет большевистскую революцию как заложившую фундамент сталиниз­ма, в то время как другие авторы считают таковым дореволюцион­ные исторические традиции или «опыт становления» периода Граж­данской войны3. Представляется, что точно так же можно смотреть на 1930 г. и хаос, жертвы и разрушения, ставшие следствием коллек­тивизации, как на истоки сталинского террора. Наравне с революци­ей и Гражданской войной коллективизация сформировала поколе­ние коммунистов, принявших «боевое крещение» в жестоком 1930 г. Прошедшие его и сохранившие при этом веру в коммунизм не могли видеть мир иначе как в черно-белом цвете. Это столь характерное для сталинизма манихейское мировоззрение делило всех на красных и белых, друзей и врагов, революцию и контрреволюцию. В 1930 г. произошло частичное оформление не только мировоззрения 1937 г., но и аппарата репрессий, с помощью которого режим позже принялся очищать страну от врагов. За это время ОГПУ, превратившееся впо­следствии в НКВД, отточило методы и приемы проведения различно­го рода операций и многократно увеличило число своих сотрудников, сформировав множество подотделов, решавших широчайший спектр задач по раскулачиванию, массовым депортациям и распределению кулаков по «спецпоселениям» и промышленным объектам индустри­альной империи. Опыт, приобретенный государством в подавлении крестьянского бунта в период коллективизации, определенно лег в основу событий 1937 г. и сказался в последующих зверствах режима.
Влияние коллективизации на эволюцию сталинского государства характеризуется прежде всего степенью его жестокости. Во всех стра­
285
нах наиболее очевидным следствием крестьянских восстаний стало усиление централизации и репрессивной природы государства4. Крестьянский бунт был обречен на провал. Однако говорить об оче­видном - значило бы игнорировать суть и значимость этих событий. Сам факт возникновения крестьянского бунта против сталинского режима в период коллективизации, как и множественность причин его провала, является исключительно важным для взаимоотношений крестьянства и государства и образования смешанной сельскохозяй­ственной системы как результата столкновения двух культур.
Коллективизация стала прямым продолжением пагубной больше­вистской революции, в результате которой к власти пришли комму­нисты, правящие от имени пролетариата, составлявшего меньшинство населения страны. Крестьяне же, составлявшие его большинство, всей душой сопротивлялись последствиям революции. Сталинская коллек­тивизация была попыткой устранить это противоречие, решив ненавист­ную крестьянскую проблему силой, а на обломках деревни насадив социалистическое общество и новую культуру. Это была кампания по установлению доминирования, которая имела своей целью не что иное, как внутреннюю «колонизацию» крестьянства. Она обеспечила посто­янный приток хлеба в закрома государства. Она также позволила советской власти подчинить себе крестьянство с помощью мер жест­кого и всепроникающего административного и политического контро­ля и насильственного включения в доминирующую культуру. Хотя коммунистическая партия публично объявила коллективизацию «со­циалистическим преобразованием» деревни, в действительности речь шла о противостоянии культур, по сути о гражданской войне между государством и крестьянством, городом и деревней.
Коллективизация представляла серьезную угрозу для образа жизни крестьянства. В ответ все его слои сплотились как особая культура, как класс в самом настоящем смысле, на защиту своих традиций, веры и средств к существованию. Корни сопротивления коллективизации уходили не в какие-то отдельные социальные слои, а в культуру крестьянства, и прибегало оно к тактике, присущей этой культуре. Крестьянское сопротивление пропитывало крестьян­скую культуру. Для крестьян, как и для государства, коллективиза­ция была гражданской войной.
Крестьянский взгляд на коллективизацию отчетливее всего про­является в слухах. Слухи о коллективизации излагались языком Апокалипсиса. Советская власть отождествлялась с Антихристом, который начинает устанавливать свое царство на земле с помощью колхозов. Предупреждения о грядущем возмездии, войне и вторже­нии вызывали в памяти образы всадников Апокалипсиса. Слухи о падении нравов в колхозе порождали в сознании сельчан нечести­
286
вую триаду коммунизм—Антихрист—сексуальный разврат. Слухи, в которых коллективизация ассоциировалась с закрепощением, не всегда носили апокалиптический оттенок; крепостное право служило в них метафорой зла, земного, социального конца света, который, будучи связан с коммунистической политикой коллективизации, пре­вращал коммунистов в помещиков, а революцию 1917 г. - в фарс. Слух был политической метафорой, переворачивающей мир вверх дном, создающей альтернативную реальность, полную символических инверсий. Тем самым слухи подрывали легитимность колхоза, кол­лективизации и советской власти. Они также служили проявлением коллективного мировоззрения, проекцией народной мысли и отра­жением политических представлений крестьянства. Мир слухов как ни один другой вид крестьянского сопротивления придавал коллек­тивизации дух и облик гражданской войны.
