7 Л.Виола Крестьянский бунт в эпоху Сталина

Бабьи бунты
Бабьи бунты изображались как спонтанные вспышки массовой истерии, характеризовавшиеся разгулом насилия, беспорядками и ка­кофонией пронзительных голосов, одновременно выкрикивавших требования. Обозленные женщины собирались у сельсоветов в «бес­порядочные толпы», с детьми, в том числе и грудными, что одних партработников заставало врасплох, а других приводило в замеша­тельство. Группа безмолвных мужчин неподалеку создавала нервоз­ную и пугающую обстановку. В воздухе стоял гвалт, смешивались выкрики, проклятия и угрозы, отражавшие все, что женщины дума­ют о советской власти. Тех работников, которые отваживались вый­ти к толпе, обступали, толкали и сбивали с ног. Безрассудные храб­рецы, пытавшиеся унять баб шутками и миролюбивыми фразами, встречались с полновесными ударами их натруженных рабочих рук. Более сообразительные партработники, лучше представлявшие веро­ятное развитие событий, прятались или убегали, дожидаясь, пока бабий бунт не утихнет сам собой или же пока мужчины не утихоми­рят своих женщин. Большинство женских восстаний прекращались -обычно без применения силы, - когда крестьянки добивались своего. Они редко несли ответственность за подобное поведение благодаря своей репутации в глазах властей и замешательству местных партий­ных и государственных функционеров - мужчин, которые не могли справиться с буйными женщинами. Таким образом, бабьи бунты до­стигали своих целей, а государство не меняло отношения к протестам деревенских женщин.
Представление властей о бабьих бунтах наиболее ярко отражено в самом, пожалуй, показательном случае женского восстания, кото­рое произошло в августе 1929 г. в деревне Беловка Чистопольского округа Татарии. Причиной бабьего бунта в Беловке стало решение сельсовета ввести в деревне систему пятиполья и провести перерас­пределение земельных участков крестьян, явно с намерением в даль­нейшем организовать на них колхоз. С точки зрения властей, за бабьим бунтом стояли «местные кулаки», в особенности коварный кулак-мельник Сергей Фомин. В отчете с места говорилось: «В ре­зультате кулацкой агитации среди темных неграмотных крестьянок, явившихся на собрание 25 августа, толпа женщин в числе около 100 человек, выделив из своей среды отличавшихся особенным кри­ком привлеченных по делу "делегаток", настойчиво требовала отме­ны постановления о введении пятиполья». Игнорируя призывы ра­зойтись, толпа под общий рев продолжала акцию протеста, сбила с ног и начала избивать местного партийного работника. В этот мо­мент в борьбу включились остальные советские активисты, которые,
234
как говорится в докладе, помешали толпе реализовать свои намере­ния и избить активиста без всякого повода. Это дело слушалось в окружном суде, который предъявил обвинения десяти наиболее активным женщинам и мельнику Фомину, проходившему по делу как идейный подстрекатель волнений. По решению суда действия Фомина, которому также вменялся в вину поджог дома секретаря местной парторганизации, рассматривалось отдельно. Женщины, осуж­денные по статье 59 (2) Уголовного кодекса за массовые выступле­ния, получили от 2 до 3 лет тюрьмы строгого режима.
Случай в Беловке повторно рассматривался Верховным судом в ян­варе 1930 г., решение окружного суда было пересмотрено. Фомина назвали единственным ответственным за действия женщин, «идейным вдохновителем», «идейным вожаком» и «главным виновником» бес­порядков. По мнению Верховного суда, контрреволюционная органи­зационная роль Фомина в акции протеста являлась «подлинным кор­нем» бабьего бунта, укрывшимся от глаз окружного суда. Кроме того, Верховный суд обвинил сельсовет Беловки в недостаточной разъясни­тельной работе среди женщин, которая могла бы ослабить действен­ность пропаганды Фомина. Наконец, сроки женщинам, которые по описанию все были неграмотными, «среднего и ниже среднего состо­яния» и представляли «наиболее отсталую часть крестьянства» (то есть женщин), были сокращены и заменены на принудительные работы в деревне на срок от 6 месяцев до одного года, каковые служили скорее предупреждением и назиданием остальным, чем наказанием48.
Этот пример дает наглядное представление о взгляде и реакции властей на протест деревенских женщин. Женщин Беловки считали не более чем наивными жертвами обмана со стороны местных кула­ков, которые использовали их в качестве своеобразного «тарана» против советской власти. Неспособность партийных работников под­готовить женщин к новым политическим реалиям могла быть ис­пользована кулаком как оружие против советского строя. Однако случай в Беловке не дает полного представления о бабьих бунтах. Петр Григоренко в своих мемуарах описывает эти бунты как один из видов «тактики». Женщины могли начать с выражения протеста против колхоза и/или политики властей, а мужчины держались тем временем неподалеку, вмешиваясь, только когда местные парт­работники пытались остановить буйство. Тогда более уязвимые перед властями мужчины могли спокойно подключиться к потасов­ке в качестве защитников своих жен, матерей и дочерей, а не под­кулачников-антисоветчиков49. Идею Григоренко подтверждают опи­сания бабьих бунтов со слов должностных лиц, испытавших их силу на себе, что опровергает их официальную трактовку, как в слу­чае в Беловке.
235
Еще одним примером может служить восстание, произошедшее в деревне Лебедевка под Курском, в колхозе «Буденный». Двадцати­пятитысячник Добычин прибыл в колхоз в качестве уполномоченно­го по коллективизации 7 марта 1930 г. Вскоре он созвал собрание женщин, которые встретили его крайне враждебно. Они кричали: «Не желаем колхоза, но миру хотите пустить мужика». Добычин отвечал: «А таких мы держать не будем, скатертью дорога... Проспи­тесь и увидите, что по миру пускает бедняка тот, кто подпоил вас и прислал сюда». Его слова привели женщин в бешенство, они под­няли невообразимый шум и напали на рабочего. Женщины, возглав­ляемые некой Прасковьей Авдюшенко, подошли к сцене, на которой стоял Добычин, Прасковья крикнула ему: «А ну, иди ближе к нам», схватила его за воротник и стащила со сцены. Добычину каким-то образом удалось бежать, но волнения не стихли и разразились с но­вой силой, когда жена церковного сторожа начала звонить в церков­ный колокол. Как только раздались его удары, к женщинам подклю­чились мужчины, они стали вместе забирать обратно свой недавно обобществленный скот, а затем готовить коллективное письмо о вы­ходе из колхоза. Как и многие другие, эти беспорядки не были по­давлены, а просто закончились распадом колхоза50.
Похожий случай описывал рабочий Замятин, один из тех, кого городские советы в начале 1930 г. направили на работу в сельсоветы. Замятин рассказал о ситуации, в которую попал двадцатипятитысяч­ник Клинов. По его словам, подходы к деревне, куда направили Кли-нова, напоминали окрестности «вооруженного лагеря»; по дороге он увидел знак, приколоченный к мосту, на нем было написано: «Васька [Клинов] - сволочь, берегись. Все ноги поломаем». По прибытии Замятин обнаружил, что деревня полна слухов о приближении бан­ды всадников, которые убьют всех коммунистов и колхозников. В этой деревне уже прошло раскулачивание, но кулаков еще не вы­слали. Это упущение, по мнению Замятина, и привело к кризису. Когда Замятин приехал в деревню, Клинов стал готовиться к депор­тации кулаков. Он начал со снятия церковного колокола, затем вы­слал глав кулацких семей, и все шло спокойно, пока один из кулаков не убежал из ссылки. Он вернулся в деревню и объявил, что скоро вернутся и остальные и они жаждут мести. Эта новость заставила принять решение о ссылке всех оставшихся членов кулацких семей. Когда об этом было объявлено, в деревне начались волнения. В по­пытке помешать Замятину женщины заблокировали входы в дома семей, подлежавших депортации. Несколько дней спустя крестьянки возглавили группу протестующих, попытавшихся помешать вывозу из деревни зерна, перекрыв доступ к зернохранилищу. В результате разразился бабий бунт, переросший в массовые беспорядки, в кото­
236
рых участвовали все крестьяне; многие из них были вооружены вилами. Волнения были подавлены милицией, которую вызвали, когда к восстанию подключились все жители деревни51.
В этих двух случаях инициаторами протеста были женщины, к ко­торым вскоре подключались мужчины, что выливалось в восстание всей деревни. Классическое описание бабьего бунта в казацкой деревне приведено в романе Шолохова «Поднятая целина». Там муж­чины стояли позади толпы, подбадривая женщин, напавших на пред­седателя сельсовета. Там же женщины возглавили штурм зернохра­нилища при молчаливой поддержке мужчин за их спинами. Пока крестьянки таскали председателя колхоза по деревне, мужчины сло­мали замки склада и забрали свое зерно52. В этом инциденте женщи­ны были инициаторами и одновременно служили для отвлечения внимания.
В селе Белоголовое Жуковского района Брянского округа Запад­ной области решение о снятии церковного колокола (судя по всему, принятое общим собранием деревни и РИК) спровоцировало бабий бунт. 13 января 1930 г. 8 местных активистов подошли к церкви, чтобы снять колокол. Прежде чем они успели это сделать, группа женщин, вооруженных кольями, ворвалась в церковь, остановила активистов и избила их. На следующий день после богослужения священник созвал собрание, которое должно было осудить незакон­ные действия местных властей и собрать деньги на отправку в Моск­ву человека с жалобой на эти действия. На собрание не пустили никого из местных активистов, а в случае опасности намеревались бить в церковный колокол. 15 января РИК послал уполномоченного, чтобы привести в исполнение решение о снятии колокола. Как толь­ко жители села заметили его приближение, ударили в набат, и жен­щины и несколько мужчин высыпали на улицы. Толпа набросилась на уполномоченного, вытолкала его за околицу и тем самым на какое-то время спасла свой колокол. На следующий день из соседних сел пришли 600 крестьян, чтобы присоединиться к жителям Белоголово­го на собрании верующих. ОГПУ, как и следовало ожидать, возложи­ло вину за беспорядки на кулаков и священнослужителей. Тем не менее выступления женщин села примечательны своей продолжи­тельностью и постоянством, как и тот факт, что в протестах прини­мало участие лишь небольшое число мужчин53.
