4 Л.Виола Крестьянский бунт в эпоху Сталина

в качестве примера использования раздела как уловки. В 1930 г. эта семья была раскулачена и депортирована. Однако до этого ей удалось разделить хозяйство и сохранить его небольшую часть для одного из сыновей и его семьи. На какое-то время сын был спасен от участи родителей, и ему даже удалось к 1931 г. вступить в колхоз, где он получил должность завхоза. Сын никогда не переставал самоотвер­женно бороться за возвращение своих родных, в результате чего в 1934 г. был обвинен в саботаже и получил 20 лет тюремного заклю­чения88. В начале 1931 г. ОГПУ сообщало, что во многих районах стра­ны продолжается практика фиктивных разделов, когда кулаки разде­ляют свое хозяйство между родственниками и друзьями «на время»89.
К тому времени самым распространенным способом самораскула­чивания стал побег - способ, к которому издревле прибегали кресть­яне, сталкиваясь с угрозой репрессий. Крестьяне, признанные кула­ками, бежали до, во время и после государственной кампании по раскулачиванию. Большинство покинуло деревню в самом ее нача­ле90. Некоторые сбегали после экспроприации имущества, но до того, как их успевали депортировать. В тех же случаях, когда кулаки не подлежали депортации, они бежали, чтобы спастись от разорения из-за непомерных налогов. Самораскулачившиеся, которых насчитыва­лось около миллиона, обычно сливались с массой крестьян, мигри­ровавших в города в период первой пятилетки. Только в период сплошной коллективизации около 9,5 млн крестьян переехали на постоянное жительство в город, большинство из них (83 %) состав­ляли молодые трудоспособные мужчины91. На Средней Волге при­мерно 1/5 (или почти 6 тыс.) кулаков сбежали во время раскулачи­вания92. В Западной области сообщалось, что кулаки бегут на восток (в Москву, на Урал, в Сибирь), продавая свое имущество, оставляя его друзьям или родственникам либо просто бросая. В Великолук­ском округе сбежали 50 кулаков, стоявших в списках ОГПУ на рас­кулачивание93. Согласно данным по 17 округам Сибири, в конце 1929 -начале 1930 г. бежали 3 600 кулацких семей и 4 600 кулаков-одино­чек. В одном только Омском округе за январь-март 1930 г. сбежали 1 000 кулаков. По данным по 13 сибирским округам, за первые 3 ме­сяца 1930 г. в города перебрались 4 900 кулаков94. ОГПУ сообщало о постоянном оттоке кулаков из сельской местности на Северном Кавказе, особенно с Кубани95. В отчете Наркомата земледелия в апреле 1930 г. сообщалось, что в Затабольском районе Кустанайского округа Казахстана наблюдается массовое бегство крестьян, причем некото­рые деревни покинуло до 40 % жителей96. В период с мая 1929 по февраль 1930 г. 127 из 548 крестьянских семей оставили деревню Солоновка Волчихинского района Славгородского округа в Сибири из страха перед государственными репрессиями97. В начале 1930 г.
105
в отчете по Московской области содержались тревожные сообщения об исчезновении глав кулацких хозяйств. По словам автора отчета, члены семей скрывшихся крестьян на расспросы о главе хозяйства отвечали просто и непринужденно: «Куда-то вышел»98.
Эти кулаки из Московской области, как сообщалось, сбежали к родственникам в других деревнях или ушли в отход в поисках работы в городе. В том же отчете отмечалось: «Огромные родствен­ные связи у подмосковных кулаков»99. Уход большинства крестьян из деревни во время коллективизации был не спонтанным и неор­ганизованным бегством, а, скорее, традиционным отходом100. Уже с 1927 г. в отход начало уходить намного больше кулаков, чем рань­ше101. Отход стал способом самораскулачивания, с помощью кото­рого крестьяне могли превратить часть своего дохода в наличные деньги и в какой-то степени избавиться от статуса крестьянина. В Воронежской области кулаки деревни Моховатка ушли в отход сразу после того, как узнали о депортации крестьян в соседних деревнях102. Из Иркутского округа в Сибири, по донесениям, кула­ки уходили на золотые рудники, где многим из них в итоге при­шлось работать принудительно103. В Центрально-Черноземной и Ивановской областях, а также на Северном Кавказе множество крестьян-отходников стало отказываться от своих земельных наде­лов. ОГПУ докладывало, что такая практика приняла массовый размах в Ивановской области, важном центре эмиграции крестьян, а Варейкис назвал ее массовым феноменом, присущим всей Цент­рально-Черноземной области104.