Крестьяне прибегали к насилию лишь в самом крайнем случае. На атаки со стороны государства они отреагировали применением ши­рокого спектра форм самозащиты. Самой наглядной и опасной из них являлось разбазаривание - уничтожение или продажа скота и прочего имущества, которое считалось воплощением крестьянской «темноты» и дикости. Как акт протеста, саботажа и способ освобо­диться от имущества, разбазаривание позволяло крестьянам защи­титься от той угрозы, которую нес их экономическому положению новый режим. Для крестьян, получивших ярлык «кулака», разбаза­ривание было одним из многих способов смены своего социально-экономического статуса, или самораскулачивания. Последнее вклю­чало в себя и другие уловки вплоть до окончательного ухода из деревни. Как разбазаривание, так и самораскулачивание сыграли непосредственную роль в безумной эскалации темпов коллективиза­ции и раскулачивания в начале 1930 года.
Крестьянские общины также обращались к более прямым формам самозащиты, объединяясь для поддержки своих членов, обвиненных в кулачестве и подвергшихся репрессиям. Фраза «У нас кулаков нет» зазвучала по всей сельской местности, когда крестьяне осознали, что термин «кулак» не разделяет их, а, наоборот, служит важным урав­нительным инструментом, поскольку на карте стояли интересы всего крестьянства, ведь практически любой мог быть объявлен кулаком. Поддержка или защита кулаков была опасной формой протеста, ко­торая интерпретировалась государством как контрреволюционная деятельность. Когда все прочие методы были испробованы и не дали должных результатов, крестьяне обращались к наиболее традицион­ным формам защиты - написанию писем и петиций в вышестоящие властные органы. Они писали как за себя, так и за других, как кол­лективно, так и индивидуально, следуя традиционному мифу о бла­
287
госклонной центральной власти в попытке восстановить попранную справедливость.
Самозащиту крестьян можно рассматривать как особую форму скрытого сопротивления. Хотя часто они играли на образе отсталого «мужика», их протест не был хаотичным и не выражал «темные стороны» крестьянской души. Наоборот, он был обдуманным, логич­ным, политическим и по-человечески оправданным. Самозащита могла проявляться как в скрытых, так и в открытых формах протеста. По мере возможности крестьяне старались смягчить политические по­следствия своих действий, разыгрывая из себя «мужиков» и «баб», утаивая факты или же подстраиваясь под доминирующий полити­ческий дискурс. В этом смысле как форма, так и содержание кресть­янского протеста берут свое начало в общей культуре сопротивле­ния, характерной как для российских, так и для многих других крестьян. Подобные акты самозащиты, наряду со слухами, позволяли продемонстрировать государству политическую солидарность и спло­ченность крестьянства, готового отстаивать свои интересы.
Крестьянский террор еще больше усилил культуру гражданской войны, ставшую неотъемлемой частью коллективизации. Стимулом для его возникновения стало нарушение традиционных норм спра­ведливости и общины, которое требовало возмездия. Террор, став­ший способом ухода от коллективизации, характеризовался аноним­ностью, использованием уловок и различных обманных тактик. Крестьяне играли на использовании официального образа «мужика», маскируя свой протест под классовую борьбу в деревне. Объектом террора становились прежде всего крестьяне, решившие или намере­вавшиеся перейти на сторону власти, а также любой чиновник, во­зомнивший, что насилие против общины может остаться безнаказан­ным. Кроме того, террор служил формой возмездия тем, кто помогал советской власти в ее кампаниях против деревни, особенно в раску­лачивании, и тем самым нарушил традиции общины, ее нормы и идеа­лы единства. Жестокий гнет со стороны властей извне привел к но­вой волне насилия на селе, в ходе которой крестьяне предприняли попытку отстоять единство и автономию деревни. Террор ярче, чем любая другая форма сопротивления, показал наличие гражданской «войны внутри войны», в которой меньшинство крестьян-активис­тов столкнулись с общиной.
Подобно террору, коллективные действия также были формой активного сопротивления насильственным хлебозаготовкам, коллек­тивизации, раскулачиванию и атеизации, требовавшим от всех членов общины демонстрации силы, сплоченности и воли. Среди подобных актов протеста наиболее широко известны срыв собраний, бунты, восстания, бандитизм. Принимая участие в подобных коллективных
288
действиях, крестьяне не просто впадали в буйное безумство, как обыч­но говорилось в официальных отчетах, а выбирали конкретные цели, демонстрируя сознательность и четкое представление о своих интере­сах. Эти действия часто принимали формы, традиционные для кресть­янской культуры сопротивления, ставшие ее своеобразным ритуалом.