Во время бабьего бунта в Карасукском районе Славгородского округа Сибири мужчины, по сути, оставались дома. Бунт в этом районе начался на заре коллективизации по причине хлебозаготовок. В апреле 1928 г. на собрании бедняков деревенские жители потребо­вали у государства объяснений, как людям прокормить себя после проведения драконовских заготовок. В мае около 120 женщин собра­
237
лись у здания исполкома райцентра, требуя хлеба. Им удалось за­ставить председателя РИК раздать им зерно. Когда об этом узнали в других деревнях, там снова начались волнения. В шести селах жен­щины забрали зерно из колхозных хранилищ. Во время этих бабьих бунтов крестьянки порой собирались в толпы до 200 чел. В офици­альном отчете об этих беспорядках говорится, что в зерне действи­тельно нуждались лишь некоторые демонстранты. Как и во многих других случаях, вину возложили на подстрекателей кулаков и непра­вильно действовавших местных партработников, которые, арестовав на ранних этапах волнений нескольких женщин, по-видимому, спро­воцировали остальных. Во время восстаний в Карасукском районе мужчины не выходили из дому (дело было в воскресенье). Согласно отчету, они не пытались возражать против действий женщин, но и не участвовали в бунте. Вместо этого они «молчаливо поддерживали эти выступления», посчитав, что «бабы выступят, им за это ничего не будет, их не покарают»54.
В некоторых бабьих бунтах мужчины не участвовали вообще. В связи с этим можно предположить, что женский протест часто был отнюдь не просто уловкой или прикрытием для восстания мужчин или всей деревни. В селе Благовещенское Первомайского района Мариупольского округа на Украине бабий бунт разразился 24 апреля 1930 г. в результате ареста крестьянина по фамилии Гах, председателя церковного совета. Триста женщин ворвались в здание сельсовета и потребовали отдать им ключи от церкви и освободить Гаха. Жен­щины задержали председателя сельсовета Науменко, затолкали его в деревянную повозку и отвезли к дому Гаха. Там они начали угро­жать ему самосудом, если он не подпишет приказ отпустить аресто­ванного. Женщины также захватили секретаря местной партийной ячейки, который разделил участь Науменко. Они плевали в глаза чиновникам, называли их «бандитами, ворами, белогвардейцами» и грозили убить на месте. Работники ОГПУ прибыли как раз вовре­мя, чтобы спасти партийцев, но женщины продолжали собираться каждый из последующих пяти дней, выдвигая все новые требования, включавшие роспуск колхоза и возвращение имущества кулаков55.
В бабьем бунте, который произошел в деревне Бутовская Клин-цовского района Западной области, также участвовали только жен­щины. 3 марта 1930 г. ранним утром зазвучал набат, созвавший жен­щин деревни «в организованном порядке», как это описано в отчете. Женщины прошагали к сельсовету и потребовали встречи с его ра­ботниками. Последние, однако, говорить с ними отказались. Тогда одну из женщин послали в соседнюю деревню за председателем сель­совета (предположительно, дружелюбно настроенным). Когда тот прибыл, была организована встреча с партийными работниками. На
238
ней женщины добивались роспуска колхоза, подняв такой шум сво­ими криками «Долой колхоз!», что партработникам пришлось за­крыть встречу. На следующее утро 300 женщин снова пришли к зда­нию сельсовета (некоторые вооружились вилами) и потребовали созвать собрание. Когда им было в этом отказано, толпа ворвалась в здание и написала там собственное постановление о роспуске кол­хоза. Она также выбрала новый сельсовет, исключительно из жен­щин. Новый секретарь сельсовета, которая в официальном отчете названа дочерью кулака, надела мужскую одежду и назвалась Васи­лием Васильевичем Антоненко. Столь необычная смена пола и имени весьма символично отражала только что произошедшее свержение власти. На следующий день женщины избавились от бывших совет­ских чиновников, выкрикивая «Вы нам не нужны!» и «Мы все вос­станем!». В отчете говорится, что местные функционеры сбежали и укрылись в своих домах, но ничего не сказано о результатах бунта и последствиях для его участников. Однако бунт в Бутовской вызвал новые бунты в районе, в том числе в деревне Горчаки. В Бутовской мужчин нигде не было видно. Здесь женщины не только стали руко­водящей силой восстания, но и продемонстрировали организован­ность, упорство и политическую осведомленность при выборе новой местной власти, каких мало кто ожидал от якобы отсталых «баб». Несмотря на все эти факты, важно отметить вывод автора официаль­ного отчета: организованный характер бабьих бунтов и цепь проис­ходивших событий якобы говорили о том, что за ними стоял некто (скорее всего мужчина), скрывавшийся «за спинами беднячек и се­реднячек»56.
Аналогичный уровень организованности и политической осведом­ленности продемонстрировали участницы бабьего бунта в деревне Танкеевка Спасского округа Татарии. Там они протестовали против решения превратить местную церковь в «культурный центр», коло­кол переплавить и продать, а на вырученные деньги купить трактор. С криками «Не надо нам тракторов и колхозов!» и «Не дадим ко­локолов!» женщины налетели на членов сельсовета и начали их из­бивать. Расправившись с местными властями, они организовали собрание, на котором избрали своих собственных руководителей. Весьма любопытно, что в докладе об этом происшествии не делалось выводов, будто за спинами женщин стоял какой-то мужчина, орга­низовавший беспорядки; вместо этого сообщалось, что протест воз­главила кулачка, и это довольно редкий пример придания женскому протесту «кулацкого» характера57.
События в деревне Болтуновка на Нижней Волге также показали высокую степень организации женщин, которая шла вразрез с пред­ставлениями властей. Здесь бабий бунт начался после попытки вы­
239
везти из деревни недавно заготовленное зерно. 20 сентября 1929 г. в 8 часов утра толпа женщин, собравшихся со всех концов деревни, расположилась на месте, откуда должны были вывозить зерно. Как сообщается в отчете, бунт заранее организовали беднячки, которые стучались в окна всех изб и призывали всех женщин прийти на демонстрацию, иначе с них возьмут штраф в три рубля58. Однако в итоге акция протеста потерпела неудачу, поскольку женщинам не удалось собраться всем вместе. Ленинградские рабочие, составляв­шие отчет, называли виновниками бунта не женщин и не кулаков, а коррумпированных и грубых окружных уполномоченных. Тем са­мым, сваливая вину на других чиновников, которые часто соперни­чали за власть с рабочими бригадами, они оправдывали и деполити-зировали женский протест59.
Серия бабьих бунтов, ставших ответом на раскулачивание, дает еще множество примеров решительности и инициативности кресть­янок. В деревне Верхний Икорец Бобровского района Острогожско­го округа Центрально-Черноземной области бабий бунт вспыхнул 10 февраля 1930 г., когда местные представители власти попытались провести раскулачивание. Толпа из 200 женщин и детей забросала их снегом и камнями, в итоге вынудив остановиться. Всю ночь группы из пяти-десяти женщин дежурили у домов семей, которые началь­ство сочло кулацкими. Два дня спустя в деревню прибыл отряд из 40 вооруженных коммунистов и милиционеров, однако встретил, по-видимому, уже поджидавшую их толпу из 600 женщин, которые с криками «Ура!» оттеснили вторгшихся. Затем женщины перемести­лись к зданию сельсовета, где решили положить конец колхозу и за­брать обратно свой хлеб и семена60. В двух деревнях Западной Си­бири женщины также взяли на себя инициативу по защите своих соседей. В деревне Петровка Черлакского района 40 женщин поме­шали депортации двоих кулаков, спрятав их детей в своих домах и угрожая избить уполномоченного РИК. Женщины заявили: «У нас кулаков нет, они неправильно лишены избирательных прав». В дерев­не Рождественская Каргатского района толпа женщин сбежалась на крики их соседа Ляхова, который «категорически отказался вы­ехать» с бригадой по раскулачиванию. Женщины спрятали детей Ляхова и взяли его под свою защиту. Когда члены бригады через какое-то время вновь вернулись за Ляховым, его депортации поме­шала толпа из 70 женщин, кричавших «Взять его не дадим!» и «Упол­номоченных надо побить!». В то же время другие сельчанки ходили от избы к избе, собирая подписи под петицией в поддержку Ляхова. В конце концов женщины обратили свой гнев против колхоза и силой забрали обратно свое имущество61. Оба происшествия были органи­зованными и однозначно имели осознанную цель.
240
Даже самые жестокие и, на первый взгляд, безрассудные прояв­ления женского гнева несут признаки продуманности или, по край­ней мере, определенных устоявшихся форм поведения, которые го­ворят о том, что это были не просто неудержимые истеричные порывы. Так, в деревне Кривозерье Ромодановского района Мордовской об­ласти толпа из 200 женщин собралась у сельсовета, требуя, чтобы их отпустили из колхоза. На следующий день они собрались вновь на том же месте, однако уже в составе 400 чел., которые требовали, чтобы бедняки покинули дома кулаков, и угрожали убить их детей. Разъяренная толпа после этого пригрозила смертью местным активи­стам и преследовала их до близлежащего здания. Добежав до него, бунтовщицы разбили окно и попытались ворваться в дом. Несмотря на буйство и насилие, характерное для этого восстания, женщины Кривозерья заранее договорились об условных сигналах с крестьян­ками из двух соседних деревень, также принявших участие в бунте. Сигналом для них был взмах красной шали62. Восстание женщин в деревне Карели Моршанского района Тамбовского округа Цент­рально-Черноземной области также имело признаки подготовленно­сти и устоявшихся форм протеста. 12 января 1930 г. собрание моло­дежи решило закрыть церковь и превратить ее в школу. 13-го несколько женщин выбежали на улицы, крича «Караул!», этот крик наравне со звуком колокола был сигналом тревоги, услышав который другие женщины также выбегали на улицы и подхватывали его. Несколько сотен женщин собрались у магазина, где, обсудив план закрытия церкви, возложили вину за это решение на местного школь­ного учителя. Толпа решила вызвать некоторых подростков, присут­ствовавших на собрании, скандируя «На расправу!», что можно было часто услышать во время подобных восстаний. После того как ни один из них не явился, толпа ворвалась в их дома, вооруженная топорами и кольями. Когда она достигла 500 чел., было решено дви­гаться к дому учителя. Последний благоразумно исчез, и толпа на­правилась к церкви, по пути побив жену местного коммуниста. Вос­стание закончилось, когда с женщинами встретился районный уполномоченный и пообещал им, что церковь никто закрывать не будет. Примечательно, что даже в ходе этого, на первый взгляд, безум­ного восстания женщины - по традиции или по уговору - выкрики­вали одни и те же призывы и, более того, по дороге в церковь оста­новились у дома священника, чтобы получить его благословение63.
