2 Л.Виола Крестьянский бунт в эпоху Сталина

к смычке с богатыми и размычке с бедными рабочими и крестьяна­ми38. Сталин определил цели смычки как «усиление позиций рабо­чего класса», «обеспечение руководящей роли рабочего класса внут­ри этого союза» и «уничтожение классов и классового общества»39. В другой раз он заявил, что цель смычки - «сблизить крестьянство с рабочим классом», переделать крестьянство и его психологию и «подготовить, таким образом, условия для разрушения классов»40. В одной из последующих речей он доказывал, что смычка полезна, только если она направлена против капиталистических элементов и используется как средство усиления диктатуры пролетариата41. Для Сталина крестьянство играло роль союзника лишь постольку, по­скольку служило интересам диктатуры пролетариата. Когда страна в середине 1920-х гг. начала испытывать острую нехватку хлеба, он пришел к выводу, что крестьянство перестало быть подходящим парт­нером по смычке и пора окончательно разрешить проклятый кресть­янский вопрос.

Начиная с 1927 г. Сталин стал все чаще говорить о том, что един­ственное решение проблемы хлебозаготовок - создание колхозов. По его мнению, крестьянство было обязано платить дань для нужд индуст­риализации и снабжения продовольствием города и армии, а колхозы -лучший способ сбора этой дани в максимальном объеме. Дань, одна­ко, следовало взимать не только с кулаков. На пленуме ЦК в апреле 1929 г., когда Сталин излагал свое представление об этом, голос из зала прервал его замечанием, что середняков трогать не надо. Сталин резко ответил: «Не думаете ли вы, что середняк ближе к партии, чем ра­бочий класс? Ну и марксист вы липовый»42. Сталинский марксизм обращал город против деревни, рабочих против крестьян.

Тем не менее, когда речь шла о крестьянстве, Сталин продолжал пользоваться марксистско-ленинским классовым языком. Например, он говорил о росте слоя кулаков, обострении классовой борьбы в де­ревне, о разделении крестьянства на бедняков, середняков и кулаков. С официальной точки зрения, именно кулак «вел подрывную дея­тельность» и занимался «тайными происками» против советской экономической политики. Сталин неизменно настаивал на том, что было бы «ошибкой» думать, будто смычка может существовать в лю­бой форме. Он поддерживал только ту смычку, «которая обеспечи­вает победу социализма». Связывая НЭП со смычкой, он говорил: «И если мы придерживаемся нэп, то потому, что она служит делу социализма. А когда она перестанет служить делу социализма, мы ее отбросим к черту. Ленин говорил, что нэп введена всерьез и надолго. Но он никогда не говорил, что нэп введена навсегда»43.

Сталин отвергал мысль, что деревня последует за городом в социа­лизм «самотеком». «Социалистический город, - утверждал он, ­

35

может вести за собой мелкокрестьянскую деревню не иначе, как... преобразуя деревню на новый, социалистический лад»44. Согласно Сталину, это преобразование следовало осуществлять путем насаж­дения колхозов и совхозов в деревне. Позже он будет говорить о том, как большевики «повернули середняка на путь социализма»45. Одна­ко, хотя кулакам (подлежащим «ликвидации») не разрешалось всту­пать в колхозы, социально-политические противоречия там должны были остаться, включая индивидуализм и «кулацкие пережитки». Предполагалось, что «элементы классовой борьбы»46 будут существо­вать в колхозах даже в отсутствие кулаков.

Хотя Сталин и утверждал, что предан марксистско-ленинским понятиям класса и классовой борьбы в деревне, он явно считал основными противниками в этой борьбе рабочих и крестьян, город и деревню. Как и Ленин, он полагал, что статус кулака определяется политическим поведением и ликвидация классов завершится пол­ностью, только когда крестьянство прекратит свое существование. В представлении обоих лидеров смычка должна была обеспечить окончательное уничтожение классов. Однако теоретический под­ход Сталина, в сравнении с ленинским, меньше страдал софистикой и двусмысленностью. Наиболее четко официальные и тайные «про­токолы» партии сходились воедино в рукописях и речах Сталина. В известной степени Сталин был ближе к реальности, чем Ленин и другие партийные лидеры. Там, где они приходили в затруднение, он полностью преуспел, сблизив понятия культуры и класса. Ему это удалось, поскольку он рассматривал крестьянство как единую сущность, как класс, неделимый на марксистские социальные кате­гории. Сталин распространил ленинскую теорию колеблющегося середняка на все крестьянство, определяя его в целом просто как мелкого производителя. Подобный подход допускал, что крестьян­ство могло вступить в политический союз как с революцией и дик­татурой пролетариата, так и с контрреволюцией и кулаком. Во вре­мя коллективизации крестьянство продемонстрирует единство интересов и целей в своем сопротивлении, которое послужит вес­ким подтверждением необходимости сталинской революции на селе, поскольку позволит государству сконструировать определен­ный социальный облик крестьянства, по сути «окулачить» деревню, связывая любую оппозицию с кулацким социально-экономическим статусом. Для Сталина культура стала классом, а следовательно -и главным врагом. Его не испугают и неоднократные предостереже­ния Ленина. Он вступит в войну против крестьянства, держа в па­мяти только ленинские слова о «последнем и решительном бое», «первобытной мужицкой темноте», «пиявках», «вампирах» и «бес­пощадной борьбе против кулаков».

36

Великий перелом

7 ноября 1929 г., в двенадцатую годовщину Великой Октябрьской социалистической революции, Сталин в статье «Год великого пере­лома» объявил, что середняки начали в массовом порядке вступать в колхозы47. К тому моменту коллективизация резко ускорилась, зна­чительно превысив те умеренные темпы, которые были запланирова­ны для обобществления сельского хозяйства в декабре 1927 г. XV съездом партии, впервые поставившим коллективизацию во гла­ву повестки дня48. На XVI съезде партии в апреле 1929 г. ЦК принял план для сельского хозяйства на первую пятилетку, предполагавший, что за 1932-1933 гг. коллективизация охватит 9,6 % крестьян, а за 1933-1934 гг. - 13,6 % (примерно 3,7 млн дворов). Эти цифры были пересмотрены в сторону увеличения в конце 1929 г., когда Госплан впервые призвал к коллективизации 2,5 млн крестьянских дворов за 1929-1930 гг., а затем Колхозцентр с последующим подтверждением Совнаркома постановил, что к концу 1929 - началу 1930 г. в колхозы должны быть включены 3,1 млн крестьянских дворов49.

На практике к 1 июня 1928 г. в колхозы вступили 1,7 % кресть­янских хозяйств, а только за период с 1 июня по 1 октября 1929 г. это число увеличилось с 3,9 % до 7,5 %. Рост был особенно заметен в регионах - лидерах по производству зерна. Нижняя Волга и Север­ный Кавказ превзошли всех: к октябрю доля хозяйств, вступивших там в колхозы, достигла соответственно 18,1 % и 19,1 %50. Именно высокие темпы коллективизации в отдельных регионах и лежали в основе слов Сталина о середняках, пошедших в колхозы; при этом он утверждал, что большинство крестьян готовы к коллективизации. На деле же в колхозы в основном вступали бедняки. И хотя «снизу», очевидно, наблюдался некоторый подлинный энтузиазм, при прове­дении кампаний на местах уже начали прибегать к силовым мерам в погоне за высокими показателями51.

Даже на этом этапе коллективизация в значительной степени насаждалась «сверху». Ее несли в деревню направляемые местными обкомами, с официального или неформального одобрения Москвы, районные должностные лица, городские коммунисты и рабочие. Продотряды, раньше охваченные стремлением собрать как можно больше хлеба, были полностью переброшены на проведение коллек­тивизации52. В городах усилились антикрестьянские настроения, вызванные дефицитом хлеба, все новыми новостями о «кулацком саботаже» и уже давно тлеющей взаимной неприязнью города и се­ла. Они охватывали прежде всего рядовых партийцев и заводских рабочих и находили все новых сторонников среди городского насе­ления53. Поддержка со стороны государства, инициатива на местах

37

и неконтролируемые действия чиновников нижнего звена слились в одну равнодействующую силу, обеспечившую коллективизации постоянно ускоряющийся темп. «Успех» кампаний в регионах при­дал Москве необходимый импульс, позволив еще больше ускорить коллективизацию, что привело к постоянному и ожесточенному состязанию между центром и периферией за лучшие результаты. Реальные достижения опережали запланированные, планы постоян­но переписывались, дабы отразить темпы коллективизации и под­нять планку еще выше.

Пленум ЦК в ноябре 1929 г. официально санкционировал сплош­ную коллективизацию, поручив разработку конкретных мер комис­сии Политбюро, которая должна была собраться через месяц. В атмо­сфере всеобщего консенсуса и одобрения Пленум принял решение продвигаться вперед ускоренными темпами. Хотя некоторые влия­тельные члены партии высказали свои опасения по поводу использо­вания силы и недостаточной подготовленности к летне-осенней кам­пании (в особенности С. И. Сырцов, первый секретарь Сибирского крайкома ВКП(б), вдова Ленина Н. К. Крупская, которая говорила о потере «уверенности» в деревне, и делегаты с Украины С. В. Коси­ор и Г. И. Петровский), большинство секретарей крайкомов и обко­мов горячо поддержали эту политику, заявили, что проблемы не столь серьезны, и пообещали провести коллективизацию за год-пол-тора. Г. Н. Каминский, глава Колхозцентра, и В. М. Молотов, правая рука Сталина, вместе с множеством сторонников неоднократно тол­кали делегатов пленума на крайности, призывая завершить коллек­тивизацию к весне 1930 г. На призывы уделить больше внимания подготовке и планированию Сталин ответил: «Вы думаете, что все можно предварительно организовать?» Разговоры о «трудностях» он заклеймил как «оппортунизм»54.

Пока коллективизация набирала обороты, нарком земледелия И. А. Яковлев подключил декабрьскую комиссию Политбюро и ее восемь подкомитетов к подготовке планов по созданию колхозов и разработке колхозного законодательства. Комиссия призвала за­вершить коллективизацию в главных житницах страны через год-два, в остальных зерновых областях через два-три года, а в местно­стях с наибольшим дефицитом зерна - через три-четыре. Было решено взять за основу артель - промежуточную форму коллективного хо­зяйства, где обобществлялись земля, труд, тягловый скот и основной инвентарь, и сохранить частную собственность на принадлежащий семьям домашний скот, выращиваемый для собственных нужд. Лю­бое расширение масштабов обобществления имущества крестьян, выходящее за рамки артели, должно было зависеть от их конкретно­го опыта и «роста в них убеждения в прочности, выгодности и пре­

38

имуществе» колхоза. Средства производства, принадлежавшие кула­кам, следовало экспроприировать (и затем передавать колхозам), а самих кулаков переселять или ссылать. Подкомитет по раскулачи­ванию докладывал, что «безнадежно пытаться разрешить кулацкую проблему выселением всей массы кулацкого населения в отдаленные края». Вместо этого к «ликвидации кулака как класса» рекомендо­вался разносторонний подход. Самых опасных кулаков надлежало арестовывать или отправлять в ссылку. Менее опасными считались кулаки второй категории, также подлежавшие ссылке, и третьей, которым предстояло работать на колхоз, будучи лишенными всяких прав, пока они не докажут, что «достойны» вступить в него. Под конец комиссия предостерегла от любых попыток тормозить коллек­тивизацию или проводить ее «на бумаге»55.