Многие крестьяне пытались скрыться как на новом месте в Совет­ском Союзе, так и за его пределами. Кулаки Борисовского района Омского округа на Дальнем Востоке бежали в Казахстан105. Многие антисоветские элементы (по выражению ОГПУ) в начале 1930 г. бе­жали из Самарского, Ульяновского, Оренбургского, Сызранского и Бу-гурусланского округов Средней Волги в Сибирь, Среднюю Азию и промышленные центры. Только из Иленского района Оренбургско­го округа целых 200 кулацких семей ушли, продав свое имущество за гроши. По сообщениям, в этом районе кулаки уговаривали многих середняков уходить с ними, «рисуя перед ними перспективу пред­стоящей хорошей жизни там, на зеленом клину»106. Крестьяне, остав­лявшие родные края, чаще всего направлялись в Сибирь или Сред­нюю Азию107. Иные стремились покинуть страну. Кулаки из Закавказья пытались пересечь границу с Персией, а татарские крестьяне из Су-дакского и Карасубазарского районов Крыма подавали петиции Ка­линину, прося разрешения эмигрировать в Турцию108. Огромное чис­ло немецких, чешских и польских крестьян было арестовано за попытки сбежать на Запад, множество добивалось разрешения на
106
эмиграцию109. В других районах крестьяне, которых причислили к ку­лакам, просто уходили в леса или на холмы, надеясь дождаться там момента, когда можно будет вернуться домой110. Пирогов вспоминал, что один из его раскулаченных соседей, который скрывался от вла­стей, приходил в деревню только по ночам111. В документах с Север­ного Кавказа также отмечаются случаи, когда кулаки прятались не­подалеку от своих деревень и сел112. Без сомнения, в этих случаях жители деревни в той или иной форме договаривались друг с другом о помощи сбежавшим и укрытии их от властей.
Бегство кулаков было лишь одной из форм реакции крестьян на коллективизацию. В это время деревню оставили миллионы кресть­ян, одни в надежде найти работу в промышленном секторе, другие из страха или в знак протеста. Бегство представляло одну из старейших и простейших и, возможно, самую болезненную форму сопротивле­ния российского крестьянства принудительным методам государ­ственной власти. Миллионы крестьян «голосовали ногами» против коллективизации и режима. В подавляющем большинстве это были молодые мужчины113. Возраст и пол бежавших крестьян не столько «уменьшали вероятность активного сопротивления»114, сколько ме­няли его природу, заставляя возвращаться к устаревшим, даже арха­ичным формам протеста, как, например, слухи об Апокалипсисе. Гла­венствующую роль деревенских женщин во всех формах протеста во время и после коллективизации также можно объяснить бегством молодых крестьян-мужчин. Это бегство являлось скрытым, а то и яв­ным актом сопротивления, принявшим массовые масштабы.
Не все крестьяне, официально признанные кулаками, принимали отчаянное решение навсегда покинуть деревню. Некоторые пытались остаться, скрывая свой статус, или уходили временно. В ряде райо­нов Центрально-Черноземной области кулаки, по донесениям, поку­пали профсоюзные билеты у крестьянских членов профсоюза по цене до 2 ООО руб. Получив билет, они уходили искать работу в соседние округа115. Другие крестьяне пытались достать справки, свидетельству­ющие о том, что они являются середняками или бедняками. В Гжат­ском районе Вяземского округа Западной области некоторые сельсо­веты выдавали крестьянам поддельные справки116. Такая практика наблюдалась, например, в Березовском районе Хоперского округа на Нижней Волге, где у районной железнодорожной станции были ос­тановлены и арестованы несколько крестьян с фальшивыми докумен­тами117. Судя по всему, при наличии необходимых связей и опреде­ленной денежной суммы крестьяне могли приобрести документы, по которым они получали новый социально-экономический статус118. Иван Твардовский, брат Александра Твардовского, поэта и впослед­ствии редактора журнала «Новый мир», происходил из крестьян­
107
ской семьи, пострадавшей от экспроприации имущества и депорта­ции. Иван не только ухитрился избежать ссылки (причем несколько раз), но и сумел подделать, а позже приобрести фальшивые бумаги и даже настоящий советский паспорт119.