Эти случаи свидетельствуют, что деревенские женщины были способны самостоятельно протестовать против политики советской власти, при поддержке своих мужей или без нее. Крестьянки про­явили некоторую зачаточную степень организованности и полити­ческой осведомленности. В секретных документах ОГПУ содержит­
241
ся информация о том, что восстания женщин часто характеризова­лись высокой степенью организации и настойчивости, и приводится ряд случаев, когда женщины осуществляли патрулирование и вы­ставляли посты, охраняя кулаков и их имущество64. В пользу орга­низованности женщин говорил также тот факт, что иногда протесту­ющие крестьянки вооружались вилами, кольями, ножами и другими предметами65. В некоторых случаях даже сообщалось, что мужчины активно пытались помешать действиям своих жен. Так, в поселке Новосредний Ставропольского края, населенном преимущественно баптистами, в конце 1929 г. вспыхнул бабий бунт, вызванный слуха­ми о том, что готовится обобществление детей и все должны будут спать под 80-метровым одеялом. Когда от женщин соседней деревни пришла весть, что они забрали свой недавно обобществленный скот, большинство жительниц Новосреднего двинулись к зданию управле­ния колхоза, многие с детьми на руках, и потребовали вернуть свой скот. В отчете местного партработника говорится, что представители колхозной администрации связались по телефону с райцентром и по­лучили инструкции ни в коем случае не применять силу. Тогда они попытались поговорить с собравшимися 200 женщинами, однако этим только обозлили их. Кто-то крикнул: «А ну, бабоньки, за конями!», после чего женщины ворвались в стойла и забрали своих лошадей. Как сообщается в отчете, этому пытались воспрепятствовать многие их мужья, заявлявшие: «Я за тебя в ответе быть не хочу!» Вечером было созвано собрание членов колхоза, на котором мужчины не сказали ни слова, а женщины взяли на себя всю ответственность, добавив: «Не надо нам вашего колхоза!» Возможно, конечно, внеш­няя непричастность мужчин, о которой утверждали селяне, служи­ла способом избежать более серьезных последствий; однако очевид­но, что женщины были способны оказать протест и без участия мужчин66. Схожим примером является случай массовых выступле­ний в одной из донских деревень после выхода мартовского поста­новления ЦИК о перегибах. Здесь женщины созвали собрание про­тив колхоза, после чего ворвались в здание колхозного правления и арестовали председателя, которому плевали в глаза и угрожали побоями. В начале выступлений их мужья работали в поле, но, как только услышали о происходящем, вернулись в деревню и попыта­лись успокоить женщин. Неизвестно, насколько они были при этом искренни, однако очевидно, что бунт подняли сами женщины67.
Бабьи бунты были больше чем просто протестом женщин. Неза­висимо от того, участвовали ли в них мужчины, они служили, пожа­луй, главной формой активного протеста крестьянской культуры со­противления в годы коллективизации. В противоположность представлению властей, они носили весьма продуманный характер,
242
а значение женщин как организаторов и участников было в них гла­венствующим. Такие бунты являлись продолжением сценария, когда все крестьяне, не только женщины, играли свои роли на фоне дере­венских декораций и в гриме стереотипных образов68.
Бабьи бунты часто проходили по испытанному сценарию. Впере­ди шла толпа женщин с детьми, мужчины держались позади69. Их присутствие могло быть как способом защиты - ведь в случае необ­ходимости они могли прийти на помощь женщинам, - так и сред­ством запугивания. Дети служили прикрытием и напоминанием местным партийцам о том, что они имеют дело с живыми людьми, которые нуждаются в гуманном отношении. Присутствие женщин должно было предотвратить насилие - или же, если до него все-таки доходило, - деполитизировать акт протеста против советской власти. Такой порядок шествия и распределение ролей являлись не столько плодом сознательного творчества в каждом конкретном случае, сколь­ко частью народной культуры сопротивления, которая сложилась в деревне как средство противодействия власти70.
Физически дистанцируясь от бунтов, деревенские мужчины тем самым держались и на безопасной политической дистанции от их возможных последствий. Все жители деревни понимали опасность, которой подвергнутся мужчины, уличенные в участии в восстаниях, и сформировали своего рода союз, направленный на их защиту. Так было в поселке Новосредний, где после бунта женщины взяли на себя всю ответственность за свои действия71. В немецкой деревне Зонненталь Кропоткинского района на Северном Кавказе женщины «категорически запретили» своим мужчинам и близко подходить к толпе, заявив им: «Это наше бабье дело, вам нечего вмешиваться»72. В ходе бунта в селе Карасукском мужчины сами выдвинули подоб­ную идею: «Им за это ничего не будет, их не покарают»73. На Нижней Волге крестьянки часто шли в «авангарде» бунта под предлогом, что «женщин не тронут»74.
Безусловно, ОГПУ хорошо понимало, чем обусловлен такой ха­рактер женских выступлений; в отчетах отмечалось: мужчины пред­почитают держаться в стороне, дабы избежать жестоких мер, угото­ванных кулакам, и выставлять вперед женщин, понимая, что «женщине ничего не будет, она несет меньшую ответственность». Так, согласно отчету ОГПУ, в деревне Антоновка Бугского района Украины женщи­ны заявляли: «Мы никого не боимся, мы уже были в ГПУ, и нам ничего не сделали и не сделают». В деревне Красное Николо-Петров­ского района Средневолжского края крестьянки говорили: «Бабы, не дадим колокола, нам за это ничего не будет». ОГПУ в этой связи отмечало: «Излишне снисходительное отношение карательных орга­нов к женщинам — участницам антисоветских выступлений... способ­
243
ствовало укреплению мнения о безнаказанности женщин». Если ве­рить источникам ОГПУ, вооруженная сила для подавления бабьих бунтов применялась лишь в считанных случаях (пять раз на Украине, по одному - в Центрально-Черноземной области и на Северном Кав­казе). Сообщается, что 68 % бабьих бунтов удалось «ликвидировать» посредством убеждения, 15,5 % - благодаря выполнению требований восставших, и только в 14 % случаев потребовался арест зачинщиков и наиболее активных участников; таким образом, подтверждается, что в отношении женщин репрессии почти не применялись75.
Во время бабьих бунтов мужчины старались, насколько это было возможно, держаться в стороне. Так же они вели себя во время ненасильственных актов протеста. Мужчины деревни искусно ис­пользовали образ буйной «бабы», дабы избежать участия в колхозе и различных ненавистных мероприятиях. Так, согласно отчету рабо­чей бригады из Тамбовского округа Центрально-Черноземной обла­сти, деревенские мужчины не ходили на собрания по коллективиза­ции, посылая вместо себя женщин. Когда их спрашивали, почему они так поступают, те отвечали: «Они же равноправными стали, как они решат и что постановят, так и мы подчинимся»76. Один из крестьян сказал двадцатипятитысячнику Груздеву: «Моя жена не хочет... от­пускать в колхоз корову». Крестьянин из Московской области за­явил местным партработникам, что он не мог вступить в колхоз, потому что боялся своей жены, которая могла бы застыдить его77. Мужчины одной из одесских деревень отвечали на вопросы чинов­ников, почему не вступают в коллективное хозяйство: «Мы не всту­паем в соз'ы потому, что нас не пускают туда жены». Согласно отчету, в деревне Борка Остерского района Черниговского округа большин­ство бедняков отказались вступать в колхоз, мотивируя это тем, что им не позволят это сделать жены78. Как отмечал современник, муж­чины показывали всем своим видом, что готовы вступить в колхоз, однако медлили с этим, отвечая: «Пойду с бабой посоветуюсь»79. Для мужчин деревни было значительно легче и проще заявить властям, что они не могут вступить в колхоз, так как им запретили их жены.
Женщины подыгрывали своим мужчинам. Во многих деревнях крестьянки заявляли партработникам, что не собираются вступать в колхоз, а если это сделают их мужья, они подадут на развод80. В одной из деревень Северного Кавказа женщины заявили местному партработнику: «Если наши мужья вступят в колхоз, мы их не пус­тим домой»81. В станице Владимирской Ставропольского округа на Северном Кавказе 150 женщин собрались у здания сельсовета и стали требовать развода и раздела имущества, поскольку они не хотели идти в колхоз, а их мужья якобы не собирались его покидать. По всему округу женщины ставили мужчин перед выбором: либо те
244
выходят из колхоза, либо они подают на развод82. Согласно отчетам, в некоторых местах женщины являлись на официальные собрания и силой или уговорами утаскивали своих мужей83. В одной из татар­ских деревень в конце 1929 г. женщины ворвались на собрание муж­чин по коллективизации, каждая схватила своего мужа за руку и уве­ла домой; после этого некоторые из женщин вернулись и избили одного из организаторов собрания84. Однако бывали случаи, когда расхождение мужского и женского мнений о коллективизации не было предметом сговора и уловок. Представители власти часто от­мечали, что мужчины кооперировались гораздо лучше женщин. Так, женщина-организатор в одной из деревень написала в своем отчете: «Мужчин очень много сознательных, очень хорошо помогают в рабо­те», а о женщинах отзывалась как об «отсталых»85. Хиндус и другие исследователи также приводили примеры случаев, когда возникали споры об участии в колхозах на, казалось бы, чисто семейной осно­ве86. Более того, в деревнях, где мужчины уходили на сезонные зара­ботки, голос женщин становился решающим. Приведем фрагмент беседы гарвардского журналиста с бывшим крестьянином и солда­том, жившим в эмиграции после Второй мировой войны. Беседа состоялась в 1950 г.