Комиссия Политбюро опубликовала 5 января 1930 г. ряд поста­новлений, предписывавших завершить коллективизацию еще быст­рее: на Нижней и Средней Волге и Северном Кавказе к осени 1930 г. или самое позднее к весне 1931 г., во всех остальных зерновых регио­нах - к концу 1931 г. либо не позднее весны 1932 г. Об остальных областях ничего не говорилось. В постановлении также подчеркива­лось, что артель будет основной формой колхоза, но не содержалось никаких подробностей о работе комиссии. Сталин ранее лично вме­шался в этот вопрос, приказав убрать «детали» касательно артели, которые, по его мнению, следовало оставить в ведении Наркомата земледелия. Как он уже отмечал 27 декабря 1929 г. на конференции аграрников-марксистов, кулака необходимо было «ликвидировать как класс» и закрыть ему доступ в колхоз. Представляется, что ини­циатива по ужесточению требований к проведению коллективиза­ции и пересмотру результатов работы комиссии в декабре принадле­жала именно Сталину и некоторым радикально настроенным высокопоставленным членам партии. Их вмешательство привело к пу­танице в законах и почти полному игнорированию предостережений о том, что выбранный партией курс провоцирует насилие56. Судя по всему, Сталин и его группа все еще верили в минимальное плани­рование, в «революционную инициативу» масс (по сути, рядовых членов партии), которые сами должны были завершить коллекти­визацию. К моменту публикации постановлений показатели кол­лективизации в СССР подскочили с 7,5 % в октябре 1929 г. до 18,1 % в начале января 1930 г., а в регионах, лидирующих по производству зерна, были еще выше (на Нижней Волге - 56-70 %, на Средней Волге - 41,7%, на Северном Кавказе - 48,1 %). В течение января 1930 г. действительность продолжала опережать план. К 1 февраля 31,7 % всех дворов в СССР числились в составе колхозов, а в неко­торых областях даже больше: в Московской - 37,1 %, в Центрально-

39

Черноземной - 51 %, на Урале - 52,1 %, на Средней Волге - 51,8 %, на Нижней Волге - 61,1 %, на Северном Кавказе - 62,7 %57.

Ликвидация кулака как класса (раскулачивание) шла по всей стране. Этому способствовал выпуск обкомами партии новых дирек­тив, опережавших московские и часто противоречивших им. Воз­главляемая Молотовым комиссия Политбюро с 15 по 26 января 1930 г. пыталась привести в порядок законодательство по раскулачиванию. Как и в случае коллективизации, темпы раскулачивания к тому мо­менту намного превзошли первоначальные планы декабрьской ко­миссии Политбюро, а его методы сводились к насилию и грабежам. Комиссии Молотова пришлось реагировать на ускорение темпов кам­пании, попытаться взять ее под контроль центра, дабы избежать то­тальной анархии и в то же время сохранить самый мощный импульс коллективизации58. Следуя рекомендациям декабрьской комиссии, было решено разделить кулаков на три категории. 60 тыс. глав хо­зяйств, отнесенных к первой, самой опасной категории, ожидали смертная казнь или заключение в концентрационные лагеря, а их семьи - экспроприация всего имущества, кроме самого необходимо­го, и ссылка в отдаленные районы страны. Еще 150 тыс. семей, пред­ставлявших, как считалось, меньшую угрозу, также подлежали ссыл­ке с конфискацией имущества. Местом поселения для них назначались в основном Север (70 тыс. семей), Сибирь (50 тыс.), Урал (20-25 тыс.) и Казахстан (также 20-25 тыс.). Более полумиллиона семей из третьей категории должны были быть подвергнуты частичной кон­фискации имущества и переселены из родных мест. Понятие «кулак» толковалось достаточно широко и включало не только кулаков (сам по себе термин весьма двусмысленный) но и, говоря языком того времени, «белогвардейцев», бывших белых офицеров, бывших бан­дитов, возвратившихся на родину крестьян, активных членов цер­ковных приходов и сект, священнослужителей и всех, кто «проявля­ет контрреволюционную активность». Общее число раскулаченных не должно было превысить 3-5 % населения. ОГПУ (Объединенное государственное политическое управление, или политическая поли­ция) получило разрешение на проведение арестов и депортаций. Около 50 % следовало раскулачить к 15 апреля, а весь процесс завершить через четыре месяца. Районным и сельским советам, беднякам и кол­хозникам поручалось составить списки кулаков и проводить экс­проприацию. В конце января - начале февраля в директивы комис­сии были включены указания избегать «подмены работы по коллективизации голым раскулачиванием» и не раскулачивать кресть­ян, среди родственников которых есть рабочие или солдаты59.

Коллективизация и раскулачивание уже давно вышли из-под контроля центра. Наделенные неограниченными полномочиями бри­

40

гады коллективизаторов разъезжали по деревням с оружием в ру­ках и под угрозой раскулачивания принуждали крестьян ставить подписи под заявлениями о вступлении в колхоз. При этом они не гнушались угрозами, побоями и даже пытками. На протяжении февраля темпы коллективизации продолжали расти, и к 1 марта она достигла 57,2 %. В некоторых областях ее масштабы просто потрясали: в Московской - 74,2 %, в Центрально-Черноземной -83,3 %, на Урале - 75,6 %, на Средней Волге - 60,3 %, на Нижней Волге - 70,1 %, на Северном Кавказе - 79,4 %60. За высокими пока­зателями скрывался тот факт, что большинство колхозов того вре­мени были «бумажными» в результате «замены социалистического соревнования спортивным азартом», который охватил областные и районные партийные организации, заставляя их «гнаться за про­центом». Коллективизация зачастую сводилась лишь к составле­нию устава колхоза, назначению его председателя, обобществлению имущества (которое могло оставаться у владельца вплоть до предо­ставления колхозу необходимой земли) и террору.

Раскулачивание представляло собой отнюдь не фикцию. Хотя крестьян, получивших ярлык «кулака», первое время и не отправ­ляли в ссылку, их активно выселяли из домов или вынуждали обменяться домами с бедняками, отбирали у них имущество (в том числе зачастую и предметы домашнего обихода, утварь, одежду), выставляли их на посмешище и позор перед всей деревней, как было в Псковском районе в «неделю сундука»61. Иногда раскулачи­вание проводилось «конспиративно»: глухой ночью бригады по кол­лективизации стучали в окна, вынуждая полуодетых жителей вы­бегать на улицу62. Часто у них отбирали все до нитки, включая детское нижнее белье и женские серьги. Так, в Сосновском районе Козловского округа Центрально-Черноземной области окружной начальник приказал своим работникам «раскулачивать так, чтобы оставить в одних штанах»63.

По словам самих крестьян, в деревне разразилась настоящая Вар­фоломеевская ночь64. На ужесточение репрессий крестьяне ответили волной насилия, вызвавшей новые репрессии. С каждым витком этой, похоже, бесконечной спирали все больший размах приобретали аресты, грабежи, избиения и все сильнее разгоралась народная нена­висть. Однако эта спираль внезапно оборвалась 2 марта 1930 г., когда Сталин опубликовал статью «Головокружение от успехов», осуждав­шую «перегибы на местах» и неправильную трактовку генеральной линии партии65. Воспользовавшись этим, крестьяне по всей стране стали повально выходить из колхозов: если в марте в них состояло 57,2 % дворов, то в апреле - 38,6 %, в мае - 28 %, а в сентябре уже 21,5 %. С 1 марта по 1 мая в Московской области показатели коллек­

41

тивизации упали с 74,2 % до 7,5 %; в Центрально-Черноземной -с 83,3 % до 18,2 %; на Урале - с 75,6 % до 31,9%; на Нижней Волге -с 75,6 % до 41,4 %; на Средней Волге - с 60,3 % до 30,1 %; на Северном Кавказе - с 79,4 % до 63,2 %66.

После перерыва коллективизация продолжилась почти столь же высокими темпами. В областях, лидирующих по производству зерна, сплошная коллективизация завершилась к концу первой пятилетки в 1932 г.; прочие регионы шли к этой цели дольше, достигнув ее в кон­це 1930-х гг. В то же время более миллиона крестьянских семей (воз­можно, от 5 до 6 млн чел.) в годы сплошной коллективизации подверг­лись той или иной форме раскулачивания. 381 026 семей (примерно 1 803 392 чел.) были высланы в другие края в 1930-1931 гг.67 Ссылки, возможно, - один из самых страшных эпизодов того ужасного време­ни. Подготовка к депортации - организация жилья, транспорта, снаб­жение одеждой, продуктами питания и медикаментами, - судя по всему, проводилась одновременно с самой депортацией. Результаты получились катастрофические. В спецпоселениях свирепствовали эпи­демии, косившие в первую очередь детей и стариков. По данным на июль 1931 г., только в Северном крае в мае 1931 г. погибло более 20 тыс. чел.68 Согласно статистике, собранной В. М. Земсковым, 281 367 спецпоселенцев нашли свою смерть в местах ссылки в период с 1932 по 1934 г.69 «Кулак» должен был исчезнуть навсегда, а оставши­еся крестьяне - стать подчиненным населением.

Сталинская метафизика

Коллективизация превратила деревню во внутреннюю колонию, с которой можно было взимать дань в виде хлеба, налогов, рабочей силы и солдат для нужд индустриализации, модернизации и оборо­ны страны. Советская крестьянская колония, как и большинство ко­лоний, имела свою «внутреннюю культуру», которая служила средо­точием идентичности, независимости и сопротивления и, тем самым, помехой абсолютной колонизации. Коллективизация являлась не только нападением на эту культуру, но и борьбой за ресурсы. Борьба культур началась с борьбы между городом и деревней и развилась в попытку создания новой советской культуры на селе. Партия ста­вила себе целью устранить различия между городом и деревней, рабочим и крестьянином и, по сути, уничтожить крестьянскую куль­туру. Эта оккупационная война нашла отражение в дискурсе коллек­тивизации и сталинской культурной революции.