Некоторые, получив клеймо кулака, выбирали более радикаль­ный путь, который можно назвать эмиграцией души. В начале 1990-х гг. журналистка Белла Улановская из Санкт-Петербурга навес­тила пожилую женщину - бабу Нюшу, - жившую в глухих лесах Центральной России. Баба Нюша и ее семья потеряли землю в 1930-х гг. Ее ответом на тяжелую участь и государственные репрес­сии стало уединение и уход от всего мирского через отшельничество. «И выпала на мою долю печаль, уйти от людей», - объясняла она120. Баба Нюша многие десятки лет прожила в изоляции, но, несмотря на одиночество, хранила ненависть к советскому государству121. В «Архи­пелаге ГУЛаг» Александр Солженицын приводил пример такого же отшельнического мужества, как у бабы Нюши. Он писал, что в 1950 г. правительство случайно обнаружило целую деревню старообрядцев, которые спрятались в лесной глуши. Старообрядцы сбежали туда в период коллективизации122. Невозможно точно узнать, сколько кресть­ян просто исчезло в те годы, ушло «в себя» либо в леса. Однако существовала еще более радикальная форма эмиграции души - само­убийство. Неизвестно, сколько крестьян свели счеты с жизнью в те годы, однако несколько таких случаев зарегистрированы. В одной из деревень Тагильского округа на Урале один крестьянин, перед тем как его должны были раскулачить, убил свою жену и детей а затем сжег себя заживо. Другой кулак из этой же местности утопился в реке123. В Ленинском районе Кимрского округа Московской области серед­няк покончил с собой, после того как один местный коммунист, с ко­торым он поспорил до этого, заставил деревенских бедняков под угрозой ссылки конфисковать его имущество. Когда его дом начали обыскивать, крестьянин наложил на себя руки124. Мерл Фейнсод пи­сал, что по Западному району прокатилась волна самоубийств среди владельцев зажиточных крестьянских хозяйств125. Самоубийство было самым радикальным и трагичным актом протеста против государ­ства, которое твердо решило уничтожить целые категории крестьян, их культуру и образ жизни.
Самораскулачивание не только нанесло тяжелый удар по от­дельным крестьянам и их семьям; оно резко негативно сказалось на экономике государства. Как и разбазаривание, самораскулачивание угрожало существованию новообразованной системы колхозов, за­висевшей от получения собственности раскулаченных хозяйств. Акты самораскулачивания также ставили под сомнение власть го­сударства и бросали ей вызов. Как и в случае разбазаривания,
108
реакцией государства на них было применение силовых мер и даль­нейшее раскулачивание. Уже к декабрю 1929 г. Н. Анцелович, член комиссии Политбюро по вопросам коллективизации, советовал продумать план по раскулачиванию тех районов, где еще не осущест­влена сплошная коллективизация, что шло вразрез с официаль­ным обоснованием раскулачивания, согласно которому оно было естественным следствием сплошной коллективизации. Он говорил: «Нужно учесть, что кулак уже практически реагирует во всех рай­онах на нашу политику разбазариванием инвентаря, имущества, сокращением площади посева»126. К середине января 1930 г. в осно­ве работы комиссии под руководством Молотова в немалой степе­ни лежала необходимость централизовать и скоординировать кам­панию по раскулачиванию, чтобы предотвратить дальнейший ущерб, наносимый экономике разбазариванием и самораскулачиванием. 1 февраля 1930 г. правительство издало второе постановление о ме­рах борьбы с разбазариванием и бегством, на этот раз направленное конкретно против кулацких хозяйств127. 4 февраля 1930 г. была также выпущена директива, предписывающая Наркомату финансов отдать приказ банкам прекратить любые операции с кулаками, что­бы избежать массового снятия средств со счетов128. Во многих рай­онах страны региональные власти приняли решение об ускорении темпов раскулачивания, дабы предотвратить новую волну саморас­кулачивания. В Гжатском районе Вяземского округа Западной об­ласти местные власти пришли к выводу, что самораскулачивание происходит из-за слишком медленных темпов раскулачивания: к то­му времени, когда государство приступило к арестам, здесь остава­лись только 83 из 156 кулаков, которых планировалось раскула­чить129. На Нижней Волге районные власти утверждали, что постановления центра предусматривают слишком долгий срок для раскулачивания и это позволяет кулакам продавать собственность и сбегать130. В конце января 1930 г. Р. И. Эйхе, первый секретарь Западно-Сибирского крайкома ВКП(б), также призывал к ускоре­нию темпов коллективизации и раскулачивания, ссылаясь на выше­указанные причины131. В указе властей Северного края от 5 февраля 1930 г. о мерах по раскулачиванию особо подчеркивалась необхо­димость ускоренного проведения кампании во избежание разбаза­ривания и бегства132. По указу Астраханского окружкома партии от 4 февраля 1930 г. районным властям надлежало проводить раскула­чивание во всех районах одновременно в минимально возможные сроки, чтобы не допускать самораскулачивания133. В Микушкин-ском районе Бугурусланского округа на Средней Волге депортации начались ровно в 4 утра134. Ко второму этапу коллективизации в 1931 г. власти извлекли урок из произошедшего, это ясно из по­
109
становления Западного обкома партии о раскулачивании, согласно которому экспроприация имущества и депортация должны были осуществляться по всему региону в один день, дабы не допустить разбазаривания и самораскулачивания, как в прошлом году135.