«Женщины активно противостояли колхозам, а мужчины были в основном пассивны. Женщины, особенно в центральных областях страны, занимались обработкой земли, вели домашнее хозяйство, по сути там был в некотором роде матриархат. Мужчины же ушли в го­род на заработки... Женщины говорили мужчинам, что им следует делать. В 1931 г. наши войска стояли под Смоленском. В одной из деревень женщины решили созвать собрание и распустить колхоз. Такие собрания шли во многих местах. Я помню, как в городке Дуб­ровка под Смоленском женщины решили забрать зерно для сева. Мужчины в этом участия не принимали и держались в стороне. Председатель колхоза сначала посмеялся над этой "женской чепу­хой", но, когда стало ясно, что они не шутят, ему пришлось звать на помощь милицию»87.
Действовали ли женщины по указке своих мужей или же проти­востояли им, было очевидно, что многие сельские жители осознали, насколько женский протест успешнее и безопаснее мужского. Этому способствовал каждодневный опыт уловок и хитростей, выливший­ся в практику бабьих бунтов, в которых каждый играл свою роль на благо всей деревни.
Определенным целям служило и присутствие во время бабьих бунтов детей, которое могло быть напоминанием властям о мирном характере протеста или служить прикрытием для защиты пожилых женщин от возможных нападок. Оно также должно было дать понять
245
жестоким партийцам, что они все-таки имеют дело с людьми, с семь­ями. Так, в одной из деревень на Средней Волге организаторов колхоза, ходивших по избам и агитировавших местное население, встречали женщины, державшие за руки детей88. В страдавшей от голода казахской деревне в конце 1930 г. женщины привели своих детей к дому двадцатипятитысячника, где устроили молчаливую акцию протеста. Когда тот сидел за столом и обедал, его избу окру­жили женщины и дети, стучавшие в дверь и окна и заглядывавшие через стекло89. В некоторых частях страны присутствие детей во время актов протеста было вызвано или оправдано ходившими там слуха­ми. Так, в одной кубанской деревне прошел слух, что беременные и ухаживающие за детьми женщины не могут быть наказаны за свои действия. Сообщалось, что они даже брали с собой чужих детей, когда шли на собрания. Партработники, разумеется, приписали рас­пространение слуха местному кулаку, который при этом ссылался на несуществующий закон90. Хиндус приводит слова одной крестьянки о женском протесте: «Многие из нас пришли с детьми, потому что мы знали, что законы о женщинах с детьми не позволят им нас тро­нуть»9'. Независимо от того, верили ли женщины в это на самом деле или ссылались на какой-то вымышленный «закон», они явно исполь­зовали слух о таком положении в своих собственных целях92. При­творство снова сыграло главную роль в бабьем бунте.
Порядок шествия толпы во время бабьих бунтов был лишь одной из его особенностей. Ключевую роль в нем также играл церковный колокол, который не просто созывал крестьян на службу, но в чрез­вычайных ситуациях действовал как набат, а также служил симво­лом единства деревенской общины93. Причиной многих бунтов ста­новились попытки представителей власти снять колокол с целью переплавить его или же наказать деревню, лишив ее одного из глав­ных культурных символов. В ответ на такие действия обычно восста­вала вся община. Удары колокола также призывали к оружию в на­чале бабьих и других бунтов9".
Колокольный звон был не единственным звуком во время бабьих бунтов. К нему добавлялся шум - крики и проклятия, среди которых звучали традиционные «Караул!», «Расправа!» и призывы к самосу­ду. Такой «шумный протест», схожий с тем, что применялся во время собраний, лишал ошеломленных агентов советской власти возмож­ности сказать свое слово, приводя их в полное замешательство. Он позволял женщинам с самого начала взять ситуацию под свой кон­троль. Противостоявшие им мужчины, хотя и владели ораторскими навыками, совершенно не умели вести разговор на повышенных то­нах. Женщины же вели борьбу на своей территории, мастерски ис­пользуя свои способности умело прервать собеседника, заглушить
246
его, подняв беспорядочный (на первый взгляд) гомон. Плотная толпа женщин, окружавших, толкавших и трепавших свою жертву, созда­вала пугающую картину в глазах представителей власти, опасавших­ся истеричного сборища «баб».
Это было первым действием спектакля. Во втором женщины при­нимались за советскую власть. Чаще всего они направлялись к зда­нию сельсовета, иногда даже врывались в него, как это было в одной из деревень под Смоленском, где женщины разгромили кабинеты чиновников и сорвали со стены портрет Калинина95. Часто они из­бивали партработников, иногда очень жестоко, пока те не перестава­ли сопротивляться. В случае необходимости в этот момент мужчины могли присоединиться к бунту под сравнительно безопасным предло­гом «защиты» женщин. Однако в подавляющем большинстве случаев агенты советской власти спасались бегством, едва почуяв угрозу со стороны женской толпы96. Избавившись от своих главных врагов, женщины переходили к следующему этапу бунта.
Развязка бабьего бунта наступала, когда женщины предпринима­ли попытку добиться поставленных целей. В основном речь шла о та­ких чувствительных вопросах, как закрытие церквей, снятие колоко­лов, раскулачивание, депортация, хлебозаготовки, обобществление скота и семфонда, организация колхоза. Зачастую женщины могли только физически блокировать доступ к церкви или домам кулаков или же пойти против официальных постановлений. Иногда они про­гоняли из деревни конвоиров и коллективизаторов97. Лучше всего им удавалось возвращать обобществленную собственность и разва­ливать колхозы: женщины, одни или вместе с мужчинами, врыва­лись в стойла и зернохранилища, забирали все, что им причиталось, и разрывали устав колхоза98. В основном бунты заканчивались, когда достигалась их цель, но иногда, как мы уже видели из примеров, женщины шли еще дальше и формировали свое собственное местное правительство99.
Бабий бунт обычно завершался без применения силы со стороны государства. В тех редких случаях, когда такое все же происходило, была задействована только судебная власть. Обычно дело кончалось тем, что находилось несколько виновных из числа местных муж­чин - кулаков или прочих крестьян, - а женщинам либо назначались незначительные наказания, либо они вовсе оставались безнаказанны­ми. Если основываться на отчетах о делах, опубликованных в жур­нале «Судебная практика» (выходившем как дополнение к журналу Наркомата юстиции РСФСР «Советская юстиция» в 1930 и 1931 гг.), можно сделать вывод о том, что женщин практически не судили по статье 58 Уголовного кодекса о контрреволюционных преступлениях; по ней обычно проходили мужчины. Бабий бунт, как правило, закан­
247
чивался словами: «Мы отсталые». Когда крестьянки раскаивались в этом, власть обычно и ограничивалась порицанием. Ярким приме­ром подобного использования стереотипов служат события в дерев­не Козловка Западной области. Там на собрании была принята резо­люция, осуждающая бунт женщин этой деревни, в результате которого были разрушены колхозные конюшни. Жители деревни клятвенно уверили ОГПУ, что подобное не повторится, попросили его предста­вителей принять для этого все необходимые меры, а также обрати­лись с просьбой не арестовывать крестьянок - беднячек и середня­чек, которые в бунте «принимали участие по своему несознанию»100. Под занавес спектакля бабьего бунта его участницы начинали посы­пать голову пеплом и раскаиваться в содеянном.
Во время бабьих бунтов каждый из жителей деревни действовал по привычному сценарию, где всякий играл свою роль, известную и хорошо знакомую как «своим», так и «чужим». Неотъемлемой частью бунта были уловки, притворство, истерия, беспорядки и спон­танность. Главенствующую роль в его организации и проведении играли женщины. Бабьи бунты стали реакцией крестьянок на поли­тический курс властей; они всегда имели определенную цель, будь то противодействие закрытию церкви, раскулачиванию или организа­ции колхоза. Как их содержание, так и форма были продуманными, притом зачастую за внешней суматохой скрывалась относительно высокая организованность и политическая осведомленность. Бабьи бунты носили вдвойне подрывной характер, поскольку не только бросали прямой вызов государственной власти, но и меняли местами традиционные тендерные роли, разрушая патриархальную иерархию деревни и государства. Возможно, бабий бунт был наиболее успеш­ным «разрешающим методом»101 крестьянских массовых выступле­ний в период коллективизации, поскольку одновременно служил эффективным средством защиты для мужчин деревни, а значит, и для всех ее жителей. Его участники играли на представлении властей о крестьянах как о «темной массе», о женщинах как о «буйных ба­бах» и о том, что их подбивает на выступления «агитпроп» кулаков и подкулачников.
Заключение
Крестьянки, объединившись с мужчинами деревни, использовали в своих собственных целях официальный образ «бабы», аналогичный описанному Дэвис образу «буйной женщины»102, который давал им защиту и преимущество перед чужаками, имевшими слабое пред­ставление о жизни в деревне. Советская власть лишила крестьянок
248
всех классовых атрибутов, поставив во главу угла их пол, тем самым отрицая наличие у них какой-либо сознательности и самостоятель­ности. «Баба», по определению, не была способна на политический протест, который в представлении советских функционеров был свя­зан с классовой борьбой, чем и воспользовались женщины деревни, вжившиеся в отведенную им роль. Подобная тактика являлась час­тью крестьянской народной культуры сопротивления и служила при­мером «официального протокола» крестьянского протеста, который, сталкиваясь с доминирующими классами и «будучи основан на под­чиненной воле, подстраивался под ожидания власть имущих»103.
Если бабьи бунты были чем-то большим, чем казались, то воз­можно ли, что их официальный образ представлял собой еще один тип политического конструкта? Если так, то у государства, возмож­но, также имелось свое понимание бабьих бунтов, которое отлича­лось от официального, но не заменяло его? Так, в книге «Бунт во имя царя» Филд предположил, что «миф о царе», то есть наивный монар­хизм, был удобен как крестьянству, так и царскому правительству во время выступлений крестьян после отмены крепостного права. Он основывался на представлении о крестьянах как об отсталых и вер­ных царю, способных на бунт только в случае обмана их чужаками, использовавшими «простодушных» сельчан в своих целях. По Фил-ду, этот миф давал режиму готовое объяснение возникновения лю­бых социальных и политических проблем, ведущих к массовым выступлениям. Другими словами, и царь, и крестьянин участвовали во всеобщем обмане, целью которого было сгладить остроту волне­ний и деполитизировать народный бунт104.