Культурная пропасть между городом и деревней - явление, ко­торому способствовали обе враждующие стороны. Веками деревня

42

служила источником ресурсов; до первой половины XIX в. отноше­ния государства с крестьянством в основном ограничивались сбо­ром налогов и отправкой рекрутов в армию. Часто цитируемое высказывание дореволюционного российского историка В. О. Клю­чевского о том, что «государство пухло, а народ хирел», было близ­ко большинству крестьян и укоренилось в их политическом и исто­рическом сознании; не изменила его и революция 1917 г. Напротив, Гражданская война еще больше расширила разрыв между культура­ми. Жестокие разрушения и варварское разграбление, производив­шиеся как Красной, так и Белой армией, и разрыв связей между городом и деревней углубили культурный раскол и экономический упадок села70.

Перемирие в виде НЭПа ненамного ослабило враждебность кресть­янства. Большую часть 1920-х гг. город дистанцировался от деревни, ограничив свое вмешательство в сельскую жизнь сбором налогов, участием в выборах и периодическими слабыми попытками земле­устройства. Крестьяне с подозрением относились к городу, а некото­рые видели в нем главного врага. Этнограф, посетивший Новгород­скую область в середине 1920-х гг., вспоминал, что первой реакцией крестьян на приезд его исследовательской группы был страх: они решили, что приехали сборщики налогов. Ученые вызвали такие силь­ные подозрения, что, когда начали делать зарисовки деревни, попол­зли слухи, будто «ходят иностранные шпионы, планчики зарисовы­вают». Пока группа ездила от деревни к деревне, местные следили за каждым ее шагом71. Многие крестьяне считали настоящим эксплуа­татором не кулака, а город. Как отмечал ученый, исследовавший Московскую область, он часто слышал жалобы крестьян, что те живут хуже рабочих, хотя больше работают, платят больше налогов и не­справедливо страдают от «ножниц цен»72. Схожие мнения неодно­кратно появлялись на страницах «Крестьянской газеты», когда жите­лям деревни предложили послать письма на всесоюзный съезд крестьян в честь десятой годовщины революции73. Во время «воен­ной тревоги» 1927 г. наблюдатели отмечали широкое распростране­ние в деревне «антигородских» настроений. Звучали слова: «Мы согласны поддержать Советскую власть, если она установит одинако­вые права для рабочих и крестьян»; «Мы, крестьяне, воевать не пой­дем, пусть рабочие воюют»74. С введением в конце 1920-х гг. «чрез­вычайщины», в том числе продразверстки, крестьянский гнев придал этим голосам новую силу: повсюду на селе раздавались призывы сбросить коммунистов, избавиться от московских рабочих, а также восклицания, что «крестьяне плохо живут только потому, что на их шее сидят рабочие и служащие», которые отбирают у них все до последнего75. С началом коллективизации в глазах крестьян город

43

и партия стали пособниками Антихриста, и это окончательно закре­пило раскол культур76.

Жители города не говорили так открыто, предпочитая маскиро­вать свои истинные чувства классовыми штампами и покровитель­ственным тоном. Однако бывали и исключения. В 1922 г. Максим Горький, впоследствии любимый литературный питомец революции и Сталина, облек взаимные предубеждения города и деревни в пря­мые и сильные выражения, свободные от софистики и апологетики. Горький рассматривал драматические события революции и ее по­следствия в свете конфликта города и деревни. Город представлял собой просвещение и прогресс, а деревня - «темное невежество», дикость, имевшую «ядовитое свойство опустошать человека, выса­сывать его желания»77. По мнению писателя, крестьянство было па­разитом, способным и желавшим взять город в заложники. Во время Гражданской войны «деревня хорошо поняла зависимость города от нее, до этого момента она чувствовала только свою зависимость от города»78. В результате «в 1919 году милейший деревенский житель спокойно разул, раздел и вообще обобрал горожанина, выменивая у него на хлеб и картофель все, что нужно и не нужно в деревне»79. Горький считал, что деревня победно злорадствовала: «Мужик теперь понял: в чьей руке хлеб, в той и власть, и сила»80. Резюмируя свое отношение к крестьянству, Горький связывает его с жестокостью ре­волюции (точно так же, как следующее поколение возложит на кресть­янство вину за зверства сталинизма): «Жестокость форм револю­ции я объясняю исключительной жестокостью русского народа... Тех, кто взял на себя каторжную, геркулесову работу очистки авгиевых конюшен русской жизни, я не могу считать "мучителями народа", -с моей точки зрения, они - скорее жертвы. Я говорю это, исходя из крепко сложившегося убеждения, что вся русская интеллигенция, мужественно пытавшаяся поднять на ноги тяжелый русский народ, лениво, нерадиво и бесталанно лежавший на своей земле, - вся интеллигенция является жертвой истории прозябания народа, кото­рый ухитрился жить изумительно нищенски на земле, сказочно бо­гатой. Русский крестьянин, здравый смысл которого ныне пробужден революцией, мог бы сказать о своей интеллигенции: глупа, как солн­це, работает так же бескорыстно»81.

Горький показывает враждебность крестьянства к городу, снимает всю ответственность и вину за революцию с интеллигенции и возла­гает ее на крестьянство. Его позицию разделяли многие члены партии и городские жители, также считавшие, что крестьянство виновато во всем, что возмущало город: в отсталости России, в том, что не сбы­лась мечта компартии и всей радикальной интеллигенции о светлом будущем. Именно такие воззрения сформировали образ мыслей ком­

44

мунистов, позволивший партии объявить войну деревне и отказать крестьянам в своем милосердии.

Мало кто говорил об истинной природе конфликта между горо­дом и деревней так откровенно, как Горький. Хотя он стал вполне очевиден, как только началась коллективизация, классовая и патер­налистская лексика - даже при сталинском отождествлении класса с культурой - скрывали реальность. Сущность конфликта лежала в глубоко укоренившихся предрассудках и стереотипах в отношении крестьянства, которые в совокупности во многом и определили ис­ход коллективизации.

Для многих горожан и представителей интеллигенции крестьян­ство было чем-то абстрактным. Задолго до революции в их сознании сложился стереотипный образ крестьянина, с которым они связыва­ли свои чаяния или опасения. После 1917 г. эту традицию продолжи­ли коммунисты, присовокупив к ней свою идеологию. Однако Граж­данская война выжгла из образа крестьянства все позитивные и идеалистические черты, столь ценившиеся народническими теоре­тиками XIX в.82 Крестьянство приобрело статус «чужого», стало клас­совым врагом, стоящим на пути города, рабочего класса, социализма и современности. Враждебность к крестьянству глубоко укоренилась в массовой культуре, насаждавшейся партией. В период подготовки к коллективизации и особенно с ее началом к крестьянину стали относиться как к недочеловеку, чей статус оправдывал зверства, чи­нившиеся в деревне.

Этот процесс начался с инфантилизации крестьянина - пережит­ка прошлых веков, послужившего основой для коммунистической реконструкции его облика. И до, и после революции крестьян назы­вали мужиками и бабами. Если так обращались друг к другу сами жители деревни, это говорило о непринужденной атмосфере и дру­желюбном отношении к собеседнику, однако в устах чужаков эти термины приобретали уничижительный, оскорбительный оттенок. «Мужики» и «бабы» чаще всего были темными, некультурными, безграмотными простолюдинами; реже (после 1917 г.) их считали наивными и по-детски простодушными. В любом случае инфантили-зация лишала их самостоятельности и ответственности. Они пред­ставляли интерес как объект цивилизаторской деятельности города, занимавшего позицию лидера. Именно это имел в виду Сталин, когда говорил, что колхозы должны «насаждаться» на селе передовыми силами города и партии83. Кроме того, «мужики» и «бабы» не при­надлежали ни к какому классу. Лишенные политической сущности, они не обладали достаточным сознанием, чтобы образовать классы в соответствии с коммунистическими понятиями, оставаясь в «аклас-совом» или «доклассовом» состоянии. По мере коллективизации

45

эти термины приобрели эластичность - понятие «мужики» сужа­лось, понятие «бабы» расширялось. Партия стремилась возложить на крестьян-мужчин ответственность за организацию политической оппозиции: «мужики» часто превращались в «кулаков». В то же время «бабы» так будоражили село, что в интересах партии было лишить бабьи бунты политического и классового подтекста, иначе она столкнулась бы с необходимостью открыто признать, что не только кулаки, но и все крестьянство поднялось на борьбу, к тому же под руководством женщин84. Наконец, «мужики» и «бабы» слу­жили воплощением русской отсталости - врага советской власти. Первое время эта ассоциация только делала крестьянство объектом миссионерского империализма города. После внедрения системы колхозов крестьянская «отсталость», если она проявлялась в слу­чайном повреждении техники или другой небрежности по отноше­нию к колхозной собственности, стала считаться контрреволюцион­ной. В понимании коммунистов это означало попытку свержения революции, за что крестьянин мог быть оштрафован, сослан или брошен в тюрьму85.

Марксистско-ленинские (а позже сталинские) классовые катего­рии легко сочетались с представлением об инфантильности, «незре­лости» крестьянства, сохраняя - а может быть, приобретая - элас­тичность в качестве политических определений. В 1920-е гг. складывались классовые стереотипы в сознании городских коммуни­стов, в особенности не знавших деревенской жизни или относящих­ся к ней с презрением. Свой отпечаток на эти стереотипы наложили и ожесточение Гражданской войны, и постоянно тиражировавшиеся ленинские теоретические выкладки. Бедняк был союзником рабочего класса, его партнером по диктатуре. Середняк же «колебался», то ста­новясь на сторону революции, то склоняясь к контрреволюционной активности. Кулак представлял собой «жадного, обожравшегося, звер­ского» классового врага86. В романе «Бруски» советский писатель Панферов описал стереотипное мышление партработника времен НЭПа, который приехал из города в деревню: «...И деревня всегда представ­лялась ему темным сгустком, причем этот сгусток делился на три части: бедняк, середняк, и кулак. Кулак - с большой головой, в лаки­рованных сапогах; середняк - в поддевке и простых сапогах; бедняк -в лаптях»87.

Советский диссидент генерал П. Г. Григоренко, вынужденный эмиг­рировать в США, вспоминал о сталинских временах: «До сих пор все было просто. Рабочий - идеал, носитель самой высокой морали. Кулак - зверь, злодей, уголовник»88. Григоренко удачно передал ма-нихейское мировоззрение, доминировавшее в коммунистической тео­рии и позволявшее партии демонизировать и, следовательно, не

46

считать за людей отдельные социальные группы и целые классы, в ко­торых она видела своих идейных врагов.