Если разрушения, порожденные самораскулачиванием, вызыва­ли у государства все большую ожесточенность, то для крестьянства они были настоящей катастрофой. Сотни тысяч важнейших хо­зяйств страны были разорены. Можно только предполагать, с какой болью принималось решение уничтожить свое хозяйство в семье, посвятившей ему всю жизнь и гордившейся своими достижения­ми. Некоторые из этих семей в конце концов осваивались на новых местах, а их дети и внуки даже добивались процветания в сравни­тельно более благоприятных городских условиях. Мы никогда не узнаем, сколько людей получили психологические травмы, хотя их судьба все-таки была намного лучше, чем у тех, кого насильно рас­кулачило государство. Самораскулачивание в каком-то смысле представляло собой процесс культурного саморазрушения или са­моуничтожения и с этой точки зрения может рассматриваться как ретроспективная метафора итогов пагубной революции сверху, проведенной государством в деревне.
«У нас кулаков нет»
Не всем кулакам удалось вовремя сбежать или самораскулачить-ся; большинство не смогли это сделать. Более миллиона крестьян­ских семей - по меньшей мере 5 млн чел. - были раскулачены во время коллективизации. Из них, по самым скромным подсчетам, около 381 026 семей были в 1930-1931 гг. депортированы из родных мест136. Расхищение имущества и депортации оставили глубокий след в жизни деревни. Крестьяне, объявленные кулаками, отчаянно пыта­лись добиться разрешения остаться или даже вступить в колхоз. Их родственники, соседи, а иногда и местные власти пытались отрицать наличие кулаков в своей деревне. Когда все способы оказывались исчерпаны, многие крестьяне просто проявляли человеческую добро­ту и оказывали поддержку своим обреченным соседям, что было, пожалуй, самым достойным из всех методов сопротивления и гово­рило о влиятельности общины в крестьянской культуре137.
Экспроприация имущества фактически означала его уничтоже­ние, а депортация для многих крестьян, не выезжавших за пределы ближайшего рынка, была хуже смерти. Хиндус описывал крестьян­скую пожилую пару, депортированную в период раскулачивания. Впо­следствии супругам удалось вернуться к нормальной жизни благода­
110
ря вмешательству их сына, члена профсоюза, но они так полностью и не оправились от пережитого. Иван Булатов, уже в летах, расска­зывал Хиндусу: «Я никогда не выезжал из своей деревни, разве что до города П., где я бывал на ярмарках. Я никогда не жил среди других людей, только среди своих... и вдруг, ни с того ни с сего, я должен был отделиться от всего и всех, что я знал. С пустыми руками, так сказать, имея лишь 5 пудов ржи и небольшое количество другой еды, я должен был переехать в этот проклятый Котлас, на север. Ох, многоуважаемый, это надо было видеть». В этот момент супруги расплакались, вспоминая тяжелейшее для обоих испытание138. Кресть­яне отчаянно пытались избежать участи Булатовых.