Самым ярким подобным актом сопротивления был бабий бунт. Женщины возглавляли сопротивление закрытию церквей, депортации кулаков и обобществлению скота. Ходил слух, что власти «женщин не тронут»5. Независимо от того, верили ли ему на самом деле, или хотели верить, или же использовали для того, чтобы мобилизовать более осторожных соседей, этот слух работал. Крестьянки не несли столь сурового наказания за свои действия, с каким сталкивались мужчины, и умело использовали это преимущество. Коммунистиче­ская партия описывала бабьи бунты как беспорядочные спонтанные вспышки женской истерии и всегда отрицала самостоятельность жен­щин в их организованных действиях, приписывая инициативу кула­кам, священникам и подкулачникам. Советская власть лишила кресть­янок всех классовых атрибутов, поставив во главу угла их пол, тем самым отрицая наличие у них какой-либо сознательности и самосто­ятельности. Следовательно, «баба» не считалась способной на полити­ческий протест. Женщины деревни, объединившись с мужчинами, использовали эти представления в собственных целях и возглавили протест против коллективизации. По иронии, центральная роль жен­щин в коллективных действиях сыграла на руку государству, позволив ему принизить значимость крестьянского протеста как преимуществен­но дела рук «темных» и «некультурных» женщин, сбитых с истинного пути кулаками и перегибами местных партработников. Однако в крат­косрочной перспективе бабьи бунты оказали серьезное влияние на политику властей, вынудив их в марте 1930 г. провозгласить времен­ное отступление коллективизации.
Пассивное сопротивление было одним из последних ответов крестьян на кампанию по коллективизации, оно продолжалось дол­гие годы после ее прекращения как единственный эффективный ме­ханизм протеста (хотя и скрытого) против в корне несправедливой системы. Среди его проявлений были распространены отлынивание от работы, халатность, воровство и различные уловки. Крестьяне также адаптировали методы сопротивления к реалиям коллективно­го хозяйства, создавая семейные колхозы и рабочие бригады, про­должая вести полосное земледелие, сохраняя межи, требуя других форм оплаты труда, возделывая личные участки на колхозной земле и так далее. Существование в колхозах традиционных форм земле­делия и производства агенты советской власти считали проявлением упрямства и отсталости крестьян, однако на деле оно стало выраже­
289
нием повседневного крестьянского сопротивления. Такой пассивный протест был эффективным инструментом воздействия на власть, которая была вынуждена отказаться от части своих принудительных методов. Победа государства над крестьянством была скорее кажу­щейся, чем реальной, учитывая тот факт, что крестьянская традиция продолжала существовать и в социалистическом сельском хозяй­стве. Пассивное сопротивление крестьян в сочетании с тяжеловес­ной, чрезмерно централизованной, плохо управляющейся и финан­сирующейся системой коллективного хозяйства сыграло ключевую роль в расшатывании основ социалистической экономики на селе и в торможении ее дальнейшего развития и модернизации.
Крестьянский бунт против коллективизации был наиболее серь­езным эпизодом народного сопротивления в советской России со времен Гражданской войны. В 1930 г. более 2 млн крестьян приняли участие в 13 754 массовых выступлениях. В 1929 и 1930 гг. ОГПУ зафиксировало 22 887 «актов террора», направленных против мест­ных партработников и крестьян-активистов, в том числе более 1 100 убийств6. Крестьянское сопротивление играло важную, хотя часто непредвиденную роль в сложном и противоречивом развитии коллективизации, то заставляя государство отступить, то приводя к новому витку репрессий. При этом оно лежало в основе атмосферы гражданской войны сталинской революции. Одной из причин прова­ла крестьянского бунта стала недостаточная сила культуры сопротив­ления. Опора на общину, локальный характер восстаний, отсутствие организованных структур сопротивления, отсутствие внешней под­держки обусловили архаичный характер крестьянской «политики», малую распространенность активных форм протеста и легкость, с ка­кой государство смогло установить контроль над деревней.
В итоге крестьяне-бунтовщики не смогли оказать достаточного противодействия могущественному полицейскому аппарату, и, как и многие другие крестьянские бунты, восстание против коллективи­зации было обречено на провал. Этому способствовал размах репрес­сий со стороны государства. Миллионы крестьян в годы коллективи­зации были арестованы, заключены в тюрьму, депортированы или расстреляны. Власти уничтожили старые институты управления в де­ревне, устранили традиционные элиты. К репрессиям добавились тяжелые условия дефицитной экономики. Сначала у крестьян отня­ли зерно, а затем миллионы их погибли из-за вызванного этим голо­да. Истощенные голодом и подавленные репрессиями, крестьяне боль­ше не могли оказывать активное сопротивление.