Хотя классовые стереотипы стали незыблемой догмой коммуни­стической теории, в действительности их трактовали весьма широ­ко, особенно местные малообразованные руководители. Они исполь­зовали социальный детерминизм в обратном смысле. Классовые стереотипы переходили в разряд политических, а последние затем применялись к классам и социальным категориям. Если поведение бедняка или середняка выходило за рамки правил, установленных для его класса, он мог легко утратить свой статус. Уже в середине 1920-х гг. - как будто перекликаясь с противоречием ленинских те­зисов времен Гражданской войны - рабочие, приезжавшие в под­шефную деревню, часто считали враждебность и оппозиционность ее жителей проявлением кулачества89. Крестьяне, критиковавшие на­чальство - городское или местное, - становились «кулаками»90. Во время коллективизации бедняки и середняки должны были либо вступить в колхоз, либо принять на себя клеймо кулака91.

Бедняков и середняков не всегда «окулачивали» за оппозицион­ность. В интересах государства иногда приходилось отойти от поли­тических и социальных классовых стереотипов. Слишком масштаб­ную оппозицию, слишком большие натяжки в официальной классовой теории нельзя было объяснить лишь деятельностью кулаков. Поэто­му при необходимости власти вновь прибегали к инфантилизации крестьян (чаще всего крестьянок). Те якобы вели себя по-кулацки, присоединялись к кулацкой политике и принимали участие в анти­советских выступлениях просто по несознательности. Гнусный кулак легко мог одурачить темных, невежественных, истеричных и нера­зумных «баб». Таким образом, инфантилизация смогла оправдать социально-политические неудачи и несовершенство коммунистиче­ской доктрины, отказывая беднякам и середнякам в самостоятельно­сти и ответственности.

Неспособность середняка вести себя политически корректно была заложена в самом определении этого слоя. Середняк мог по­ступать неправильно и не будучи кулаком. К счастью, Ленин преду­смотрел выход, решивший проблему с этой категорией крестьян: они же колебались92. К. Я. Баумана, первого секретаря Московского обкома партии, обвиняли в том, что во время коллективизации он превратил теорию Ленина о колеблющемся середняке в абсолют­ную догму. По некоторым данным, после мартовского «отступле­ния» 1930 г. московское областное руководство отказывалось при­знать свою ответственность за зверства коллективизации в области, так как, по его мнению, насилие было неизбежной мерой ввиду колеблющейся природы середняка93. Сталин же считал, что эта тео­

47

рия размывает официальную идеологию и подрывает к ней дове­рие, поскольку служит для оправдания провалов политики партии и оппозиционного поведения крестьян в период временной приос­тановки коллективизации. Теория «колеблющегося середняка» пре­уменьшала опасность и вину кулака и подразумевала (совершенно правильно), что открыто бунтует большинство крестьян. Тем не менее она оставалась удобным объяснением возникновения очагов крестьянского сопротивления.

Партия также сумела найти еще одно объяснение протестам бед­няков и середняков, создав абсолютно новую политическую катего­рию, не входившую в каноны марксизма. Она не была связана с бы­тием и социально-экономическими факторами, а относилась к области политического сознания. Крестьян, попавших под эту категорию, ста­ли называть подкулачниками - наймитами кулаков, находившимися под их влиянием. Подкулачник мог быть родственником кулака, его бывшим работником, который остался верен старому хозяину, обма­нутым бедняком или середняком, незнакомым с идеалами комму­низма, или неизвестно по какой причине антисоветски настроенным крестьянином, не повинующимся социальному детерминизму94. Ка­тегория подкулачника демонстрировала своего рода переселение души кулака. Такое переселение могло произойти и между живущими на данный момент крестьянами, и от одного поколения к другому: если крестьянин имел предка-кулака, то и его самого во время коллекти­визации могли назвать кулаком95. Подкулачники вели «кулацкую» деятельность, побуждаемые своей «кулацкой сущностью». Ярлык под­кулачника был весьма удобен для советской власти, поскольку по­зволял ей в случае необходимости возлагать на бедняков и середня­ков ответственность за кулацкие действия, признавая за ними частичную (поскольку они все-таки находились под влиянием кула­ка) самостоятельность, в которой им, как правило, отказывали. Со­здание категории подкулачников открыло для партии новый способ истолковать и замаскировать крестьянское сопротивление, в дей­ствительности объединявшее против государства всех крестьян как класс (в самом широком смысле). Перенеся сущность кулака на со­циально аморфную категорию подкулачника, партия способствовала дальнейшему развитию социальной метафизики сталинизма, кото­рая рисовала мир разделенным на коммунистическую партию, аван­гард светлого будущего, и демонические силы зла, неустанно веду­щие с ней борьбу.

В классификации крестьянства, выстроенной коммунистической партией, образ кулака - мнимого или настоящего - маячил повсемест­но. Фигура кулака - один из самых искусно созданных классовых стереотипов в восприятии крестьянства: ее демонизация довела до

48

предела процесс обесчеловечивания облика крестьянства. Определе­ние «кулака» было скользким и аморфным. Представление крестьян о кулаке в основном имело мало общего с благосостоянием или политикой; по их мнению, крестьянин становился кулаком, если на­рушал правила моральной экономики деревни или идеалы коллекти­визма96. Партия же пыталась определять кулака, по крайней мере официально, исходя из широкого набора экономических критериев, начиная с найма рабочей силы и владения различными сельскохо­зяйственными предприятиями и заканчивая накоплением нетрудо­вого дохода97. На деле статус кулака всегда зависел от мнения оце­нивающего, которому могло показаться, что тот или иной крестьянин слишком богат или настроен антисоветски, - а эти понятия допуска­ли весьма произвольную и широкую трактовку. Согласно распрост­раненному среди горожан стереотипу, кулак был мужчиной, обыч­но в теле (как типичный капиталист или империалист), чаще всего носил рубаху в горошек, добротные штаны, кожаные сапоги и жилет­ку98. Он имел просторную избу с металлической крышей, вовсю пользовался наемным трудом, жил в достатке и оказывал огромное влияние на деревенские дела. С другой стороны, он представлял собой отрицательную фигуру - эксплуататора, паразита, который манипу­лировал людьми. Во время коллективизации его часто уподобляли «зверю». Это был террорист, поджигатель. Он из-за угла стрелял по советским служащим из обреза. Он распускал антисоветские слухи, часто действовал чужими руками - «отсталых» женщин и «несозна­тельных» бедняков, неся смуту в новые колхозы99. Он «проникал» в колхоз, чтобы разрушить его изнутри. Считалось, что кулак прак­тически неисправим. Такой стереотипный образ кулака глубоко уко­ренился в массовой городской культуре.

Утвердившееся в массовом сознании представление о кулаке от­носилось скорее к сфере демонологии, а не классового анализа, по­этому довольно легко потерялась привязка к классу и кулак стал таковым «по природе»: даже после раскулачивания он не терял своей сущности. Если отбросить смысловые противоречия, такое постоян­ство признака, похожее на кастовое, означало, что социально-эконо­мический статус кулака уже не имел значения. Крестьянин мог по­лучить клеймо кулака на основании того, что кулаком был его предок - отец, дед, прадед100. В таком случае его семья также призна­валась кулацкой, ее имущество подвергалась конфискации, а ее саму зачастую могли отправить в ссылку в соответствии с планом ликви­дации кулачества как класса. Даже те кулаки, что вступили в колхо­зы на ранних этапах коллективизации, все равно оставались кулака­ми, несмотря на резкую смену своего социально-экономического статуса.

49

Такое искажение социального детерминизма означало, что кулаки по природе всегда опасны и враждебны. Как и в случае с бедняками и середняками, кулаку отказывали в свободе воли. Его действия не могли не быть контрреволюционными. Как таковой, он являлся не столько сведущим политическим оппонентом, сколько террористом или бандитом - термины, призванные низвести политическую ак­тивность до уровня криминальной деятельности. Кулаку было пред­назначено стать социальным злом. Смертоносное, демонизирующее сочетание ложного детерминизма и классовых стереотипов давало почти полную гарантию того, что кулак в глазах своих мучителей перестанет быть человеком и у них исчезнут любые сомнения в не­обходимости его ликвидации.

Самое трагичное заключалось в том, что кулаком мог оказаться любой крестьянин. Социальный детерминизм был обоюдоострым оружием. Хотя сознание кулака в узком смысле могло определяться бытием, для всех остальных крестьян именно сознание - враждебные настроенность или поведение по отношению к советской власти -определяло бытие. Один из современников отмечал: «Когда мы го­ворим "кулак", мы имеем в виду носителя определенных политиче­ских тенденций, выразителем которых является чаще всего подку­лачник или подкулачница»101. Кулак - «носитель» тенденций; бедняки и середняки - их выразители и исполнители. Здесь софистическая теория возвращается к своей исходной точке, и классовые определе­ния становятся бессмысленными. Каждый крестьянин может быть кулаком; каждый крестьянин может быть врагом; все крестьяне мо­гут быть «самыми зверскими, самыми грубыми, самыми дикими эксплуататорами», «пиявками» и «вампирами»102. Сталинская соци­альная метафизика совершила полный оборот и вернулась к ленин­скому дискурсу времен Гражданской войны.

Массовое обесчеловечивание облика кулака, крестьянина позво­лило коллективизаторам, в основном горожанам, вести последний и решительный бой с врагом без всяких ограничений. Родившийся на Украине американский журналист Морис Хиндус удачно передал дух того времени в отрывке, где рассказывается о письме активист­ки, посвященном коллективизации: «В письме Нади не было ни слова по этому вопросу [о реакции крестьянства на коллективизацию]. Не было упоминаний о царивших среди крестьян смятении и панике, как будто имели место лишь случайные мелкие происшествия. Такой пылкий революционер, как она, не мог и не стал бы беспокоиться о потерях, которые несли люди. Не то чтобы она не заметила их, просто они не вызвали ее сочувствия. Похоже, она была обеспокоена растерянностью крестьянства не больше, чем хирург - болью пациен­та, над телом которого он занес свой скальпель. Ее разум и сердце

50

были устремлены к триумфу завтрашнего дня и не замечали горя, которое охватило крестьян сегодня. Она была слепа к страданиям, охваченная триумфом достижений»103.

Столкновение не было бы таким жестоким, если бы кулака не превратили в зверя. Безусловно, были и другие факторы, способ­ствовавшие углублению конфликта104, но именно низведение врага до статуса недочеловека стало предпосылкой всех войн XX в. В романе «Поднятая целина» советский писатель Михаил Шолохов уловил сущность этого феномена, создав образ кровожадного коммуниста Нагульнова. Услышав слова местного партработника о сочувствии к кулакам, Нагульнов приходит в ярость: «- Гад! - выдохнул зве­нящим шепотом, стиснув кулаки. - Как служишь революции?! Жа-ле-е-ешь? Да я... тысячи станови зараз дедов, детишков, баб... да скажи мне, что надо их в распыл... для революции надо... я их из пулемета... всех порешу!!»105

Один из реальных функционеров, член Московского окружкома партии, заявил, что в ответ на террор «мы будем высылать кулаков тысячами, и когда будет нужно - расстреливать это кулачье от­родье»106. Другой, отвечая на вопрос, что делать с кулаками, ответил: «Из кулаков сварим мыло». Селькор, которому крестьянин до этого нанес удар в горло ножом, утверждал: «Нашего классового врага надо стереть с лица земли»107. Ссылки и конфискация имущества сотен тысяч беззащитных крестьянских семей оправдывались революцион­ной необходимостью. Процесс коллективизации явил подоплеку ста­линского «официального протокола», оказавшегося только верхуш­кой айсберга коммунистической массовой культуры - предрассудков, подозрения и ненависти в отношении крестьянства.