Подобный миф во многих отношениях проявился и в советский период. Снисходительность государства находилась в прямой зави­симости от противостоявшей ему угрозы. Официальные образы бабь­его бунта и протеста деревенских женщин использовались для при­нижения значимости оппозиции коллективизации и маскировки ее истинной природы. Так, в большинстве секретных документов ОГПУ содержатся данные, которые говорят о понимании этой организацией истинных причин многих бабьих бунтов, несмотря на то что она продолжала возлагать на кулака вину за их разжигание и отрицать самостоятельность протеста женщин (см. выше). Бабьи бунты и бес­классовая природа «бабы» служили удобным оправданием участию в акциях протеста бедняков и середняков, поддержку которых не сумело завоевать государство. Кроме того, позволяя женщинам про­тестовать, власти, возможно, надеялись избежать более серьезных последствий бунтов, в которых участвовали бы и мужчины. Как писал М. Шолохов Сталину в 1932 г., если в дело вступали мужчины, «дело кончалось убийством»105. Тот факт, что власть, несмотря на
249
созданный при ее участии и использованный ею «официальный» образ «бабы», полностью осознавала суть женского протеста, под­тверждается отсутствием «баб» в сталинском политическом искус­стве первой половины 1930-х гг. Виктория Боннелл писала по этому поводу: «Новый мир деревни, изображенный на сталинских карти­нах того времени, стирал почти все проявления традиционной куль­туры и образа жизни женщин деревни»106. Однако их исчезновение могло быть продиктовано не только неприязнью к «бабе» как к сим­волу культурной отсталости, но и страхом, который власти испыты­вали перед женщинами как главными участниками актов активного и коллективного крестьянского сопротивления коллективизации, готовыми ей ожесточенно и упорно противостоять.
Судя по всему, с окончанием «мартовской лихорадки» закончи­лись и бабьи бунты. Тем не менее в годы коллективизации бабьи бунты и протесты женщин были наиболее эффективной и широко распространенной формой крестьянских коллективных действий, направленных против государства. Они сыграли ключевую роль в из­менении политического курса и временном отступлении весной 1930 г., заставив власть с большей осторожностью относиться к кресть­янству и к важнейшим для него вопросам домашнего хозяйства, семьи и веры. Женщины деревни возглавили сопротивление коллек­тивизации, встав на защиту своих интересов и продемонстрировав организованность и сознательную политическую оппозицию, кото­рые не решалось признать государство. Более того, в их ожесточен­ном сопротивлении крылось предчувствие грядущих тягот. О чем-то подобном напоминает нам Солженицын словами своего персонажа Ивана Денисовича: «Чему Шухову никак не внять, это, пишет жена, с войны с самой ни одна живая душа в колхоз не добавилась: парни все и девки все, кто как ухитрится, но уходят повально или в город на завод, или на торфоразработки. Мужиков с войны половина вовсе не вернулась, а какие вернулись - колхоза не признают: живут дома, работают на стороне. Мужиков в колхозе: бригадир Захар Васильич да плотник Тихон восьмидесяти четырех лет, женился недавно, и де­ти уже есть. Тянут же колхоз те бабы, каких еще с тридцатого года загнали, а как они свалятся - и колхоз сдохнет»107. И это были имен­но те женщины, которые столь самоотверженно боролись против кол­лективизации. Именно их интересы, жизнь и культура стояли на карте в эпоху крестьянской гражданской войны против советской власти.
7
«ТИХОЙ САПОЙ»: ПОВСЕДНЕВНЫЕ ФОРМЫ СОПРОТИВЛЕНИЯ В КОЛХОЗАХ В 1930-м И В ПОСЛЕДУЮЩИЕ ГОДЫ
Товарищ Сталин! Дай ответ,
Чтоб люди зря не спорили: Конец предвидится аль нет Всей этой суетории?..
И жизнь - на слом, И все на слом -Под корень, подчистую. А что к хорошему идем, Так я не протестую...
И с тем согласен я сполна, Что будет жизнь отличная. И у меня к тебе одна Имелась просьба личная.
Вот я, Никита Моргунок, Прошу, товарищ Сталин, Чтоб и меня и хуторок Покамест что... оставить.
И объявить: мол, так и так, -Чтоб зря не обижали, -Оставлен, мол, такой чудак Один во всей державе...
А. Твардовский. Страна Муравия ...Заткни топор за спину: лесничий ходит.
А. Пушкин. Капитанская дочка
Конец 1930 г. был ознаменован началом нового этапа крестьян­ского сопротивления (по определению кулацкого), осуществлявше­гося теперь, по словам властей, тихой сапой. Выражение «тихой са­
251
пой», которое можно перефразировать как «тайком», означает под­рывную деятельность, ведущуюся украдкой и без лишнего шума. Как и многие другие жаргонизмы того времени, это выражение по своему происхождению и коннотации относится к военной сфере. В офици­альной риторике стало все чаще появляться утверждение о том, что кулак изменил тактику. Сейчас он (в большинстве случаев слово употреблялось в мужском роде) «проник» в колхозы, в том числе в их руководство, чтобы изнутри участвовать в акциях саботажа. Его деятельность замаскирована и осуществляется руками бедняков и се­редняков, особенно «отсталых элементов» вроде женщин, или же ведется в сговоре с местными должностными лицами. Время, когда кулаки открыто протестовали на собраниях, называли колхозы про­исками Антихриста и организовывали бабьи бунты, прошло1. Теперь основная деятельность кулака разворачивалась в колхозах, а его глав­ной задачей стало их разрушение.
По сути, начался новый этап коллективизации. Широкие репрес­сивные полномочия государства сократили до минимума возможно­сти открытого сопротивления, сведя его к краткосрочным акциям, вроде беспорядков и отдельных всплесков недовольства, характер­ных для 1930-х гг. В любом случае активное сопротивление редко использовалось в качестве главного инструмента крестьянской борь­бы. Оно также не распространялось широко, за исключением пери­одов фундаментальных перемен, когда верх брали злость и отчаяние. В обычное же время крестьяне предпочитали приспосабливаться, притворяться и сопротивляться более спокойным и не столь кон-фронтационным образом. После завершения коллективизации госу­дарство и крестьянство оказались в тупике. Постепенно бесчислен­ные толпы городских коммунистов, должностных лиц и рабочих стали редеть, а правительство начало осуществлять свои функции непос­редственно из города через систему уполномоченных, крестьянское самоуправление и хлебозаготовительные кампании. Неохотно и с тру­дом крестьянство стало приспосабливаться к новому порядку. Пас­сивное сопротивление - тихой сапой - превратилось в главный спо­соб защиты, к которому крестьян понуждали необходимость борьбы за выживание, голод, отчаяние и затаенная злоба.
Новая моральная экономика
Повседневные формы протеста являются ключевой составляю­щей культуры крестьянского сопротивления и представляют собой «достаточно прозаичную, но постоянную борьбу между крестьянами и теми, кто хочет поживиться за их счет, эксплуатируя крестьянский
252
труд, присваивая произведенные ими продукты питания, взимая на­логи, ренту и процент». Она может принимать форму отказа от ра­боты, ее затягивания, симуляции, воровства, побегов и саботажа2. Повседневные формы сопротивления глубоко укоренились в жизни крестьян еще с первых дней введения крепостного права и продолжа­ли развиваться после революции. Эти уловки не исчезли в 1917 г. и снова стали применяться во время Гражданской войны и в 1920-е гг., когда крестьяне столкнулись с прежде незнакомыми им вызовами со стороны новых «господ».
К концу 1920-х гг. повседневные формы сопротивления получили широкое распространение, поскольку крестьяне стремились уклонить­ся от уплаты налогов или ослабить их бремя, которое включало сборы в натуральной форме. В условиях невыгодных и искусственно заниженных цен на зерно многие крестьяне предпочли переориенти­роваться на выращивание технических культур, производить самогон или разводить крупный рогатый скот3. По мере развития политики властей, отдававшей предпочтение одним слоям общества в ущерб другим, все больше росли налоги, посевные планы и обязательства по госпоставкам. В ответ крестьяне стали прибегать к различным улов­кам для сокрытия или смены своего социально-экономического ста­туса. Они пытались избавиться от ярлыка кулака и перейти в разряд бедняков или середняков посредством незаконной продажи земли, фиктивного раздела собственности, «усыновления» наемных работ­ников, взяток местному начальству для получения поддельных доку­ментов4. Эти уловки, наряду с созданием «лжеколхозов»5, состояв­ших из родственников, соседей по хутору или отрубу или более зажиточных крестьян, использовались в период коллективизации (а в ряде случаев и позже). Были распространены и более радикаль­ные меры, такие, как самораскулачивание и разбазаривание6.
Повседневные формы сопротивления приобрели первостепенное значение в конце 1930-х гг., особенно после завершения коллективи­зации. Крестьяне поняли, что им не удастся бросить открытый вызов государству и придется жить в жестких рамках нового режима. После 1930 г., особенно в период голода 1932-1933 гг., сопротивление было неразрывно связано с борьбой за выживание. Крестьяне, на протяже­нии большей части 1930-х гг. имевшие дело с «дефицитной экономи­кой»7, были вынуждены приспосабливаться, чтобы выжить.
Дефицитная экономика стала неизбежным результатом создания новой системы колхозов, в которой в начале 1930-х гг. полностью игнорировался вопрос пропитания крестьян, произведенная сельхоз­продукция облагалась грабительскими налогами, царили произвол и бесхозяйственность. Положение крестьянина в колхозе напомина­ло положение крепостного. Поодиночке или все вместе, колхозники
253
были вынуждены не только отдавать большую часть сельхозпродук­ции, но и платить МТС в натуральной форме и выполнять множе­ство обременительных трудовых обязательств перед государством и местными властями8. В январе 1933 г. была предпринята попытка регулирования и стабилизации ситуации посредством введения фиксированных норм заготовок и закупок (единовременная покупка зерна, а позже и других продуктов, по цене, превышающей установ­ленную по сельхоззаготовкам, после выполнения колхозником заго­товочных норм). Однако эти меры государство рассматривало как исключение из правил, продолжая политику драконовских мер в от­ношении деревни введением децентрализованных заготовок, прово­дившихся местными партработниками, должностными лицами из близлежащих городов и многими другими функционерами, а также привязкой норм по заготовкам к печально известному принципу «урожая на корню». Он сильно искажал данные, поскольку в подсче­тах учитывался еще не собранный урожай9.