Однако репрессии не положили конец сопротивлению как тако­вому и в долгосрочной перспективе были отнюдь не единственным механизмом контроля. Столкнувшись с суровой реальностью, госу­
290
дарство стало отказываться от революционно-миссионерской дея­тельности в деревне и перешло к более прагматичным и циничным методам воздействия на крестьян - контролю над жизненно важны­ми ресурсами, прежде всего над зерном. Поставленная цель - устра­нить противоречия между городом и деревней - отошла на второй план, после того как возобладали интересы государства и рассыпались в пыль последние идеалы 1917 г. Оплотом крестьянина оставались его домашнее хозяйство, скот, амбар, склад и вся личная собственность, необходимая для работы и жизни. Личное подсобное хозяйство и огра­ниченный колхозный рынок существовали параллельно с обобществ­ленным хозяйством, обеспечивая минимальные потребительские нуж­ды колхозников. Крестьяне стали частью системы, и в последующие годы государство постепенно распространило те немногие выгоды, которые могло гарантировать городу, и на деревню. Советское сель­ское хозяйство стало смешанным: в нем начали сосуществовать лич­ное и коллективное хозяйства. Все они находились под контролем государства, но обеспечивали выгоду и их владельцам.
В долгосрочной перспективе социальные последствия коллекти­визации и урбанизации оказались столь же действенными, сколь и жестокие репрессии. Постоянная миграция в города мужчин и мо­лодежи привела к формированию семей, среди членов которых были как крестьяне, так и жители города, и к укреплению связей между городом и деревней - более сильному, чем когда-либо. Деревня все больше советизировалась благодаря образованию, прохождению крестьянами военной службы, налаживанию транспортной инфра­структуры и связи. По крайней мере, можно говорить о некотором сглаживании различий между городом и селом.
В итоге сталинский режим и система коллективных хозяйств одержали победу, но их триумф не означал конца крестьянской куль­туры как народной культуры сопротивления. Крестьянство продол­жало оказывать пассивное сопротивление и использовать другое ору­жие слабых и в условиях социалистической системы сельского хозяйства, ставшей ахиллесовой пятой советской экономики и по­стоянным напоминанием об иронии, которой оказалась отмечена «про­летарская революция» в крестьянской России. Как и община, колхоз оказался преградой для перемен; с одной стороны, он служил сред­ством выживания крестьян, с другой - государственным механизмом контроля. Со временем он превратился в идеальный институт ми­нимизации риска, какой всегда искали крестьяне. Социально-эко­номическое выравнивание, обеспечение необходимых средств к су­ществованию и некоторая степень культурной независимости, демографической изоляции и феминизации деревни поддерживали и даже усиливали определенные аспекты крестьянской культуры и тра-
291
диций7. Постоянная нестабильность крестьянской жизни, ставшая уже традиционной, привязала крестьян к колхозу.
Крестьяне подстроили колхоз под свои потребности настолько, насколько это было возможно, и привыкли к нему в такой степени, что попытки расформирования колхозов в 1990 г. встретили их отпор. Их упорство было не столько следствием отсталости или «крепостниче­ской ментальности»8, как считают некоторые авторы, сколько простым отражением постоянства крестьянских нужд, ценностей и образа жиз­ни. Кроме того, деколлективизация продемонстрировала сходство с предыдущими попытками модернизации и преобразования кресть­янства. Она проводилась сверху, опиралась на некоторое применение силы (хотя и несопоставимое со сталинскими временами) и имела все основные черты, присущие культурным манипуляциям и империализ­му модернизации. Крестьяне отреагировали на деколлективизацию враждебно и со значительным скепсисом, поскольку они уже приспо­собили колхоз (по крайней мере частично) под свои нужды9.
Коллективизация оказалась пирровой победой, которая была до­стигнута ценой огромных потерь и многих человеческих жизней. Во имя бога коммунизма, увлеченное картинами светлого будущего, советское государство предприняло попытку модернизации страны в ее сталинском варианте - раскрестьянивания, своего рода культур­ного геноцида, направленного против деревни, несмотря на ярко вы­раженный аграрный тип экономики страны и неприятие обществом этого коммунистического эксперимента. Еще долгие годы после кол­лективизации крестьянство в некотором смысле продолжало сущест­вовать, ведя необъявленную войну, в которой главным оружием были формы повседневного сопротивления колхозу. Столкнувшись с культурным расколом, революция провалилась в той самой дерев­не, которую намеревалась преобразовать, и в итоге приняла форму репрессивного и кровавого сталинского режима. Это служит еще одним напоминанием о том, что Октябрьская революция и сталин­ская промышленная и военная инфраструктура СССР с самого нача­ла стояли на крестьянском фундаменте, не способном стать опорой пролетарской революции и поддерживать статус великой державы на протяжении XX в. Крестьянство проиграло битву против колхо­зов, но выжило как культурная общность, несмотря на советский порядок (или, возможно, благодаря ему). Крестьянский бунт против коллективизации стал важной главой истории, повествующей о крестьянской политике, революции, сталинском государстве. Она напоминает нам об отваге, чести и силе духа людей, которые боро­лись против намного превосходящих сил противника в попытке за­щитить и сохранить хотя бы некоторую степень автономии в усло­виях репрессивного сталинского режима.