Полон значимости был даже язык, которым говорили в то время о столкновении культур: он сигнализировал о противоречиях между официальными и тайными причинами социалистического преобра­зования деревни. Коллективизация должна была обеспечить «дань» с крестьянства, и это не имело ничего общего с социализмом или классовой борьбой, а могло быть понято только как налог, взимае­мый с покоренного населения. Кулака надлежало «ликвидировать» -термин, который формально означал искоренение социально-эконо­мических основ класса, однако во время Гражданской войны стал означать расстрелы108. Такие понятия, как «чрезвычайные меры» и «добровольная коллективизация», были не чем иным, как эвфе­мизмами, скрывавшими действительность. Точно так же зверства превращались в ошибки, отклонения или «перегибы», которые до­пускались коллективизаторами, охваченными «головокружением от успехов» (на деле - настоящими преступниками и варварами). Тер­мин «перегиб» часто предваряло прилагательное «неправильный»,

51

делая явным, возможно непреднамеренно, официальное и неофици­альное понимание задач коллективизации. Подвело черту под всем этим процессом, судя по всему, понятие «революционной законнос­ти». Основанная на искусно проработанной теории, революционная законность была не более чем тараном, направленным против непо­корных крестьян. Варейкис, первый секретарь обкома Центрально-Черноземной области, резюмировал понятие словами: «Закон - это дело наживное»109. Центрально-Черноземный обком выпустил ди­рективу, в которой информировал местных руководителей, что «...было бы преступным бюрократизмом, если бы мы стали ожидать этих новых законов. Основной закон для каждого из нас - это поли­тика нашей партии»110. Эвфемизмы, использовавшиеся в отношении коллективизации, искажали правду о столкновении государства с крестьянством, столь очевидную в рамках неофициального дискур­са. Однако они не только скрывали факты, но и создавали легитим­ную основу для политики и действий коммунистической партии, а строители нового порядка получили систему убеждений, в которой так нуждались. Вряд ли мы когда-нибудь узнаем, что за смесь убеж­дений, цинизма и ненависти царила в умах партийных руководите­лей всех уровней, сражавшихся за сталинскую революцию.

В эпоху Сталина появился основанный на страхе и ненависти образ крестьянина, у которого отняли человеческий облик. Бессовестно ис­каженный социальный детерминизм и инфантилизация лишили кресть­ян самостоятельности: те не отвечали за свои действия и были об­речены на роль вечных детей, просоветских автоматов - или же врагов. Идеология и городской массовый дискурс отказывали кресть­янам в праве выбора и свободе воли, что позволило легко отобрать их и в реальности. Сталинистский взгляд на крестьянство был масштаб­ной проекцией коллективной ненависти, ключевым звеном механизма обесчеловечивания врага111. Крестьянина стали считать чужим в род­ной стране; его сделали причиной всего самого отвратительного для города и государства, виновником российской отсталости, голода и контрреволюции. Великий раскол сталинской революции был не классовым расколом в строго большевистском смысле, а культурным -не между рабочими и буржуями, а между городом и деревней. Раскол, безусловно, произошел еще до прихода к власти коммунистов, однако его еще больше усугубили порожденная Гражданской войной всепо­глощающая ненависть, культурный империализм и модернизационный характер партийной концепции строительства социализма, а также темнота и невежество, приписываемые городом деревне, комиссаром «мужику». Такое уничижение крестьянства породило политическую культуру, отводившую крестьянам роль врагов, нелюдей, и открыло путь наступлению партии на деревню.

52

Война с традицией

Коллективизация была жестоким столкновением культур, отчет­ливее и яснее всего это проявилось в оборотной стороне конфликта, принявшего форму массированной атаки на культурные традиции и институты деревни. Этот бой начался с первых дней революции, но только после запуска Сталиным процессов коллективизации приоб­рел решающее значение как часть более масштабной стратегии под­чинения. Крестьянская культура - традиции, институты и образ жиз­ни - была воплощением автономии деревни. Эти очаги автономии угрожали срывом планам государства по установлению доминирова­ния, поскольку позволяли крестьянству сохранять, по словам Скотта, «социальное пространство», «в котором можно услышать закулисное мнение, отличное от официального протокола властных отношений. Это социальное пространство принимает особые формы (эвфемиз­мы, ритуальные правила и нормы, трактиры, рынки), содержит осо­бые проявления инакомыслия (например, веру в возвращение проро­ка, колдовство, восхваление героев из среды бандитов и мучеников сопротивления), которые так же уникальны, как рассматриваемые особая культура и история акторов»112.

На определенном уровне, будь то осознанные политические шаги или слепое отвращение к крестьянству и его образу жизни, государ­ство осознавало, что крестьянская культура по своей природе или потенциалу содержит в себе элементы сопротивления. Для советской власти крестьянская культура была еще одним врагом, которого не­обходимо ликвидировать.

Кампания против религии и церкви - самая известная и яркая часть наступления на крестьянскую культуру. На протяжении 1920-х гг. активисты компартии, и в особенности комсомола, предприняли ряд попыток искоренить религию на селе, в основном через Союз воин­ствующих безбожников. В годы коллективизации эти усилия стали отражением тотальной войны против религиозных институтов и сим­волов деревни. Со второй половины 1929 г. коммунисты закрывали церкви, снимали с них колокола и арестовывали священников. 30 ян­варя 1930 г. в постановлении о ликвидации кулацких хозяйств По­литбюро взяло на себя руководство этой кампанией, приказав Орг­бюро издать постановление о закрытии церквей и раскулачивании священников113. Запрещались религиозные праздники, многих кресть­ян вынуждали отдать свои иконы, которые зачастую подвергали мас­совому сожжению114. Работники Щелковского сельсовета Юхновско-го района Сухиничского округа в Западном крае выстроили иконы в ряд, написали на каждой, что изображенный на ней святой пригово­рен к смерти «за сопротивление колхозному строительству»115, и рас­

53

стреляли их. На Урале несколько окружных органов управления при­звали своих коллег в других округах вступить в социалистическое соревнование на предмет того, кто закроет больше Церквей'16.

Эти репрессивные меры преследовали цель не только постепенно распространить в деревне атеизм, но и лишить крестьян ключевых культурных институтов. Начиная с 1920-х гг. многие доклады гово­рят о том, что православная вера на селе с приходом революции резко сдала свои позиции, оставшись популярной в основном среди женщин и стариков117. Церковь была частью общины, символизиро­вала историю деревни, ее традиции и все важнейшие события в жиз­ни крестьянина, начиная с его рождения, женитьбы и заканчивая смертью. Особую значимость имел церковный колокол. Как и цер­ковь, колокол был воплощением прекрасного, неотъемлемым предме­том гордости села. Но он нес в себе и более глубокий смысл. Колокол являлся символом сплоченности села. Набат собирал крестьян вмес­те в моменты особой важности, чрезвычайных происшествий. По выражению Ива-Мари Берса, он служил своего рода «эмблемой»118. В ходе восстаний в годы коллективизации удар колокола был «поли­тическим действием», призванным пробудить и мобилизовать кресть­янскую оппозицию на борьбу.

Глубинное значение церкви и колокола для деревни поразительно ярко проявилось во время коллективизации. Целые деревни восста­вали против закрытия церкви или снятия колокола. Часто церковь становилась непосредственно очагом мятежа. Там священники чита­ли проповеди, осуждающие коллективизацию. Апокалиптические на­строения широко распространялись, и их источником была если не сама церковь, то среда, в которой она существовала. Само место, где в селе располагалась церковь, служило пунктом сбора для восставших крестьян и проведения демонстраций против советской власти. Для многих крестьян создание нового колхозного порядка и наступление на веру означали одно и то же. Как сказал крестьянин из Западного края: «Смотри, Матрена, твой муж вчера вступил в колхоз, а сегодня у тебя забирают иконы, какой же это коммунизм, какая же это кол­лективизация?»119 Закрытие церкви или снятие колокола были мера­ми, направленными на ослабление крестьянской культуры и сопротив­ления, а также способом напомнить деревне о ее подчиненном статусе.

Кампания против церквей, по крайней мере формально, была в кон­це концов приостановлена в 1930 г. после провозглашенного Стали­ным временного отступления коллективизации. Советской власти, обеспокоенной протестами за границей120 и крестьянскими выступле­ниями, пришлось на время несколько ограничить свои действия в от­ношении церкви. Крестьянский протест против закрытия церквей привел к тому, что общины объединились и выступили против госу­

54

дарства. Так, в отчете, опубликованном весной 1930 г. в Тамбове, говорилось, что иметь дело с кулаком - это одно, а с церковью и священником, которых поддерживает вся деревня, - другое, и что атака на церковь не помогает коллективизации121. В некоторых рай­онах выступления крестьян действительно приводили к тому, что церкви снова открывались. Например, в Сухиничском районе Запад­ного края десять из шестнадцати закрытых властями церквей снова открылись после марта 1930 г.122 Тем не менее в культурном отноше­нии церковь оставалась символом, антитетичным коммунизму, вмес­тилищем крестьянской культуры и традиций, а следовательно, и авто­номии. Сельская церковь служила антиподом коммунистического атеизма, коммунистической культуры, и потому была обречена на уничтожение. К концу 1930 г. уже 80 % церквей были закрыты123.