Колхозникам доставалась часть урожая, оставшаяся после того, как выполнены нормы по заготовкам, проведены выплаты машинно-тракторным станциям, отложены запасы семян на следующую посев­ную и покрыты текущие издержки. Эта обычно небольшая часть делилась между членами колхоза, однако в 1930 г. механизм распре­деления был не вполне ясен по причине нехватки на селе бухгалтеров и счетоводов. Предполагалось, что оплата труда будет зависеть от вида и объема работы, выполненной каждым конкретным колхозни­ком. Однако на начальном этапе существования колхозов оплата труда рассчитывалась по традиционной формуле в зависимости от количе­ства «едоков» или работников в семье. Система трудодней, которая в первой половине 1930 г. соперничала за официальное признание с фабричной системой оплаты труда, поначалу так и оставалась на бумаге и только в середине 1931 г. стала постепенно реализоваться на практике10. Она представляла собой сложную систему учета, в рам­ках которой «подсчитывались единицы работы, выполненной кол­хозником; остававшийся после сбора урожая в распоряжении колхо­за доход в денежном и натуральном выражении делился между членами колхоза в соответствии со вкладом каждого отдельного колхозника»11. Каждый трудодень оценивался по-разному в зависи­мости от степени квалифицированности труда. Кроме того, во мно­гих колхозах труд женщин, а иногда и подростков, оплачивался в меньшем размере, хотя это никогда официально не признавалось и не было санкционировано властями12.
После выполнения колхозом всех обязательств перед государ­ством возможностей для выдачи заработанного на трудодни остава­лось очень мало, из-за чего колхозники не могли должным образом
254
обеспечивать свои семьи и были вынуждены дополнительно обраба­тывать приусадебные участки. Несмотря на то что их статус не был определен законодательно вплоть до принятия в 1935 г. Примерного устава сельскохозяйственной артели, большинству колхозников уда­валось сохранить за собой небольшой надел для личных нужд. Госу­дарство постепенно стало признавать важное значение частных наде­лов для сферы потребления как в городах, так и на селе. Начиная с мая 1932 г. колхозам и колхозникам разрешалось реализовать из­лишки продукции, полученной с приусадебных участков, на жестко регулируемом рынке и только после выполнения всех обязательств по государственным поставкам. Хотя деятельность частников и по­средников была запрещена, а государство часто вмешивалось в опе­рации на рынке, львиную долю дохода крестьяне получали именно с приусадебных участков и от реализации излишков сельхозпродук­ции13. Отчеты первых лет существования колхозов говорят о том, что у бывших середняков положение в них было несколько лучше, чем у бедняков. Отчасти это было вызвано наличием у них более ухо­женных и плодородных частных наделов14.
Число крестьян-единоличников, продолжавших трудиться вне системы колхозов, сокращалось. Они находились в худшем положе­нии по сравнению со вступившими в колхозы из-за непомерного налогового бремени и обязательств по госпоставкам. Если единолич­ник считался кулаком, он получал так называемое твердое задание, что делало его труд экономически нерентабельным. Единоличники обрабатывали самые бедные пахотные земли, государство также при­нудительно скупало у них домашний скот15. При этом крестьяне, покинувшие колхозы после марта 1930 г., так и не смогли добиться, чтобы местные власти вернули им утраченное имущество, которое составило основные средства производства и трудовой капитал но­вых колхозов16. Маргинализации единоличников способствовала так­же взаимная неприязнь между ними и колхозниками17. С конца 1930-х гг. экономические репрессии государства стали основным ме­ханизмом принуждения крестьян к вступлению в колхозы или их полного изгнания с земли.
Как члены колхозов, так и единоличники жили в условиях дефи­цитной экономики. За их счет осуществлялся процесс индустриали­зации и расширения государственного контроля над деревней. Необ­ходимость постоянной отправки зерна на экспорт вкупе с низкой урожайностью и производительностью, а также катастрофическим сокращением поголовья скота привели к обнищанию села. В первой половине 1930-х гг. в деревне резко упало потребление и снизилась доступность промышленных товаров. Весной 1930 г. многие кресть­яне, в основном бедняки, страдали от голода и умирали голодной
255
смертью или же от болезней, вызванных недоеданием (что наблюда­лось чаще)18. Самый низкий уровень потребления наблюдался в 1932-1933 гг., когда по стране прокатилась разрушительная волна голода, особенно сильно ударившая по Украине, Северному Кавказу и Ка­захстану. Голод, который был вполне ожидаем, но вряд ли планиро­вался заранее, явился результатом непомерных требований со сторо­ны государства, произвола, царившего во время кампании по коллективизации, и сложившейся политической культуры, которая практически не считала крестьян людьми19. В результате в те годы погибло от 4 до 5 млн человек20.
Дефицитная экономика способствовала возникновению в кресть­янской среде концепции новой моральной экономики. Понятие «мо­ральная экономика» использовалось для обозначения народных пред­ставлений о том, что считается экономически справедливым и легитимным исходя из традиционных «социальных норм и обяза­тельств»21. Эта моральная экономика явилась следствием нового по­рядка коллективного хозяйствования и дефицитной экономики и от­ражала изменившиеся под их влиянием представления крестьян о справедливости. Данные трансформации стали результатом изме­нения государственной концепции экономической справедливости, шедшей вразрез с традиционными воззрениями крестьян, считавших зерно исключительно своим. В коллективизированной деревне пред­ставления о моральной экономике были основой и главной легити­мирующей силой моделей адаптации крестьян к новым условиям и их стратегий выживания.
Повседневные формы сопротивления служили инструментом мо­ральной экономики в борьбе за выживание. Историкам неизвестны намерения и мотивы тех, кто практиковал такие формы сопротивле­ния, однако вполне логично предположить, что эти действия стали результатом сочетания протеста, голода и отчаяния. С уверенностью можно сказать, что в те годы борьба за существование и выживание превалировала над политическими актами сопротивления. Однако в результате она все равно означала сопротивление, по крайней мере в официальном толковании и дискурсе. Сталинистская политическая культура воспринимала любую попытку крестьян экономически обезо­пасить себя и обеспечить жизненно необходимыми ресурсами как скрытую форму сопротивления, равносильную уголовно наказуемо­му деянию - вредительству или даже государственной измене.
Власти расширяли понятие «врага», в данном случае - «кулака». Этот процесс достиг своей кульминации в начале - середине 1930-х гг., когда государство пыталось обуздать «распоясавшихся» крестьян путем полного искоренения остаточных проявлений их независимо­сти. К 1931 г. прежние классовые и социальные категории были пол­
256
ностью вытеснены сталинистским манихейским представлением о крестьянстве. Жители деревни либо становились членами колхо­зов, либо автоматически причислялись к кулакам. Точно такая же классификация применялась для коллективных хозяйств в голодные годы. Целые деревни были депортированы из-за невыполнения обя­зательств по госпоставкам22. Несмотря на «ликвидацию кулака как класса» и формальную приостановку массовых депортаций крестьян к середине июля 1931 г.23, местных партработников призывали сохра­нять бдительность. Сталин считал, что страна находится в состоянии войны. Отвечая на письмо Шолохова, выступавшего против крова­вых бесчинств на Дону, Сталин избегает любых социальных катего­рий и использует понятие «хлеборобы»: «...Уважаемые хлеборобы вашего района (и не только вашего района) проводили "итальянку" (саботаж!) и не прочь были оставить рабочих, Красную армию без хлеба. Тот факт, что саботаж был тихий и внешне безобидный (без крови), - этот факт не меняет того, что уважаемые хлеборобы по сути дела вели "тихую" войну с советской властью. Войну на измор, дорогой тов. Шолохов...»24
Деревню продолжали делить на классы, а точнее, выделять среди ее жителей врагов. «Кулацкие настроения», о которых Ленин писал десятилетием ранее, продолжали витать в умах крестьян. После 1930 г. многие члены колхозов обвинялись в неспособности «изжить в себе кулака» и адаптироваться к новой системе социалистической соб­ственности25, а середняки и даже бедняки - в том, что они руковод­ствуются «кулацкими инстинктами». Когда в 1932-1933 гг. государ­ство начало предъявлять крестьянам обвинения в массовых кражах, кулаками стали считать всех, кто «расхищает социалистическую соб­ственность»26. Согласно печально известному «Закону об охране иму­щества государственных предприятий, колхозов и кооперации и укреп­лении общественной (социалистической) собственности», принятому 7 августа 1932 г., «врагами народа» становились те, кто воровал или вел незаконную торговлю27. В условиях тотальной войны с крестьян­ством любое действие, результат которого мог быть истолкован как сопротивление, признавалось таковым вне зависимости от намере­ния, мотива и причины; нейтральность исключалась28.
В колхозе
Накануне начала кампании по сплошной коллективизации в но­ябре 1929 г. Молотов произнес речь с трибуны Пленума ЦК, заявив, что при подходе к рассмотрению вопросов, связанных с формирова­нием колхозов, надо «иметь всегда перед глазами фабрику»29. В ходе
257
коллективизации альтернативным формам трудовой культуры была объявлена война. В 1930 г. государство стремилось установить про­мышленный порядок организации труда на селе с помощью введения разделения труда, нормированного рабочего дня, жесткой дисципли­ны, социалистического соревнования, ударной работы и множества других чуждых деревне утопических нововведений30. Несмотря на то что попытки «индустриализации» колхозов в большинстве своем прекратились в 1931 г., государство не отказалось от своей главной цели - искоренить или, по крайней мере, радикально изменить куль­туру труда крестьян в целях установления абсолютного контроля над процессом производства в деревне. Эта «революция внутри револю­ции» коренным образом противоречила давно устоявшемуся ритму крестьянской жизни и стала отправной точкой борьбы в условиях новой моральной экономики.