ПРИМЕЧАНИЯ
Введение
См. главу 1.
Идея «раскрестьянивания» не принадлежит исключительно коммунистам СССР. Сторонники теории модернизации предполагают, что «раскрестьянивание» является неотъемлемой частью «модернизации».
РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 122. Л. 154; Д. 49. Л. 56. Варейкис добавил к этому: «Однако нам не удалось обнаружить эту сеть».
«Белые пятна» - термин, часто использовавшийся в начале эпохи Горбачева для обозначения этапов истории, ранее игнорировавшихся или представлен­ных в ложном свете.
Крупнейшие политические исследования коллективизации см.: Davies R. W. The Socialist Offensive: The Collectivization of Soviet Agriculture, 1929-1930. Cambridge, Mass., 1980. Vol. 1; Lewin M. Russian Peasants and Soviet Power: A Study of Collectivization / tr. I. Nove. New York, 1975. Fitzpatrick S. Stalin's Peasants: Resistance and Survival in the Russian Village after Collectivization. New York, 1994. Она сводит крестьянское сопротивле­ние коллективизации к «жалобам и всевозможным формам пассивного и скрытого сопротивления».
Обсуждение вопроса см.: Moon D. Russian Peasants and Tsarist Legislation on the Eve of Reform: Interaction between Peasants and Officialdom. London, 1992. P. 2; Perry E.J. Rural Violence in Socialist China // The China Quarterly. 1985. No. 2. P. 414; Ranger T. Peasant Consciousness: Culture and Conflict in Zimbabwe // Peasants and Peasant Societies / ed. by T. Shanin. 2nd ed. Oxford, 1987. P. 312; Scott J. C. The Moral Economy of the Peasant: Rebellion and Subsistence in Southeast Asia. New Haven, 1976. P. 145. См.: Lewin M. Russian Peasants and Soviet Power. Chaps. 2, 3. См.: Shanin T. Defining Peasants. Oxford, 1990. P. 23-27. См., напр.: Dobrowolski К. Peasant Traditional Culture // Peasants and Peasant Societies. Он пишет: «Те, чье поведение отличалось от принятого в их классах или группах [среди крестьянства], столкнулись с такими репрессивными мерами, как насмешки, упреки, бойкот, остракизм или даже применение официальных правовых санкций» (с. 272).
О «чужаках» см.: Shanin Т. Russia as а «Developing Society» // The Roots of Otherness: Russia's Turn of Century. New Haven, 1985. Vol. 1. P. 83-85.
293
См., напр.: Shanin Т. Russia as а «Developing Society». P. 83-84; Alavi H. Peasant Classes and Primordial Loyalties // Journal of Peasant Studies. 1973. Vol. 1. No. 1. P. 46-48; Berce Y.-M. History of Peasant Revolts: The Social Origins of Rebellion in Early Modern France / tr. A. Whitmore. Ithaca, 1990. P. 342. См.: Genovese E. D. From Rebellion to Revolution: Afro-American Slave Revolts in the Making of the New World. New York, 1981. P 59-60. Он отмечает, что для восстаний на американском континенте была характерна «особая нена­висть к предателям».
Подсчеты и определения крестьянской страты, а также региональных разли­чий в размерах определенных групп крестьянства иногда весьма широко варьируются. О различных подсчетах количества зажиточных крестьян см.: Lewin М. Who Was the Soviet Kulak? // Lewin M. The Making of the Soviet System: Essays in the Social History of Interwar Russia. New York, 1985. P. 122. Wolf E. R. Peasant Wars of the Twentieth Century. New York, 1969. P. 291-293. О выравнивании см.: Shanin Т. Defining Peasants. P. 124-125. Taniuchi Y. The Village Gathering in Russia in the Mid-1920s // University of Birmingham Soviet and East European Monographs. No. 1. Birmingham, 1968. P. 23. О судьбе крестьянской общины после 1917 г. см. также: Atkinson D. The End of the Russian Land Commune, 1905-1930. Stanford, 1983; Дани­лов В. П. Советская доколхозная деревня: В 2 т. М., 1977-1979; Male D.J. Russian Peasant Organization before Collectivization. Cambridge, 1971. См. прежде всего: Clements В. E. The Effects of the Civil War on Women and Family Relations // Party, State, and Society in the Russian Civil War: Explorations in Social History / ed. by D. P. Koenker, W. G. Rosenberg, R. G. Suny. Bloomington, 1989. P. 105-122. См. также: Russian Peasant Women / ed. by B. Farnsworth., L. Viola. New York, 1992. P. 3-4; Figes O. Peasant Russia, Civil War: The Volga Countryside in Revolution, 1917-21. Oxford, 1989. P. 70, 101-102, 154-155; Shanin T. The Awkward Class: Political Sociology of Peasantry in a Developing Society. Russia, 1910-1925. Oxford, 1972. Chap. 8. См. прежде всего: Eklof В. Russian Peasant Schools. Berkeley, 1986; Frank S. P Crime, Cultural Conflict, and Justice in Rural Russia, 1856-1914. Berkeley, 1999; Worobec C. D. Peasant Russia: Family and Community in the Post-Emancipation Period. Princeton, 1991.