Церковь - не единственный институт культуры, который подле­жал разрушению. Как выразился один из 25 тыс. рабочих, посланных участвовать в коллективизации (двадцатипятитысячников): «Мы должны объявить войну старым традициям»124. В число последних входили «социальные пространства», присущие крестьянскому обра­зу жизни. Одним из таких пространств был рынок. Закрытие сель­скохозяйственных рынков началось с введения чрезвычайных мер по хлебозаготовке. Оно позволяло не только облегчить внедрение цент­рализованной командной экономики в сельском хозяйстве и ли­шить крестьянство экономической независимости, но и перекрыть главную культурную артерию, по которой осуществлялись контакты с другими крестьянами и жителями города. Кроме того, останавли­валось воспроизводство крестьянской культуры, таинство которого разыгрывалось на рынках во время праздников, торговли продукци­ей народных промыслов, гуляний. Упразднение общины 30 июля 1930 г. в районах сплошной коллективизации и передача большин­ства властных полномочий в деревне сельсоветам и колхозным прав­лениям стали еще одним аспектом подчинения крестьянства125. От­менив общину и сход (крестьянский совет), государство отняло у крестьян право даже на ограниченное самоуправление, лишило их административной и финансовой автономии и права на независимое выражение политических взглядов. Еще один эпизод войны с тради­цией - закрытие мельниц и лавок. Закрытие этих заведений, управ­ляемых крестьянами, не просто усилило зависимость деревни от государства; вместе с ними исчезло еще одно важное место сбора, где обычно велись беседы, дискуссии, обсуждалась политика, и по кресть­янской автономии был нанесен еще один удар. Конфискация иму­щества и ликвидация многих ремесленников и мастеровых как ку­лаков и нэпманов произвела на общину схожий эффект, поставив ее в еще большую зависимость от государства и превратив в потре­

55

бителя городских продуктов машинного производства. Серьезно по­страдало воспроизводство крестьянской материальной культуры126. Все эти меры - неотъемлемая часть сталинской социализации кресть­янской экономики. В то же время они были ключевым звеном про­водившейся Сталиным культурной революции на селе и необходи­мой предпосылкой для установления коммунистами контроля над крестьянством.

Последнее направление разрушения крестьянской культуры -уничтожение деревенской элиты и авторитетных фигур. Кампания по ликвидации кулачества как класса выходила далеко за рамки репрессий в отношении кулаков. За выражение протеста против колхозов часто подвергались аресту лидеры крестьян (в том числе и не кулаки) и авторитетные члены общины. В деревне XIX в., «если власти считали поведение общины мятежным, то к ответу призывали именно доверенных лиц, в основном старост»127. В годы коллективи­зации «доверенные лица» могли быть призваны к ответу в случае мятежа или в качестве предупредительной меры. В приказе ОГПУ о раскулачивании от 2 февраля 1930 г. предписывалась массовая ссыл­ка «наиболее богатых кулаков, бывших помещиков, полупомещиков, местных кулацких авторитетов и всего кулацкого кадра»128. Если убрать из этой фразы определение «кулацких», в любом случае неоднознач­ное и лишенное всякого смысла, остается только понятие «местные авторитеты». Именно на них и велось полномасштабное наступление. Священники, представители сельской интеллигенции, бывшие старо­сты и даже потомки когда-то зажиточных крестьянских семей попали под молот репрессий. В число жертв входили и мельники, торговцы, владельцы лавок, ремесленники - члены сельской экономической элиты, сохранявшие некоторую автономию по отношению к осталь­ным селянам (иногда даже навлекавшие на себя их гнев), которые были вполне готовы и способны открыто высказать свои возражения по поводу коллективизации. Отходники часто также подвергались репрессиям, возможно, в связи с тем, что, работая за пределами села, они ошибочно полагали, будто имеют больше свободы и права на диалог с советской властью129. Даже повивальные бабки и местные знахари - зачастую весьма уважаемые члены общины - могли быть репрессированы, хотя в основном им лишь выносили общественное порицание130.

Раскручивание маховика репрессий против местных элитных сло­ев служило инструментом ликвидации на селе источников традици­онного авторитета и ярко выраженной оппозиции. Самым важным было даже не только и не столько то, что у деревни отняли самых предприимчивых, удачливых и амбициозных крестьян; ее лишили лидеров, которые чаще всего представляли деревню в ее противосто­

56

янии с государством. Советская власть заменила их людьми из го­рода, которые играли главную роль в колхозах и крестьянской поли­тике вплоть до конца первой пятилетки.

Попытка разрушения старой культуры сопровождалась созданием новой, коммунистической культуры, которую советская власть стре­милась перенести из города и насадить в деревне. На смену старым богам должны были прийти новые. Сталин стал для крестьян царем-батюшкой, Михаил Калинин, которого называли всесоюзным старо­стой, - их постоянным представителем в Москве; завершал пантеон Ленин. Изображения всех троих часто висели в углу избы, опустев­шем после того, как оттуда вынесли иконы. Понятия добра и зла были в этой религии весьма относительными, на их место пришли понятия революции и контрреволюции. Техника стала объектом благоговения, а трактор - священным алтарем новых богов. Ни от крестьян, ни от государства не укрылась ироничность того факта, что церковные колокола переплавили на нужды промышленности. Это была своего рода коммунистическая алхимия, преобразование сим­волов крестьянской культуры в проявления новой, механизирован­ной культуры Советов131. В церквях разместились социалистические клубы и читальные избы или еще более приземленные объекты -товарные склады и амбары. Коммунизм стал новой религией, а овла­дение грамотностью, с введением обязательного начального образо­вания и ускоренных курсов для взрослых, считалось первым шагом к спасению души. С учреждением новой религии появились и новые праздники, на которых полагалось ее восхвалять. Их привязали к рус­ским православным праздникам, в свое время также наложившимся поверх языческих праздников. Покров Пресвятой Богородицы, от­мечавшийся 14 октября, в 1929 г. и в 1930 г. назвали Днем коллек­тивизации132. Троица стала Днем русской березки, Ильин день -Днем электрификации, а Пасху следовало отмечать как Праздник первой борозды133. (Вопрос о том, как долго эти праздники отмеча­лись, кем и насколько серьезно, остается открытым.)

К духовным эмблемам нового порядка присоединились более мирские нововведения, возвещавшие о новой культуре. На смену общине пришел колхоз, в некоторых случаях даже располагавшийся на той же территории, а на смену сходу - собрание колхозников. Предполагалось, что тракторы более чем успешно заменят лошадей, однако на деле объемы производства оказались меньше необходи­мых. В некоторых деревнях рабочие, занявшие посты председателей новообразованных колхозов, в попытке передать опыт пролетариата колхозу попытались ввести восьмичасовой рабочий день, посменную и сдельную работу, заработную плату, трудовую дисциплину и даже фабричные гудки134. Праздник масленицы наполнили новыми, чуж­

57

дыми традициям культурными символами. Комсомольцы использо­вали масленицу, чтобы высмеять своих врагов - кулака, священника, жандарма135. Незадолго до начала коллективизации в одной из си­бирских деревень учителя и студенты провели сокращенную версию масленицы, целью которой было унизить односельчан, не выполнив­ших нормы по хлебозаготовкам. Они прошествовали через всю де­ревню с плакатами в руках, останавливаясь у домов провинившихся крестьян, где скандировали: «Вот живет враг советской власти», -и прибивали на ворота изображение хозяев дома, одетых в некое подобие шаровар136. Крестьянскую молодежь заставили ходить в но­вые школы, изучать новые предметы и новую религию взамен ста­рой. Семьям крестьян заявили, что повивальные бабки и знахари -это старо и вредно, и дали им указания, как правильно соблюдать гигиену и убирать дома. В правилах общего распорядка Колхозсоюза в Ивановском промышленном районе содержалось положение о том, что колхозники обязаны поддерживать чистоту в своих избах137. В других местах создавались комиссии по инспектированию сани­тарных условий в колхозных домах138. Новый порядок, иногда на­саждаемый по приказу или предложению центра, иногда придуман­ный на местах, призван был устранить различия между городом и деревней и искоренить отсталость, неграмотность и нечистоплот­ность русского мужика.

Новая культура нашла отражение в новом языке - языке комму­низма и городов. Деревню захлестнула лавина аббревиатур: «кол­хоз» (коллективное хозяйство), «совхоз» (советское коллективное хозяйство), «МТС» (машинно-тракторная станция), «трудодень» (тру­довой рабочий день) и еще много других терминов пополнили рево­люционный лексикон, начало формированию которого было положе­но в 1917 г. и который большинство крестьян так и не усвоило139. Названия деревень хотя и не были утеряны, но ушли в тень новых названий, которые советская власть навешивала на колхозы как зна­ки своего культурного доминирования. Сдвиг в этом направлении стал очевидным еще до начала коллективизации, когда города и де­ревни по всей стране присваивали себе имена партийных деятелей и «советские» названия. А. М. Ларина, вдова Бухарина и дочь Юрия Ларина, вспоминала, как ее отец убеждал одного председателя сель­совета, что его деревне можно было бы подыскать название получше, чем Кобылья Лужа. Когда Ларины через некоторое время снова проезжали мимо этой деревни, они увидели, что крестьяне переиме­новали ее в Советскую Лужу140. Ко времени коллективизации новые названия часто демонстрировали такого рода иронию, хотя удивляет наименование колхоза «Шесть лет без Ленина»141. Большинство на­званий давались колхозам городом или партией. Колхозы называли

58

в честь фабрик («Путилов», «АМО», «Серп и молот»), лидеров (чаще всего Ленина, Сталина, Маркса), иногда и более лирично - напри­мер, «Дорога к социализму», «Красный крестьянин», «Красная заря»112.

Новое политическое искусство - плакатное - отражало идеалы новой культуры. Как пишет Виктория Боннелл, «политическое ис­кусство создавало картину деревенского мира, в котором бабе-крестьянке, как и традиционным крестьянским обычаям и взгля­дам, больше не было места»143. В 1930-х гг. образы мужика и бабы практически исчезли из политического творчества. Им на смену пришла «пышущая юностью и полная энтузиазма молодая колхоз­ница, строящая социализм», ставшая воплощением нового поряд­ка114. По всей деревне возвещалось о наступлении «зари коммуниз­ма» (что созвучно одному из самых типичных названий колхоза) и смерти старого крестьянского уклада.

Коллективизация и попытки устранить различия между городом и деревней, переделать мужиков и баб в колхозников и колхозниц и с корнем уничтожить кулаков привели к созданию бездушной куль­туры, насаждавшейся сверху. Символы советизации и нового поряд­ка были повсюду, однако они оставались поверхностными элемента­ми, силой навязанными культуре, которую не так просто было уничтожить. «Коммунистическое окультуривание» деревни не при­носило ожидаемых экономических результатов, предлагая очень не­многое из тех преимуществ и привилегий (по общему мнению, и так скудных), которые оно дало городу. Новая культура была городским импортом, империалистическим инструментом, навязанным подчи­ненному народу. Исконная культура крестьянства сумела выжить, хотя и потеряла при этом некоторые свои черты и была вынуждена уйти в подполье, став культурой сопротивления.

Заключение

Коллективизация советского сельского хозяйства была кампани­ей по установлению доминирования и имела своей целью не что иное, как внутреннюю «колонизацию» крестьянства. Доминирование устанавливалось как в сфере экономики, так и в сфере культуры. Коллективизация обеспечила постоянный приток хлеба (дани) в зак­рома государства. Она также позволила советской власти подчинить себе крестьянство с помощью мер жесткого и всепроникающего ад­министративного и политического контроля и насильственного вклю­чения в доминирующую культуру. Хотя коммунистическая партия публично объявила коллективизацию «социалистическим преобра-

59

зованием» деревни, «тайный протокол» и практика на местах явили ее истинную сущность как войну культур.