Понятие «трудовая дисциплина» получило широкое распростра­нение и по сути означало производственную дисциплину на фабрике, являющуюся неотъемлемой чертой образцового пролетария. В годы Гражданской войны и особенно в эпоху сталинской революции она приобрела военизированный характер. В начале 1930-х гг. власти ожидали, что трудовая дисциплина станет также неотъемлемой час­тью колхозной жизни, однако на практике подобное наблюдалось крайне редко, и призыв к дисциплине труда оставался своего рода «боевым кличем» властей, устанавливавших новый порядок. Как члены колхозов крестьяне должны были соблюдать трудовую дис­циплину: начинать и заканчивать работу вовремя, демонстрировать «сознательное» отношение к инструментам труда, машинному обору­дованию и рабочему скоту, поддерживать гармоничные взаимоотно­шения с членами своей трудовой бригады, а также строго выполнять распоряжения колхозного руководства.
Однако крестьян с самого начала обвиняли в «низкой трудовой дисциплине» - они были медлительны, уклонялись от работы, умыш­ленно ее затягивали, работали спустя рукава и т. д.31 Весной 1931 г. руководству многих колхозов удалось заставить выйти в поле лишь от одной до двух третей работников32. В 1934 г. первый секретарь Азовско-Черноморского края Шеболдаев сообщал о небольшом улуч­шении трудовой дисциплины, отмечая, что в 1931 г. колхозники на Северном Кавказе в среднем зарабатывали только 139 трудодней в го­ду, в 1940 г. - 140, а в 1933 г. - больше 200, однако при этом 15 % семей продолжали зарабатывать меньше 100 трудодней33. В колхозах Усть-Лабинского района Северного Кавказа весной и в начале лета 1930 г. трудилась только треть всех работников; в особенно крупных хозяй­ствах ситуация была еще хуже34. По заявлениям партийного руковод­ства, такое «несознательное» отношение к труду характеризовало прак­
258
тически всю рабочую силу колхозов и было вызвано сохраняющимся влиянием кулаков, а также низким уровнем социально-политической культуры и мелкобуржуазной природой крестьянства.
После 1930 г. власти нужен был только труд, сами же по себе члены колхозов никакой ценности не представляли. В результате отказ от работы и умышленное ее затягивание стали естественными актами саботажа в отношении государства, принявшего решение изымать на селе все имущество, приносящее доход. Неявка на работу, особенно в пору сева или жатвы, вполне могла привести к катастро­фе в колхозах и государстве. Невыходы на работу были распростра­ненным явлением в начале-середине 1930-х гг. Так, в 1930 г. 167 из 1 310 дворов станицы Должанская на Северном Кавказе открыто отказывались работать35. В конце 1930 г. 50 % работников колхоза «Вперед к социализму» на Северном Кавказе не появлялись на ра­боте, а из соседнего колхоза «Память Ильича» за уклонение от рабо­ты были исключены 100 дворов36. В 1930 г. на Нижней и Средней Волге были зафиксированы массовые отказы колхозников от рабо­ты37. В конце 1930 г. низкая трудовая дисциплина и невыходы на работу наблюдались по всему Ново-Анненскому району Хоперско­го округа Нижневолжского края; так, например, 30 % работников Буденновского колхоза отказывались выходить в поле38. В период с октября 1930 г. по апрель 1931 г. примерно треть исключенных из колхозов крестьян по всей стране была исключена за нарушение трудовой дисциплины39. Однако эти цифры определенно занижены; как отмечается в одном из исследований конца 1930 г., колхозы учитывали неявку только тогда, когда кто-то не выходил на работу «систематически»40.
Отказ от работы являлся крайней мерой адаптационной страте­гии крестьян; чаще всего она сводилась к умышленному затягиванию и работе спустя рукава. Умышленное затягивание работы служило культурно приемлемой контрмерой крестьян в ответ на притеснения, поскольку данное явление можно было объяснить как леностью, так и желанием оказать сопротивление, в зависимости от их политиче­ских взглядов и личности оценивающего. Умышленное затягивание работы могло быть и весьма эффективным методом снижения выра­ботки, и способом выражения отношения к работе. Примером послед­него служит образ бывшего крестьянина, заключенного-лагерника Шухова из рассказа А. И. Солженицына «Один день Ивана Денисо­вича»: «Шухов бойко управлялся. Работа - она как палка, конца в ней два: для людей делаешь - качество дай, для начальника дела­ешь - дай показуху»41. Многие крестьяне видели, что их труд напра­сен. Были и такие, кто вскоре смекнул, что самым главным для новых начальников является скорейшее выполнение плана. Вот как об этом
259
говорит одна бывшая крестьянка из толстовцев: «Мы, колхозницы, вышли в поле вязать рожь. Я делала все, как и раньше, - вязала в большие снопы, туго и опрятно; а на следующий день увидела свое имя на доске позора, а имена других женщин - на красной доске. Тогда я стала наблюдать, как они работают, и сама стала делать так же - почти как и раньше, но настолько быстро, насколько могла. Когда бригадир стал подсчитывать снопы, я приврала о своих резуль­татах. И что же, на следующий день мое имя тоже появилось на красной доске!»42 У крестьян было гораздо больше стимулов для плохой работы, чем для прилежной.
В исследовании, посвященном деятельности колхозов на Урале в конце 1930 г., сообщается, что во всех случаях трудовая дисципли­на в колхозах была ниже, чем при общинном владении землей, когда крестьяне трудились каждый на собственном небольшом участке. Исследование приходит к выводу, что в колхозах не существовало стимулов для улучшения производительности труда43. Отсутствие мотивов, которые благоприятствовали бы улучшению трудовой дис­циплины, на протяжении всей советской истории оставалось главной причиной низкой производительности. В колхозах избыток продук­ции делился поровну между «едоками» или работниками только после выполнения всех обязательств перед государством. Однако, если такие излишки и оставались, их было совсем немного. Сложная система трудодней, в рамках которой выплаты членам колхозов про­изводились обычно раз в год (в ноябре или декабре), также не была способна стать достаточным побудительным мотивом для голодных, измученных крестьян. Несмотря на объявленную цель - вознаграж­дение работников за труд в зависимости от качества и типа работы, -многие крестьяне с самого начала не могли разобраться (или притво­рялись, что не могут) в системе, в которой трудодень не был равен фактическому дню, а качество выполняемой работы не учитывалось, не говоря уже о получении выгод от гипотетических стимулов, зало­женных создателями системы44. Не вызывало энтузиазма и низкое вознаграждение за трудодни - предмет постоянных сетований кол­хозников45. В начале 1930-х гг. предпринимались попытки использо­вания авансовых платежей для вознаграждения за труд, однако по­ложительного результата они не дали, поскольку зарплата членов колхозов по истечении года уменьшалась на сумму аванса. Привиле­гированный доступ к промышленным товарам и почетные награды, такие, как звание ударника, стахановца или упоминание на доске почета, в определенной степени воздействовали на работников. Од­нако происходило это только в двух случаях: когда промышленные товары были доступны и когда крестьяне (преимущественно моло­дежь) видели ценность в нематериальном вознаграждении.
260
Сложности с оплатой были причиной низкой производительности труда в большинстве колхозов. В совокупности с крупными изъяти­ями со стороны государства они вели к падению трудовой дисцип­лины, а во многих случаях и к голоду. Между голодом и отказом от работы или ее затягиванием существовала прямая взаимосвязь. Уже в мае 1930 г. серьезные «продовольственные затруднения» в отдель­ных районах Крыма привели к тому, что от 40 % до 70 % работников (в зависимости от колхоза) отказывались трудиться, заявляя: «Мы из колхозов не выйдем, но работать не можем, нет продовольствия, нет физических сил»46. Везде, где в 1930 г. был голод47, отмечалась низкая трудовая дисциплина; так, в Новосибирском округе Сибири голод стал причиной прекращения работы в ряде колхозов48. Во вре­мя голода трудовая дисциплина упала до самого низкого уровня. Имеются сообщения об отказе от работы целых бригад на Украине и Северном Кавказе в конце 1932 - начале 1933 г.49 Похожие сооб­щения в те годы поступали и из других областей. В Сибири, где неурожаи и голод наступили несколько позже, отказ от работы также был распространенным явлением. Здесь 67,5 % крестьян, изгнанных из колхозов во втором квартале 1935 г., были исключены за невыход на работу50. Голод и изнеможение отбивали у колхозников желание работать. Голод вкупе с «кулацкими настроениями» способствовал «актам кулацкого саботажа». Власти делали упор именно на такую формулировку, избегая упоминаний о голоде, спровоцированном са­мим государством.
Помимо голода и других негативных факторов среди причин низ­кой трудовой дисциплины имелся также элемент сопротивления. Крестьяне пытались объяснить или оправдать свои действия неспра­ведливостью нового порядка. Так, в апреле 1931 г. один крестьянин призывал товарищей по колхозу прекратить работу, поскольку ком­мунисты все равно отправят произведенное ими зерно за границу. В 1933 г. Екатерина Мольнева, отказывавшаяся работать и припря­тавшая большое количество зерна, демонстративно заявила своим мучителям: «Лучше меня засудите, но нас вас, чертей, работать не пойду»51. В некоторых случаях прекращение работы было равносиль­но необъявленной забастовке. В 1930 г. в Крыму больше половины работников одного из колхозов отказывались выходить в поле, пока не будет возвращена их обобществленная собственность52. Примерно в то же время крестьяне Россошанского округа Центрально-Черно­земной области роптали на непродуманные меры по урегулированию имущественных вопросов, применявшиеся после «отступления кол­лективизации» в марте 1930 г. Они собрали сотни подписей под протестной петицией, отправили гонца в Москву и отказывались работать, пока вопрос не был урегулирован53. В сентябре 1930 г. бри­
261
гада колхоза из деревни Ахтуба Баландинского района на Нижней Волге объявила забастовку по причине невыплаты зарплаты обещан­ными промышленными товарами. Она предприняла неудачную по­пытку убедить присоединиться к ней другие бригады54. Отовсюду поступали сообщения о крестьянах, требующих от властей опреде­ленных поощрений за работу55. В трудовых выступлениях принимало активное участие женское население. В феврале 1931 г. женщины колхоза «Уплоновский» Ильинского района Западной области объяви­ли забастовку, приостановив производство льна56. В июне 1931 г. женщины приняли участие в серии необъявленных забастовок на Средней Волге. По данным ОГПУ, в этом регионе наблюдалась также массовая симуляция болезней среди женщин-колхозниц с целью уклонения от работы: 700 колхозниц обратились 4 июня 1931 г. в Со-рочинский госпиталь с жалобами на недомогание. Медицинский персонал утверждал, что 96 % женщин «были абсолютно здоровы»57. В каждом из этих случаев в действиях колхозников отчетливо заме­тен элемент сопротивления, что свидетельствует о более сложных мотивах, лежавших в их основе.