См., напр.: Brooks J. The Breakdown in Production and Distribution of Printed Material, 1917-1927 // Bolshevik Culture / ed. by A. Gleason, P. Kenez, R. Stites. Bloomington, 1985. P. 151-174.
Shanin T. Peasantry as a Class // Peasants and Peasant Societies. P. 329. Geertz C. The Interpretation of Cultures. New York, 1973. P. 5, 12. Redfield R. Peasant Society and Culture. Chicago, 1956. P. 25. О значимости идей справедливости см.: Moore В., Jr. Social Origins of Dictatorship and Democracy: Lord and Peasant in the Making of the Modern World. Boston, 1967. P. 471; Tilly C, Tilly L., Tilly R. The Rebellious Century, 1830-1930. Cambridge, 1975. P. 85.
См.: Scott J. C. The Moral Economy of the Peasant. P. 3.
Ranger T. Peasant Consciousness. P. 313.
См.: Tilly C. et al. The Rebellious Century. P. 46.
О символической инверсии см.: Underdown D. Revel, Riot and Rebellion: Popular Politics and Culture in England, 1603-1660. Oxford, 1985. P. Ill; Le Roy Ladurie E. Carnival at Romans / tr. M. Feeny. New York, 1980. P. 189— 192, 316; Sathyamurthy Т. V. Indian Peasant Historiography //Journal of Peasant Studies. 1990. Vol.18. No. 1. P. 111-112, 119; Scott J. C. Domination and the Arts of Resistance: Hidden Transcripts. New Haven, 1990. P. 44. Об определениях и классификациях типов насилия, его «соревновательных», «реакционных» и «активных» формах см.: Tilly С. et al. The Rebellious Century. P. 50-51. См. также: Scott J. Hegemony and the Peasantry // Politics and Society. 1977. Vol. 7. No. 3. P. 271 (о борьбе крестьян не за создание нового порядка, а за восстановление и защиту своих исконных прав). О некоторых значимых аспектах и литературе по тематике взаимодействия государства и крестьянства в 1905 г. см.: Schneer М. A Peasant Community during Russia's First Revolution // Slavic Review. 1994. Vol.53. No. 1. P. 105-106. Sabean D. W. Power in the Blood: Popular Culture and Village Discourse in Early Modern Germany. Cambridge, 1984. P. 2-3.
Arendt H. The Origins of Totalitarianism. New York, 1973. P. 311-326; Lewin M. The Making of the Soviet System. Chaps. 9, 11, 12.
Глава 1
1 M. И. Калинин использовал это выражение на первой всесоюзной конферен­ции аграрников-марксистов. См.: Труды первой всесоюзной конференции аграрников-марксистов. М., 1930. Т. 1. С. 97-98. См. также: Пролетарий. 1930. 24 янв. С. 1.
2 Scott J. С. Domination and the Arts of Resistance: Hidden Transcripts. New Haven, 1990. P. 12, 13-14.
3 Ibid. P. 12.
4 О классе и отношении коммунистов к рабочему классу см.: Fitzpatrick S. The Bolsheviks' Dilemma: Class, Culture, and Politics in the Early Soviet Years // Slavic Review. 1988. Vol.47. No. 4.
5 Об отношении марксистов к крестьянству см.: Kingston-Mann Е. Breaking the Silence // Peasant Economy, Culture, and Politics of European Russia, 1800-1921 / ed. by E.Kingston-Mann, T. Mixter. Princeton, 1991. P. 5-7.
6 Противоречие очевидно. В то время как теория придерживается детерминиз­ма, практика склоняется к волюнтаризму. Русские марксисты, начиная с Пле­ханова, хранили веру в то, что, составив «план истории», они смогут вопло­тить его в жизнь, заставив историю идти по заранее предначертанному пути. См., напр.: Плеханов Г. О роли личности в истории // Плеханов Г. Избран­ные философские работы. М., 1976. С. 283-316.
7 Ленин В. И. Полное собрание сочинений: В 55 т. 5-е изд. М., 1958-1966 (далее - ПСС). Т. 37. С. 40.
8 Ленин осознал центральную политическую роль крестьянства в революции в ходе событий 1905 г. См.: Kingston-Mann Е. Lenin and the Problem of Marxist Peasant Revolution. New York, 1983. Chaps. 5-6.