Крестьяне придерживались схожего взгляда на этот конфликт. Они так же делили мир на черное и белое, но не на антагонистиче­ские классы, а на деревню, с одной стороны, и город и коммунизм как вестников Апокалипсиса - с другой. Противостоять колхозу, инстру­менту Антихриста, считалось долгом всех верующих крестьян. Кол­лективизация представляла серьезную угрозу для образа жизни крестьянина и для всей его культуры. В ответ все слои крестьянства сплотились как особая культура, как класс в самом настоящем смыс­ле, на защиту своих традиций, веры и средств к существованию. Корни сопротивления коллективизации уходили не в какие-то от­дельные социальные слои, а в культуру крестьянства, и прибегало оно к тактике, присущей этой культуре. Крестьянское сопротивление питало крестьянскую культуру. Для крестьян, как и для государства, коллективизация была гражданской войной.

2

ЗНАК АНТИХРИСТА: СЛУХИ И ИДЕОЛОГИЯ КРЕСТЬЯНСКОГО СОПРОТИВЛЕНИЯ

Как с юга к северу трава В кипучий срок весны, От моря к морю шла молва По всем краям страны.

Молва растет, что ночь, что день, Катится в даль и глушь, И ждут сто тысяч деревень. Сто миллионов душ.

Нет, никогда, как в этот год, В тревоге и борьбе, Не ждал, не думал так народ О жизни, о себе...

А. Твардовский. Страна Муравия

Крушение всех представлений - это тоже конец мира.

Н. Мандельштам. Воспоминания

Как гласит русская пословица, мирская молва - что морская волна1: она захлестывает деревню, поглощая и переворачивая все на своем пути. В страшные годы коллективизации молва и тревожное ожидание держали советское село в страхе. Повсюду крестьяне ловили слухи о коллективизации и задавались вопросом, что же за участь их ждет. Кто-то говорил, что коммунисты собираются вос­становить крепостное право, кто-то доказывал, что коллективное хозяйство - это знак того, что на Землю пришел Антихрист. Другие же считали коллективизацию простым грабежом и разорением. Слухи о коллективизации стали значимым аспектом сопротивле­ния и отражением манихейского мировоззрения, подобного комму­нистическому.

61

Слухи - неотъемлемая черта всех аграрных обществ. Особенно благоприятными условиями для их распространения являются вре­мена глубоких кризисов и атмосфера страха. Они приобретают фор­му подпольного источника информации и рупора оппозиционного мнения в обществах, общинах и группах, вынужденных читать прес­су, подвергаемую цензуре и содержащую искаженную информацию, или испытывающих трудности в доступе к новостям. Место послед­них в данном случае занимают слухи, которые заглушают пропаганду государства, зачастую полностью опровергая или меняя смысл офи-цальных сообщений и озвучивая другую правду2. В годы коллекти­визации слухи были не просто новостями или альтернативным взгля­дом на события, а оружием из арсенала крестьянского сопротивления. Они сеяли страх, сплачивая деревню перед лицом внешней угрозы3 и выступая гарантом единства общины в борьбе против государства4. Крестьяне перешептывались, что если они вступят в колхоз, то насту­пит новое крепостное право, пугали друг друга знаком Антихриста и аморальным принципом «общего одеяла», подразумевавшим в том числе договоренность о свободе в сексуальных контактах и обобщест­вление жен. Угрозы и реалии того времени породили идеологию, основанную на прочной паутине слухов, объединивших крестьянство и позволивших преодолеть разногласия между выходцами из раз­личных районов страны, о которых твердила научная литература, а также менее явную социальную напряженность и расколы внутри деревни.

Слухи о коллективизации были пронизаны апокалиптическими кошмарами. Образы Антихриста и четырех всадников Апокалипсиса предвещали конец традиционного образа жизни. Советская власть отождествлялась с Антихристом, начинающим устанавливать свое царство на земле с помощью колхозов. Коллективизацию приравни­вали к крепостному праву, имея в виду те беды и несправедливость, которые она несла с собой, и предательство коммунистами идеалов революции 1917 г. Рассказы о том, что всех жен якобы сделают об­щими, а на ночлег всем придется ложиться под общим одеялом, символизировали безбожность и аморальность нового порядка, уч­реждаемого компартией-Антихристом. Слух был политической ме­тафорой, переворачивающей мир вверх дном благодаря созданию альтернативной реальности, полной символических инверсий. Тем самым слухи подрывали легитимность колхоза, коллективизаторов и советской власти. Апокалиптические пророчества и верования были неотъемлемой частью крестьянского мышления5. Приняв форму про­теста и языка крестьянской культуры сопротивления, они проявили свою подрывную силу, заставив крестьян выбирать между Богом и Антихристом.

62

Слухи - символическое выражение коллективного мировоззре­ния. Наряду с пророчествами, видениями и сказками они являются проекцией народной мысли, а в эпоху коллективизации стали отра­жением политического мира крестьянства6. Они показывают «уро­вень крестьянского политического сознания, часто наполненного ре­лигиозными и ритуальными верованиями, и служат средством его распространения среди подчиненных масс деревни»7. Поэтому для исследователя слухи - это ключ к пониманию крестьянства, его взгля­дов и верований, обычно скрытых от посторонних глаз. В годы кол­лективизации слухи были одной из важнейших составляющих идео­логии крестьянского сопротивления.

Советская власть заклеймила распространение слухов как «ку­лацкий агитпроп», контрреволюционное отражение агитации и про­паганды самой партии. Пренебрежительное отношение государства к слухам отрицало правду, состоявшую в том, что они представляли собой реальную угрозу и имели огромное значение как сила, способ­ствующая мобилизации крестьян и формированию их контридеоло­гии. Слухи о коллективизации окрасили мир в черно-белые тона, сокрушив официальные догматы классовой борьбы между богатыми и бедными крестьянами и заменив их битвой между силами добра и зла. Массовая форма этой контридеологии представляла собой в теории один из видов закулисного общественного пространства8, рожденного крестьянской культурой и по самой своей сути антите­тичного коммунистической культуре и городской политике. Мир слухов, как ни один другой вид крестьянского сопротивления, при­давал коллективизации дух и облик гражданской войны.

Мир перевернулся

Крестьянский апокалиптический кошмар возник в советской де­ревне отнюдь не с приходом коллективизации. Апокалиптическая традиция поселилась в умах российских крестьян за века до Ок­тябрьской революции и долгое время была глубинной основой на­родного сопротивления. После 1917 г. она воспряла с новой силой и достигла пика популярности в 1920-е гг. - время перемен и неиз­вестности для большинства крестьян, став главным мифом, толкав­шим их на сопротивление.

Эсхатологическое мышление не является уникальной чертой, при­сущей только России или крестьянскому обществу9. Оно было свой­ственно самым различным обществам в разные эпохи10, связанная с ним ментальность не присуща каким-то определенным народам, а представляет собой социальный феномен. Подобное мышление про­

63

цветает в эпохи перемен, социальных потрясений и кризисов11. Оно становится метафоричным выражением протеста, который часто прояв­ляется через веру в пророчества, чудеса, знамения и другие сверхъес­тественные явления. Предсказания грядущего Апокалипсиса предва­ряли наступление первого тысячелетия у христиан, вдохновляли участников крестовых походов в Средние века и продолжали играть свою роль на первых этапах истории современной Европы в периоды экономической и политической нестабильности. Во всех случаях апокалиптические страсти были вызваны серьезными переменами в общественной структуре и вызывали бурю в тех слоях населения, которые эти перемены затронули сильнее всего12.

Похожий кризис, вызвавший всплеск апокалиптических настро­ений, испытало Московское государство XVII в. Раскол Русской православной церкви был, возможно, главным культурным водораз­делом века, полного кровавых столкновений и народных восстаний, отделившим Смутное время от присвоения Петру I императорского титула. События XVII в. вызвали волну слухов о грядущем конце света: истово верившие в них называли Петра I Антихристом, а не­которые старообрядцы, считавшие реформы Петра и новые правила богослужения делом Сатаны13, совершали акты самосожжения. Апо­калиптические страсти толкали население на выступления против государства. Старообрядцам же такое мышление позволяло в при­вычных для себя терминах осмыслить глубокие социальные, полити­ческие и культурные перемены своего времени.

Апокалиптические верования пережили Средневековье и начало Нового времени, вновь распространились в Европе XIX в. и внесли свой вклад в полный блеска расцвет европейской науки и культуры эпохи Модерна14. Это время перемен и неизвестности было пропита­но ожиданиями неминуемого конца истории, которые соперничали с более оптимистичными мечтами о грядущей революции. Россия в тот период проводила форсированную индустриализацию, которая легла тяжким бременем на население страны, вела кровопролитную и бессмысленную войну на Дальнем Востоке, а затем пережила рево­люцию 1905 г. Эти события оказали значительное влияние на убеж­дения некоторых представителей российской интеллигенции. Былая самозабвенная вера в революцию для многих сменилась пессимизмом, ведущим и к разочарованию, и к надежде на духовное пробуждение15. Апокалиптическая тематика воплотилась в целом ряде интеллектуаль­ных и художественных творений: от картин художников-модернистов Малевича и Кандинского до музыки Скрябина, от философских трудов Соловьева и Розанова до литературных произведений Бело­го, Мережковского и Блока16. Некоторые русские поэты Серебряного века с радостью ожидали наступления конца, соединив апокалипти­

64

ческую и революционную традиции в своей мечте о кровавом соци­альном и духовном обновлении России. Она воплотилась в образе скифов, символизировавших несущий обновление Восток и одно­временно народ, крестьянские массы, которые были воплощением очистительной стихии и кары Божьей17.

Нестабильная ситуация начала XX в. в России создала благопри­ятный климат для распространения апокалиптических настроений среди широких слоев населения. Кульминацией бедствий, обрушив­шихся на Россию на рубеже столетий, стали начало мировой войны, затем революция и Гражданская война. Три из четырех всадников Апокалипсиса - война, голод и мор - преследовали Россию, сея смерть и разрушения. Только на полях сражений Первой мировой войны полегли почти пять миллионов человек. Еще более страшной стала Гражданская война, которая унесла жизни девяти миллионов, как солдат, так и мирных граждан, погибших в сражениях, умерших от голода и эпидемий18. Многим, особенно крестьянам, казалось, что нарисованные российскими символистами апокалиптические карти­ны будущего воплощаются в реальность.