Свою роль в возникновении проблем с трудовой дисциплиной в первой половине 1930-х гг. играли и социально-экономические воп­росы. Имеются подтверждения тому, что бедняки были менее дис­циплинированы в работе, чем середняки. Соседи продолжали назы­вать бедняков прогульщиками и лентяями, однако на их отношении к труду в большей степени сказались голод и нехватка материальных ресурсов. Результаты исследований деятельности колхозов показы­вают, что в отдельных частях Республики немцев Поволжья работа­ли только середняки, в то время как бедняки жаловались на недоста­ток одежды и еды58. В 1930 и 1931 гг. голод наиболее сильно ударил по беднякам-колхозникам, имевшим в своем распоряжении гораздо меньше запасов, которыми можно воспользоваться в случае нужды, чем их более зажиточные соседи59. Таким образом, вполне логично предположить, что и до голода 1932-1933 гг. проблемы с трудовой дисциплиной в гораздо большей степени были распространены имен­но среди бедняков, однако классовая принадлежность и голод не имели больше прямой взаимосвязи. На заре становления коллектив­ных хозяйств бедняки сталкивались и с другими проблемами. В на­чале 1930-х гг. зафиксированы случаи, когда бедняков не допускали до руководящих должностей в колхозе, поручали им менее важные задания и даже чинили им препятствия при вступлении в колхоз по причине мизерности их возможного материального вклада60. Наби­рающая обороты дефицитная экономика, а также относительное са­моустранение внешних сил от повседневной деятельности колхозов после 1930 г. сильно повлияли на появление (или возрождение) внут­
262
ридеревенской вражды, вызванной имущественным неравенством. Эти трения вкупе с тяжелым экономическим положением многих бедняков способствовали низкой трудовой дисциплине.
Еще одним фактором, влияющим на дисциплину, служил пол. В нескольких докладах НИИ коллективного хозяйствования, отно­сящихся к концу 1930 г., заключается, что отдача от мужского труда больше, чем от женского61. В то время повсюду в сельской местности государство пыталось на полную мощь задействовать женщин в сель­скохозяйственном производстве. Эффективность государственных программ зависела от региональных особенностей. Там, где женщины наравне с мужчинами участвовали во всех видах полевых работ или играли в них ключевую роль по причине отходничества мужчин, проблема трудовой дисциплины обострялась еще больше из-за не­равной оплаты труда мужчин и женщин. Это приводило к тому, что крестьянки вкладывали больше сил в обработку приусадебного участ­ка, на котором выращивали преимущественно фрукты и овощи62. Однако в некоторых районах страны труду женщин в поле мешала домашняя или ремесленная работа. Так, в Оренбургской области крестьянки тратили от 15 % до 20 % рабочего времени на вязание «оренбургских платков». Здесь, согласно давним традициям, женщи­ны не принимали участия в большинстве полевых работ63. Пытаясь изменить ритмы женского труда в колхозах, государство вступало в конфликт не только с общей культурой труда крестьян, но и со значимым разделением труда между полами.
В попытке изменить культуру труда крестьян государство прибе­гало к силе, ввело новый порядок труда и систему наказаний за различные виды нарушений. В январе 1933 г. была узаконена система штрафов и исключений из колхозов, которая до того широко и без разбора использовалась для наказания за несоблюдение дисциплины. За отказ от работы или от выполнения определенного задания на члена колхоза налагался штраф в размере пяти трудодней, если это было первое нарушение, а за второе он исключался из колхоза64. Примерно в то же время были созданы политические надзорные органы - политотделы, в задачу которых в числе прочего входило наблюдение за работой в колхозах65. Несмотря на это и многие дру­гие постановления, через несколько месяцев в 1934 г. на 23 % членов одного из колхозов в Даниловском районе Сталинградской области за отказ от работы были наложены штрафы, а в 1937 и 1938 г. соот­ветственно 15,1 % и 5,1 % трудоспособных членов колхозов в Севе­ро-Западном крае не смогли заработать ни одного трудодня66.
Трудовая дисциплина была не единственным предметом разногла­сий между членами колхозов и государством. Формы оплаты труда в первых колхозах вызывали много споров. Сдельная оплата труда
263
конкурировала на местах с уравнительной. Крестьяне считали урав­ниловку более справедливой, чем система трудодней. Вследствие этого во многих районах страны распределение произведенного кол­хозом излишка (после выполнения всех обязательств перед государ­ством) осуществлялось «на едока» или работника (последнее наблю­далось не так часто). Такая система была признана властями и применялась на протяжении большей части 1930 г. Затем государ­ство начало мощную кампанию по внедрению единообразной систе­мы трудодней67. Тем не менее распределение «по едокам» продолжа­ло применяться во многих частях страны по крайней мере на протяжении первой половины 1930-х гг. Сообщения о разделе уро­жая «по едокам» поступали со всего Северного Кавказа68. В одном из колхозов этого региона в конце 1930 г. хлеб делили «по едокам», аргументируя это тем, что в противном случае все не смогут полу­чить достаточного количества еды69. В ходе исследования, проведен­ного в Ленинградской области осенью 1930 - весной 1931 г., выяс­нилось, что большинство колхозников выступают за раздел урожая «по едокам». Такая система продолжала существовать в Сибири и на Средней Волге70. В конце 1930 г. в Белоруссии крестьяне демонстри­ровали неприязнь к сдельной работе, которая в связи с этим не получила большого распространения, однако здесь, по крайней мере, имело место распределение излишков по потребностям71. К осени 1931 г. система распределения урожая «по едокам» уже не была так широко распространена, однако еще продолжала существовать в сель­ской местности по всей стране72. Имеются, например, сообщения о том, что в 1932 и 1933 гг. эта система действовала в Западной области и в некоторых других73. Даже в 1936 г., уже после опубликования Примерного устава сельскохозяйственной артели 1935 г., во многих колхозах размер личных земельных наделов определялся «по едо­кам»74. Этот метод применялся практически во всех колхозах, по­скольку обеспечивал минимальный уровень средств к существова­нию. Он оставался традиционной стратегией выживания и способом укрепления внутриобщинных связей75.
Там, где система распределения урожая «по едокам» не использо­валась, отдельные члены колхозов старались сами регулировать вы­платы на трудодни, либо уклоняясь от работы в колхозе, либо стре­мясь заработать за год необходимое их количество. Некоторые председатели колхозов даже разрешали крестьянам продавать трудо­дни своим товарищам76. Продажи трудодней наблюдались по край­ней мере в первой половине 1930-х гг. В отдельных областях страны трудодни продавались по цене 5 рублей за единицу77. В других слу­чаях колхозное руководство «преувеличивало» выплаты на трудо­дни для увеличения дохода колхозников; государство именовало это
264
явление «рваческими наклонностями»78. Как и схемы разделения урожая «по едокам», эти приемы являлись частью стратегии выжи­вания крестьян, скрытыми формами сопротивления в рамках новой моральной экономики.
Собственность была еще одним инструментом выживания в кол­хозе. В видоизмененной форме частная собственность продолжала существовать и после создания колхозов, хотя на начальном этапе она подвергалась самовольной конфискации. Приусадебный участок, размеры которого не были определены вплоть до утверждения При­мерного устава сельскохозяйственной артели 1935 г.79, обеспечивал крестьян львиной долей продуктов питания и личного дохода. Учас­ток имел чрезвычайно важное значение для выживания крестьян­ской семьи и являлся основанием для узаконенной рыночной тор­говли, не говоря уже о существовании «черного рынка», который сам по себе служил главным символом сопротивления. Каждый двор имел право на личный участок, однако при условии, что один из членов семьи состоял в колхозе80. Некоторые крупные семьи фик­тивно разъезжались как до, так и после вступления в колхоз, дабы увеличить размеры личных участков81. После принятия Устава в 1935 г. многим крестьянским семьям удалось увеличить размеры своих наделов за счет колхозных земель82. В одном из районов пло­щадь частных земельных участков была даже больше, чем колхозных83. Вплоть до предвоенных лет, когда произошло ужесточение законода­тельства в этом отношении, государство терпимо относилось к прак­тике увеличения личных земельных участков. Это стало возможным только благодаря «преднамеренному недосмотру» органов власти. Со своей стороны крестьяне прибегали к различным ухищрениям с зе­мельными наделами, что, по сути, являлось одной из повседневных форм сопротивления, продиктованных борьбой за выживание.
Некоторые члены колхозов и даже их руководители в качестве механизма выживания использовали другой способ манипуляции с собственностью. Они незаконно сдавали в аренду или продавали земли. Так, в 1934 г. один колхозник из Евдокимовского сельсовета Азовско-Черноморского края сдал в аренду свой личный земельный участок в обмен на половину урожая арендатора. Другой открыто продал свой участок за 1 ООО рублей84. Незаконная продажа земли часто осуществлялась под прикрытием вполне законной продажи имевшихся на участке зданий. Приусадебные участки обычно приле­гали к крестьянским домам, поэтому земля тайком продавалась вместе с домом85. В 1937 г. в Центрально-Черноземной области были зафик­сированы случаи, когда колхозы сдавали в аренду землю и своим членам, и частным землепользователям, а также продавали земли под прикрытием приобретения зданий86.
265