Когда стало очевидно, что раскулачивание - политическая линия текущего момента, некоторые крестьяне, признанные кулаками, ста­рались продемонстрировать свою лояльность советскому режиму. Уже летом и осенью 1929 г. в ходе пробного этапа сплошной коллективи­зации в Чапаевском районе на Средней Волге был зафиксирован ряд случаев, когда кулаки обещали передать все свое имущество в обмен на право вступить в колхоз139. В другом отчете за лето 1929 г., на этот раз из Кубани, также говорится о крестьянах, которые пытались всту­пить в колхоз, при этом один из них обещал отдать свои мельницу, дом и двух лошадей140. Во многих частях страны крестьяне, которых впоследствии объявили кулаками, уже были приняты в колхозы. После ноября 1929 г. в таких колхозах были проведены чистки. В Кун-гурском округе на Урале, к примеру, местные власти вычистили из колхозов всех, кто считался кулаками. В этом округе один из кула­ков, как сообщается, когда-то работал на белых и сначала был против колхозов, а в конце концов возглавил процесс организации своего местного колхоза. В докладе говорится, что он «вышел и заплакал», когда его впоследствии исключили из колхоза, который он сам по­могал создавать141. Один из крымских крестьян, подлежавших раску­лачиванию, умолял: «Я кулак советский и потому законы читаю и знаю о раскулачивании и этому делу сочувствую - придите и бе­рите все мое имущество, все мое добро, только оставьте меня жить в моем селе»142. В начале 1930 г. бригада по раскулачиванию заехала на некий кулацкий хутор на Средней Волге. Бригада обнаружила, по ее описаниям, дом, построенный в городском стиле: с отдельными комнатами, кухней, коридором и столовой. Владелец грустно и об­реченно ответил, что не ждал их так скоро. Он надеялся предотвра­тить уничтожение своего хозяйства, отдав все имущество колхозу, а сам стал бы помогать ему своими обширными знаниями в области агрономии. По данным отчета, он управлял своим хозяйством «по журналам». В итоге он потерял все; его имущество было экспроприи­ровано143. Официально признанные кулаками крестьяне, которые не
111
успели ни дать взятку, ни самораскулачиться, вскоре поняли, что других способов взаимодействия с советской властью у них нет. Переговоры и компромисс были невозможны.
Крестьяне, как те, кого власти официально признали кулаками, так и остальные, пытались затормозить процесс раскулачивания, утверждая, что в их деревнях нет кулаков. Подобные утверждения были характерны для конца 1920-х гг. и периода коллективизации, когда крестьяне отчаянно сопротивлялись проведению классовой по­литики144 и использовали их в качестве защиты от действий властей, направленных против кулаков. Заявления «У нас кулаков нет»145 мож­но было иногда слышать от работников сельсоветов и даже от членов местных партийных ячеек. В одном отчете за июль 1929 г. говорится: «Мы здесь все работники». Жители деревни отрицали наличие при­знаков какой-либо социальной стратификации: «У нас нет ни бедня­ков, ни кулаков»146. В конце марта 1930 г. в деревне Екатериновка на Дону крестьяне провели массовое собрание, возможно, воодушевив­шись сталинской статьей «Головокружение от успехов», в ходе кото­рого 6 крестьян-подкулачников, как описано в отчете, призывали положить конец искусственному разделению крестьян на классы147. Неприятие стратификации и выступление за равенство наглядно де­монстрируют отношение крестьян к навязыванию социально-классо­вых категорий по городскому типу. Такая реакция ни в коей мере не была спонтанной, а являлась результатом долгих и мучительных спо­ров среди крестьян, которые, собравшись в поле (или, реже, за сто­лом), обсуждали несправедливость тех, кто делил их на бедняков или кулаков.
Отрицание наличия кулаков было скрытой формой сопротивле­ния крестьян, скрытым актом защиты от лица всей деревни. Оказа­ние поддержки соседу или соседям, объявленным кулаками, - еще более поразительное явление, требовавшее таких качеств, как сме­лость и самоотверженность. В отличие от форм сопротивления, ко­торые можно было списать на типичное для мужиков поведение, или же от тайных подрывных актов, мирный способ - оказание поддерж­ки кулакам - заключался в том, что крестьянин сам вызывался вы­ступить, называл свое имя и говорил только по существу, рискуя как минимум быть объявленным подкулачником. Суть высказыва­ний крестьян сводилась к требованиям справедливости, а крестьян­ская справедливость в контексте коллективизации приобрела антисоветский характер и потому всегда была потенциально контрре­волюционной. Однако эта опасность не останавливала крестьян. На­пример, в одной из деревень Опочецкого района Ленинградской об­ласти крестьяне фактически проголосовали против исключения кулаков из колхоза148. Сообщалось, что в эти годы подобные случаи
112
имели место и в других частях страны149. В отчете ОГПУ за февраль 1930 г. говорится, что 4 деревенских схода в Грузии отказались под­держать решение об отправке кулаков в ссылку150. На Средней Волге в деревнях Булаево и Ново-Никитино Каширинского района Орен­бургского округа в ходе собрания бедняки категорически отказались отправлять в ссылку кулаков третьей категории, заявив: «Мы их раскулачили, а теперь пусть остаются и работают с нами»151. После того как в деревне Караджи Евпаторийского района в Крыму про­шел обыск кулацких домов, бедняки собрались и заявили: «Ежели вы производите раскулачивание и выселение кулаков, то вместе с ними уходим и мы»152. Однажды на колхозном собрании на Куба­ни одна женщина набралась храбрости вступиться за кулацких де­тей, утверждая, что они могут быть хорошо воспитаны и заслужи­вают милосердия, когда начнутся депортации153. Четыре тысячи жителей деревни Стежинской Сосновского района Козловского округа Центрально-Черноземной области, после того как раскула­чили их соседей, причастились в церкви, при этом у трех тысяч были надеты траурные черные нарукавные повязки154. Утром 3 марта 1930 г. в городе Запнярка Тульчинского округа на Украине плачущие род­ственники арестованных кулаков, которых должны были отправить в ссылку, собрались у входа в тюрьму, чтобы передать осужденным продукты, воду и деньги. Когда их перевозили на железнодорожную станцию для депортации, главы хозяйств молили пощадить их семьи. В ответ на это власти разрешили остаться некоторым старикам, ос­тальных же начали запихивать в вагоны155. Бывали случаи, когда крестьяне обращались с петициями к высшим властям от имени сво­их соседей. Например, в селе Красноярск Омского района в Запад­ной Сибири колхозница Сидорова организовала сбор подписей под петицией, где заступалась, как утверждало ОГПУ, за своего родствен­ника кулака Палецкого, чья жена была батрачкой. Сидоровой уда­лось собрать 25 подписей156.