Если революция 1917 г. частично исполнила крестьянскую меч­ту о черном переделе всех земель19, то хаос, разрушения и челове­ческие потери семи лет Первой мировой и Гражданской войн ока­зались для крестьянства настоящим кошмаром. Огромные районы страны стали полями сражений и местом дислокации противобор­ствующих армий, которым было необходимо обеспечивать себя про­довольствием. Именно в эти годы погибло больше всего крестьян. Конец Гражданской войны и введение НЭПа дали деревне неболь­шую передышку перед коллективизацией, но этот золотой век кресть­янства всегда омрачался воспоминаниями о недавнем насилии и сохранившимся у многих коммунистов мировоззрением в духе Гражданской войны. Мир между государством и крестьянством был обманчивым и больше походил на временное прекращение огня, чем на последовательное сближение.

Настрой крестьянства в 1920-е гт. можно передать двумя словами -неуверенность и тревога. Крестьяне продолжали относиться к совет­ской власти с недоверием, памятуя о недавней политике насиль­ственной продразверстки20. Сбор налогов и проведение выборов час­то пугали жителей деревни и становились причиной конфликтов. В большинстве деревень и коммунистическая партия, и советский аппарат действовали так неумело и были столь малочисленны, что крестьяне имели с ними дело лишь во время подобных мероприятий и в основном по принуждению, что явно противоречило господство­вавшему духу НЭПа21. Попытки коммунистов разделить деревню по классовому признаку путем создания в период Гражданской войны

65

печально известных комбедов лишили крестьян уверенности в том, кто такой кулак, что конкретно значит быть кулаком и, следовательно, какое общественное и (по определению) политическое положение за­нимают их соседи22. Более того, некоторые жители деревни - особенно обеспеченные крестьяне, священники, казаки - ветераны Белой армии и другие - продолжали таить злобу на режим. Для этих групп общест­ва, как и для многих других крестьян, окончательный исход револю­ции все еще не был ясен. Ощущение нестабильности отражено в рас­поряжениях председателя одного из уральских сельсоветов, решившего, что флюгер на крыше советского здания должен быть не в форме серпа и молота, а в форме глобуса. Он мотивировал это тем, что, «если сменится правительство, придется убрать серп и молот, а глобус по­дойдет в любом случае». В более угрожающей форме это мнение высказали кулаки из того же региона, угрожавшие местным коммуни­стам: «Скоро вас в колодцах будем топить, ни одного не останется!»23 Для многих же советская власть попросту была «не наша»24.

Коммунизм для большинства крестьян являлся чуждой культу­рой. С самых первых дней революции образ большевика в массовом сознании был связан с угрозой морали, семье и религии, чаще всего тому имелась веская причина. Коммунистическая идеология в обла­сти морали и семьи, возможно, и была проникнута освободительным пафосом, но практика в этих сферах зачастую выходила за рамки благоразумия - когда, например, комсомольская молодежь стреми­лась превратить секс в чисто биологическую функцию, а женщин -в предмет общей собственности. Независимо от идеологии или прак­тики враги советского государства сгущали краски инициатив, вы­двинутых в данном вопросе коммунистами. Говорили даже, что власть выпустила директиву о «национализации женщин», и это положило начало мифу, отголоски которого звучали в деревнях годами25. Ком­мунистическое наступление на религию и церковь было гораздо бо­лее серьезным и длительным. Во время Гражданской войны совет­ское государство поставило задачу подорвать позиции православной церкви конфискациями имущества, репрессиями, и, в перспективе, -включением части православного духовенства в новую, реформиро­ванную «Живую церковь». Атака на церковь была настолько разру­шительной по своим последствиям, что многие крестьяне считали, будто коммунисты - это просто-напросто безбожники и не более того. А. Селищев в своем исследовании языка революционного вре­мени отметил следующее определение коммуниста: «Камунист, ка­менист - кто в Бога не верует»26. В ходе исследовательской поездки по Московской губернии в начале 1920-х гг. один исследователь спросил в Серединской волости Волоколамского уезда деревенского парня, где местные коммунисты. Мальчик ответил, что в деревне нет

66

коммунистов, но есть один безбожник, добавив, что он все-таки хороший человек27.

Воспоминания об ужасах Гражданской войны и постоянная не­уверенность в прочности советской власти заставили многих кресть­ян отвернуться от государства и, зачастую, от города. Это отчужде­ние усугубилось развалом экономики в годы Гражданской войны, обескровившим сельское хозяйство, и нарушением связей между городом и деревней, которое, по мнению некоторых наблюдателей, привело к падению культурного уровня и изоляции деревни. Джефф­ри Брукс отмечал пагубность последствий прекращения распростра­нения в деревне газет и других печатных материалов в 1920-е гг.28 Некоторые наблюдатели того времени указывали на рост суеверий среди крестьян, другие обращали внимание на сохранявшуюся по­пулярность знахарей, «белых колдуний» и гадалок29. Культурная пропасть, веками разделявшая российские деревню и город, в пос­лереволюционные годы оставалась такой же огромной и даже уве­личилась.

Как и для любой другой группы общества в Советском Союзе, для крестьянства 1920-е гг. были переходным периодом. Тем не менее перемены совершались медленно, и большинство ценностей и обыча­ев остались где-то на полпути между традиционным крестьянским обществом и новым порядком. Разрушение традиций чаще вело к конфликтам и волнениям, чем к созданию нового общества. Раз­рыв устоев нигде не проявлялся так ярко, как в среде деревенской молодежи. Многие юноши и девушки с энтузиазмом встретили новый порядок. Сельский комсомол представлял активную и для многих взрослых ненавистную силу крестьянской политики, кото­рую, как правило, было слышно и видно лучше, чем сельский актив компартии. Группы деревенских комсомольцев, особенно в начале 1920-х гг., периодически устраивали антирелигиозные шествия и представления, грубо высмеивая церковь и священников30. Этот тип комсомольской антирелигиозной пропаганды часто оскорблял взрослых жителей деревни. Менее грубой, но столь же обидной была пропаганда молодых новообращенных атеистов, которые иска­ли доказательств, что Бога не существует: «Нет бога... А если есть, так пускай меня убьет на этом самом месте!»31 Антирелигиозные частушки издевались над традициями, например, вот эта, извратив­шая слова известной песенки32:

Все святые загуляли, Видно, бога дома нет, Самогонки напился, За границу подался33.

67

Другая частушка делает выпад в сторону старшего поколения, высмеивая страх и возмущение традиционно мысливших крестьян:

Дед Никита богомол, Часто в церкви молится, Он боится, что его Сын окомсомолится34.

Есть еще версия этой частушки:

Как у тетки Акулины, Старой богомолочки, Внучки Панька, Танька, Санька, Манька - комсомолочки.

Такие настроения испугали и возмутили многих крестьян, возне­навидевших комсомольское и даже пионерское движения за то влия­ние, которые они оказывали на их детей. В Тверской области пионе­ров стали называть шпионами после того, как юный пионер донес, что его отец гнал самогон; некоторые крестьяне говорили: «Таких шпионеров-пионеров нам не надо»35. В другом случае родители (в ос­новном старообрядцы и несколько протестантов) забрали своих де­тей из советских школ в знак протеста против проведения уроков, посвященных Ленину, и студенческих шествий в честь социалисти­ческих праздников. Одного ученика родители заставили весь день сидеть в церкви и читать Деяния апостолов после участия в праздно­вании 17-й годовщины революции36. Мальчик с Кубани вспоминал о реакции своего отца на новость о том, что он вступил в комсомол: «Я знал, что он не разрешит. А когда я принес домой книжку - устав комсомола, и отец это увидел, то начал меня ругать и хотел побить. Но я ему сказал, что буду жаловаться в ячейку (РКП), если он будет меня бить. А отец ячейки боялся. В тот же день отец порвал книгу и бросил ее в печку»37.

Некоторые крестьяне винили безбожных и безнравственных ком­мунистов в распространении «хулиганства»38. Многие наблюдатели действительно отмечали падение моральных норм крестьянской моло­дежи, отмечая рост беспорядочных половых связей, венерических за­болеваний, хулиганства и проституции39. Одни крестьяне объясняли наступивший в общественной морали хаос тем, что советская власть -от Сатаны («комиссары - черти»40); другие предпочитали разговорам о безбожности и дьявольском промысле крепкие ругательства.

Переходность 1920-х гг. выразилась также в новом типе двоеве­рия41 - непростой попытке совместить крестьянские традиции и но­вые коммунистические установки. Например, в некоторых докладах

68

отмечалось, что крестьяне ставят портреты Ленина и Калинина в угол, где раньше стояли иконы, и крестятся на них42. В глухой деревне на северо-западе России одним из первых молодых людей, вступивших в комсомол в начале 1920-х гг., был Дмитрий Соловьев, внук мест­ной ведьмы. Дмитрий, и сам колдун, имел на деревне репутацию донжуана, частично из-за членства в комсомоле, частично благодаря мистическим силам, которыми, как считалось, обладала его семья43. В Пензе в середине 1920-х гг. инспекционная комиссия обкома партии докладывала о случае одержимости дьяволом в татарском селе. По­пытки местного муллы и знахарки изгнать демона из одержимой семьи потерпели неудачу. Местные служащие обратились за по­мощью к комиссии, однако, по насмешливому выражению ее членов, дьявол отказался иметь что-либо общее с коммунистами и «упрямо молчал» во время их визита в избу одержимых44. Известен случай, когда в одной из деревень местный священник благословил комму­нистов перед выборами45. Некоторые крестьяне делали неуверенные шаги по пути от старых ритуалов в направлении новоиспеченного «октябризма», однако в целом продолжали соблюдать обряды отпе­вания и погребения. В одном селе смерть ребенка-«октябриста» по­считали дурным знамением, повелевающим вернуться к старым обы­чаям46. Хрупкое и противоречивое двоеверие, сочетавшее элементы городской атеистической культуры и глубоко религиозной крестьян­ской, было еще одним выражением неопределенности и неоднознач­ности, характерных для культуры в годы перемен.

Замешательство и тревога, охватившие деревню в этот период, отразились и в других сферах крестьянской жизни и веры. Многие исследователи-современники отмечали всплеск религиозности сре­ди крестьян. Согласно А. Ангарову, число религиозных объединений в деревне в течение 1920-х гг. возросло в два или три раза47. Этот рост был особенно заметен среди групп, не принадлежавших к основ­ному течению православной церкви. Многие наблюдатели говорили об ослаблении православной веры, о том, что на службу стали ходить в основном женщины и старики48. После революции начался приток крестьян в секты, например молокан и скопцов49. Однако существен­нее всего во время и после Гражданской войны росло число членов протестантских сект, в особенности евангелистских протестантов50. Возможно, в некоторых районах популярность евангелистского про­тестантизма была вызвана упором, который его приверженцы дела­ли на грамотность, умеренность и братство в противоположность коммунистической пропаганде классовой войны51. В других местах определяющим фактором оказались проповеди евангелистов и осо­бенно баптистов об адском пламени и сере, в те сложные времена они нашли отклик в сердцах многих жителей деревни. Популяр­

69