9 Ленин В. И. ПСС. Т. 35. С. 102.
295
10   Крицман Л. Пролетарская революция в деревне. М.; Л., 1929. С. 6-9. Ленин признает эту двойственность революции 1917 г. в одной из своих последних
и
12 13
14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29
30 31
33 34 35
статей «Наша революция». См.: ПСС. Т. 45. С. 378-382.
Figes О. Peasant Russia, Civil War: The Volga Countryside in Revolution, 1917-
21. Oxford, 1989. Chap. 3.
См.: Lih L. T. Bread and Authority in Russia, 1914-1921. Berkeley, 1990. О дальнейшей дискуссии в отношении комбедов см.: Figes О. Peasant Russia, Civil War. P. 188-189. Ленин В. И. ПСС. Т. 36. С. 316.

Там же.  
Там же. Т. 37. С. 16.  
Там же. С. 39-42.  
Там же. Т. 38. С. 9.  
Там же. С. 14.  
Там же. Т. 39. С. 123.  
Там же. С. 145.  
Там же. С. 277.  
Там же. Т. 43. С. 58.  
Там же. С. 59.  
Там же. Т. 45. С. 77.  
Там же. Т. 43. С. 60-1  
Там же. Т. 45. С. 369-  
Там же. С. 372.
61.
В особенности в ключевом 1928 г. См.: Lewin М. Russian Peasants and Soviet Power: A Study of Collectivization / tr. I. Nove. New York, 1975. Ленин В. И. ПСС. Т. 42. С. 159.
См.: Cohen S. F. Bukharin and the Bolshevik Revolution. Rev. ed. New York, 1980. Chap. 6.
К вопросу о всепроникающей природе слухов о войне того времени см.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 289. Л. 2-14, 17-36.
О дискуссиях в литературе см.: Ward С. Stalin's Russia. London, 1993. P. 56-59. Сталин И. Сочинения: В 13т. М., 1946-1952. Т.Н. С. 1, 3. Эта тема постоянно затрагивалась в работах Сталина и его выступлениях на протяжении 1920-х гг., наиболее подробно о ней говорится в статье «К воп­росам ленинизма»: Там же. Т. 8. С. 27.

36 Там же. С. 142-143.  
37 Там же. Т. 10. С. 259.  
38 Там же. Т. 12. С. 45-47.  
39 Там же. Т. 11. С. 95.  
40 Там же. С. 162.  
41 Там же. Т. 12. С. 40-41.  
42 Там же. С. 54.  
43 Там же. С. 171.  
44 Там же. С. 149.  
45 Там же. Т. 13. С. 41.  
46 Там же. Т. 12. С. 162-164.
296
53
55
4/   Там же. С. 132.
48 XV съезд ВКП(б): Стеногр. отчет: В 2 т. М., 1961-1962. Т. 2. С. 1419.
49 Davies R. W. The Socialist Offensive: The Collectivization of Soviet Agriculture, 1929-1930. Cambridge, Mass., 1980. Vol.1. P. 112, 147.
50 Ibid. P. 442.
51 Вылцан M. А., Ивницкий H. А., Поляков Ю. А. Некоторые проблемы исто­рии коллективизации в СССР // Вопросы истории. 1965. № 3. С. 4-7; Lewin М. Russian Peasants and Soviet Power. Chap. 15.
52 РГАЭ. Ф. 260. On. 1. Д. 6. Л. 163-164. Viola L. The Best Sons of the Fatherland: Workers in the Vanguard of Soviet Collectivization. New York, 1987. Chap. 1.
РГАСПИ. Ф. 17. On. 2. Д.441. Т. 1. Л. 32, 69-70, 72, 104; T. 2. Л.З-18, 33, 40, 42, 50, 56, 61, 64-72.
РГАЭ. Ф. 7486. On. 37. Д. 40. Л. 231-230, 220, 217-213, 55-54. (Листы некоторых дел из этого архива пронумерованы в обратном порядке.) Законы см.: КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пле­нумов ЦК. 7-е изд. М., 1953. Ч. 2. С. 544-547. Касательно директив Сталина в отношении Народного комиссариата земледелия см.: РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 40. Л. 233. (Колхозцентр выпустил свой декрет еще 10 ноября 1929 г., призвав к достижению высочайших темпов социализации домашнего скота. См. главу 3.) Высказывание Сталина о «ликвидации кулака как класса» см. в выступлении на конференции аграрников-марксистов: Сталин И. Сочи­нения. Т. 12. С. 169. О пересмотре Сталиным работы комиссии см.: Ивниц­кий Н. А. История подготовки постановления ЦК ВКП(б) о темпах коллек­тивизации сельского хозяйства от 5 января 1930 г. // Источниковедение истории советского общества. Вып. 1. М., 1964. С. 274-275. См. также: Письма И.В.Сталина В. М. Молотову, 1925-1936 гг. М., 1995. С. 171-173. Сталин пишет, что проект комиссии «неподходящий». Davies R. W. The Socialist Offensive. Vol.1. P. 442-443.