В некоторых случаях крестьяне на раскулачивание своих друзей и в особенности родственников отвечали насилием. После того как в деревне Слободские Дубровки Красно-Слободского района Мор­довской области кулаков выгнали из их домов и заселили туда бедняцкие семьи, около 200 крестьян собрались в толпу и потребо­вали убрать этих бедняков из кулацких домов157. В деревне Павлов­ка в Кучко-Еланском районе Пензенской области 70 крестьян, во­оруженных граблями и вилами, разместили в своих домах раскулаченных крестьян, требуя ликвидации колхоза158. Бесчислен­ные восстания и акты насилия стали результатом раскулачивания и других видов репрессий, направленных против крестьян, офици­ально признанных кулаками159.
113
Большинство крестьян было неспособно открыто защитить сво­их злополучных соседей, так как ночью они в страхе наблюдали кошмарные действия мародеров. Иван Твардовский хорошо помнил, как экспроприировали имущество его семьи. Он вспоминал, что соседа попросили быть свидетелем. Сосед, как бы испытывая невы­носимую боль, сел, заламывая руки от отчаяния, и сообщил семье Твардовского, что у него не было другого выбора. Другие соседи приносили им продукты, чтобы было чем питаться во время вы­нужденного путешествия160. Когда в Аткарском районе на Нижней Волге кулаков выкинули из их домов, соседи пустили их к себе161. В Угодско-Заводском районе Московской области, где даже по официальным данным властей допускались ужасающие «перегибы», крестьяне, а иногда и колхозы предоставляли пищу и укрытие сель­чанам, подвергшимся экспроприации. В одной из деревень этого района репрессии были, очевидно, настолько страшными, что кол­хоз отказался принимать собственность раскулаченных162. Послево­енный эмигрант Федор Белов вспоминал, как крестьяне бойкотиро­вали продажу экспроприированного имущества во время мирной демонстрации, безмолвно выражая свое единство в протесте против несправедливости163. Позже, летом 1932 г., крестьяне-толстовцы, ко­торым было приказано разрушить дом экспроприированного кула­ка, просто исчезли. Борис Мазурин описывал это так: «В тайге нашей бригаде приказали разобрать два дома в шорском селе Аба-шево. Пришли, а оказалось, что это дом раскулаченного, в доме живет вся его семья и выходить из дома не хотят.
- Как же разбирать? - спросили мы.
- Разбирайте, да и все.
- Да ведь там живут!
- Разбирайте!
Наши посмотрели, постояли, повернулись и пошли. Разбирать не стали»164.
По всей стране в отчетах были зафиксированы случаи, когда кресть­яне оказывали помощь раскулаченным семьям, которые неожиданно оказались без крыши над головой, хотя в официальных отчетах это описывалось как «жалость» и постоянно утверждалось, что кулак был политически изолирован165.
У советской власти, столкнувшейся с необходимостью действо­вать, причем в русле собственной порочной логики, не было другого выбора, кроме как максимально ослабить сплоченность деревни. При­знание правды могло опровергнуть коммунистические догматы клас­совой борьбы и проявить истинную суть коллективизации как граж­данской войны между городом и крестьянством. Те редкие сведения, которые позволяли судить о степени сплоченности деревни в ее сопро­
114
тивлении государству, были отфильтрованы и оставались неизвест­ными народу166. Официальные же отчеты, напротив, делали акцент на широких связях между семьями различных деревень для объяс­нения поддержки кулаков извне167. Кроме того, они утверждали, что родственники депортированных кулаков вели активную переписку со ссыльными, используя их описания ужасов ссыльной жизни, для того чтобы добиться сочувствия и получить поддержку168. Нет со­мнения, что семейные связи на самом деле были важны в деревнях советской России, но этот факт не умаляет значения единства дерев­ни; напротив, он его усиливает. Официальные источники также час­то характеризовали поддержку кулаков как результат «отсталости», это в основном касалось деревенских женщин, по определению отста­лых и аполитичных. Такими объяснениями советская власть попросту деполитизировала подобную поддержку, позволяя тендерному разде­лению превалировать над классовым или, с другой стороны, демонст­рируя бесклассовую природу созданного в СССР образа «бабы». На­конец, главная ирония состояла в том, что в оказании поддержки кулакам обвинялись сами кулаки, в частности в тех случаях, когда они были экспроприированы, но при этом не депортированы. По мнению наркома юстиции Н. М. Янсона, разрешение кулакам остаться в дерев­не позволяло им становиться антисоветскими агитаторами169. Аргу­мент Янсона, несомненно, внес свой вклад в пересмотр логики второго этапа раскулачивания конца 1930 - начала 1931 г., когда во многих регионах больше не применялось разделение кулаков на три категории и все кулаки без исключения подлежали депортации170.
Поддержка крестьянами соседей, объявленных кулаками, не озна­чала отсутствия социальной стратификации или конфликтов в до-колхозной деревне и не говорила о том, что все крестьяне были на самом деле равны, что в деревне не было кулаков, социальных или политических трений или что некоторое меньшинство крестьян не вставало на сторону советской власти. Оказание поддержки сосе­дям и утверждения, что «мы все равны», были частью того образа, который крестьянское сообщество явило внешнему миру. Во время коллективизации большинство крестьян были едины в своем про­тесте против советской власти, чужаков и навязываемой культуры, совершенно им чуждой. Они понимали, что коллективизация и рас­кулачивание скорее являлись основными орудиями в войне госу­дарства против крестьянства и крестьянской культуры в целом, чем результатом классовой борьбы или создания смычки с бедняками. В то время в деревне были распространены слухи о том, что репрес­сии против кулаков - это только начало: первыми заберут кулаков, потом придут за середняками, а затем та же участь настигнет и бед­няков171. В начале 1930 г. на крестьянском собрании в одной украин­
115
ской деревне коллективизацию назвали «окончательным уничтоже­нием крестьянского хозяйства». Один из крестьян предупреждал своих соседей: «Вы думаете... что они, разрушив 2-3 кулацких хозяйства, этим ограничатся... вы ошибаетесь. Все крестьяне - маленькие капи­талисты, придет очередь - и ваши хозяйства будут уничтожены»'72. Мало кто из крестьян разделял иллюзии интеллигенции, которая до последнего не подозревала, что ее воспринимают как врага, пока не становилось слишком поздно. Большинство осознавало, что все ку­лаки - крестьяне, а значит, и любого крестьянина можно назвать кулаком. В деревне образ врага никогда не был абстрактным. Какими бы жестокими и нерешительными ни были отдельные крестьяне, они не стали жертвой разобщенности, вызванной политическими убеж­дениями, ненавистью, страхом или чувством вины, как это случалось с некоторыми представителями советской интеллигенции, которые в 1937 г. обрушились друг на друга с критикой и закрылись от обще­ства. В этом отношении кулачество представляло главную силу, с ко­торой нужно было бороться.
«Если мы кулаки, то у нас вся Сибирь кулаки»
Традиционные жалобы в форме писем и ходатайств в вышестоя­щие органы власти оставались распространенным явлением во время коллективизации. Крестьяне писали Сталину и Калинину, в газеты, в партийные и правительственные структуры, пытаясь добиться ком­пенсации нанесенного им ущерба. Письма были как индивидуальны­ми, так и коллективными. Их авторы смело высказывали свое недо­вольство, смиренно молили о помощи и отстаивали права советского гражданина. При этом они обратились - осознанно или нет - к тра­диционному методу петиций. Когда все другие средства, за исклю­чением насилия, были исчерпаны, крестьяне прибегали к жалобам. Они не ограничивались местными органами власти, а писали в центр или по меньшей мере в газету регионального уровня. Это было по­пыткой использовать центр в борьбе против незаконной деятельно­сти и наплевательского отношения местного чиновничества. Более того, традиция написания жалоб укоренилась не только среди кресть­ян и других советских граждан, но и в самих органах власти. В конце сталинского периода жалобы стали неотъемлемой частью политиче­ской культуры, в рамках которой гражданское право и судебный процесс зачастую ничего не значили. В концлагерях ГУЛага были даже специальные почтовые ящики с названиями «В Верховный Совет», «В Совет Министров», «В Министерство внутренних дел», «Генеральному прокурору»173.