Подробнее см.: Viola L. The Campaign to Eliminate the Kulak as a Class, Winter 1929-1930: A Reevaluation of the Legislation // Slavic Review. 1986. Vol.45. No. 3. P. 503-524.
О директивах центра по коллективизации см.: РГАЭ. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 78. Л. 97-89, 3-1; Д. 138. Л. 4-2. Основные директивы были опубликованы: Неизвестная Россия. XX век: В 4 т. М., 1992-1994. Т. 1. С. 189, 237-250. См. также: Исторический архив. 1994. №4. С. 147-152. Davies R. W. The Socialist Offensive. P. 442-443. РГАЭ. Ф.7446. On. 5. Д. 87. Л. 2. См., напр.: Там же. Ф. 7486. Оп. 37. Д. 78. Л. 63. Там же. Д. 122. Л. 174. См. главу 2.
Сталин И. Сочинения. Т. 12. С. 191-199. Davies R. W. The Socialist Offensive. P. 442-443.
Правда. 1988. 16 сент. С. 3; Земсков В. Н. Спецпоселенцы (по документации НКВД-МВД СССР) // Социологические исследования. 1990. №11. С. 3. См. также: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 52. Л. 20-21 (несколько меньшие
297
70
цифры). Число семей, сосланных в 1931 г., было выше, чем в 1930 г., воз­можно, отчасти потому, что разделение кулаков на три категории в 1931 г. уже не применялось. См.: Неизвестная Россия. Т. 1. С. 257. Число людей, в основном «кулаков», приговоренных к смертной казни в 1930 г., составило 20 201 чел.; в 1931г. - 10 651 чел. См.: Попов В. П. Государственный террор в Советской России. 1923-1953 гг. // Отечественные архивы. 1992. №2. С. 28-29.
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 120. Д. 52. Л. 69-70, 73, 80-85, 119-120, 186, 189-198; РГАЭ. Ф.5675. On. 1. Д. 23а. Л. 60, 50-48, 21. Земсков В. Н. Спецпоселенцы. С. 6. См.: Figes О. Peasant Russia, Civil War.
71 Старый и новый быт / под ред. В. Г. Тан-Богораза. Л., 1924. С. 91-92.
72 Кретов Ф. Деревня после революции. М., 1925. С. 25.
73 Крестьяне о Советской власти. М.; Л., 1929. С. 157-158, 160-161, 188-190.
74 См.: РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 85. Д. 289. Л. 17, 66. На протяжении всех 1920-х гг. крестьяне призывали к созданию «крестьянского союза» для защиты своих прав. См. также: Там же. Л. 94.
75 Металлист. 1929. 14 февр. С. 25; Документы свидетельствуют: Из истории деревни накануне и в ходе коллективизации, 1927-1932 гг. / под ред.
B. П. Данилова, Н. А. Ивницкого (далее - ДС). М., 1989. С. 237-238; Strong A. L. The Soviets Conquer Wheat. New York, 1931. P. 30. Об апокалиптических настроениях крестьянства см. главу 2. Горький М. О русском крестьянстве. Берлин, 1922. С. 8. Там же. С. 37. Там же. С. 34-35. Там же. С. 38. Там же. С. 40-42.
Описание этих более ранних представлений см.: Frierson С. A. Peasant Icons: Representations of Rural People in Late Nineteenth Century Russia. New York, 1993. Стивен Франк приводит материалы дискуссии, проливающие свет на дореволюционный дискурс «реформы» и «модернизации» в отношении кресть­янства. См.: Confronting the Domestic Other: Rural Popular Culture and Its Enemies in Fin-de-Siecle Russia // Cultures in Flux: Lower-Class Values, Practices, and Resistance in Late Imperial Russia / ed. by S. P. Frank, M. D. Steinberg. Princeton, 1994. P. 74-107. Сталин И. Сочинения. Т. 12. С. 149.
См. главу 6 о протесте женщин и ответственности мужчин. См. главу 3; также см.: Oja М. F. Traktorizatsiia as Cultural Conflict, 1929-1933 // Russian Review. 1992. Vol.51. No. 3. P. 343-362. Ленин В. И. ПСС. Т. 37. С. 39.
Панферов Ф. Бруски. Книга первая. М., 1949. С. 100.
Григоренко П. Г. В подполье можно встретить только крыс. Нью-Йорк, 1981.
C. 416.
Вопросы шефства. 1926. № 2. С. 1.
См., напр.: Буров Я. Деревня на переломе (год работы в деревне). М.; Л., 1931. С. 7-8.
298