116
Даже в относительно мирное время крестьяне писали тонны жа­лоб. В середине 1920-х гг. «Крестьянская газета», например, ежеме­сячно получала 35 тыс. писем. В то время большинство жалоб каса­лось налоговых вопросов, земельной реформы, действий местных чиновников, бытовых проблем174. С началом процесса коллективиза­ции в своих письмах крестьяне молили о защите от беззакония и не­справедливости. В период с конца 1929 до лета 1930 г. на имя Ста­лина пришло 50 тыс. крестьянских писем с жалобами. За это же время председатель ВЦИК Калинин, прозванный «всесоюзным ста­ростой», получил около 85 тыс. писем175. Крестьяне также обраща­лись за юридическими консультациями в различные Дома крестья­нина, полагая, что эти структуры заинтересованы в решении их проблем. В период со 2 февраля по 3 марта 1930 г. в Московский дом крестьянина поступило 2 113 жалоб, с 16 по 22 февраля - 1 838, а с 11 по 17 марта - еще 1 535. Помимо письменных жалоб, ежеднев­но более 200 крестьян являлись лично, в основном с просьбами о по­мощи в связи с раскулачиванием176. Прокурора РСФСР тоже зава­лили письмами: в феврале 1930 г. он получил 2 862, а в марте еще 5 287 жалоб. Прокурор заявил, что большинство жалоб касалось «пе­регибов и неправильностей». Он добавил с недовольством: «Трудно считать нормальным такие явления, когда крестьянин-середняк за много тысяч километров ездит в Москву с жалобой, которая с не­меньшим успехом может и должна быть разрешена на месте и кото­рую в большинстве случаев все равно, как указывалось, приходится отсылать местному прокурору». Но загвоздка состояла в том, что многие суды местного уровня отказывались рассматривать эти дела и бороться с «перегибами и неправильностями»177.
Крестьяне также искали защиты у региональных властей от зло­употребления полномочиями со стороны местного чиновничества. Так, в первой половине 1930 г. в Сибири крестьяне послали 35 400 пи­сем с жалобами на «несправедливое раскулачивание» в региональ­ные партийные комитеты (из 28 700 проверенных писем 13 100 были признаны «обоснованными»178). В период с января по июнь 1930 г. в Ивановской области к прокурору в день приходили в среднем 70 крестьян с петициями и поступало от 70 до 80 писем по почте179. Нетрудно предположить, что то же самое происходило и в других регионах. Ясно также, что многие региональные и местные чиновни­ки либо просто отказывали в рассмотрении жалоб, либо не могли ничего сделать из-за постоянных колебаний в радикальной политике центра весной 1930 г. В результате 5 апреля 1930 г. нарком юстиции Янсон издал указ о создании «специальных групп прокуроров и членов суда, уполномоченных принимать решения в наиболее неблагополуч­ных регионах» по жалобам крестьян касательно раскулачивания180.
117
Таким образом, некоторым подателям петиций повезло: их дела были пересмотрены и прекращены. Из 46 261 семьи, депортированных на север, 35 ООО подали петиции в комиссии по рассмотрению жалоб; 10 % из 23 ООО семей, чьи дела действительно были рассмотрены, были признаны «раскулаченными неверно», а 12,3 % случаев получи­ли характеристику «сомнительных». Эти немногие счастливцы при­ходили домой порой с неизлечимой психологической травмой, как уже упоминавшийся Иван Булатов, и обычно не могли добиться возвращения экспроприированной у них собственности. Многие не смогли пережить следующего этапа раскулачивания181.
Некоторые представители местной власти, а иногда и центра, ког­да крестьянские жалобы приходились совсем «некстати», видели в них серьезную опасность. В Иркутском округе в Сибири крестьян­ские лишенцы (лишенные права голоса) были арестованы по статье 58, пункт 11с предъявлением серьезного обвинения в контрреволю­ционной деятельности за сбор подписей под петицией, адресованной Калинину. Впоследствии верховные судебные органы пересмотрели это обвинение, придя к выводу, что «кулацкая сущность этих кресть­ян также сомнительна»182. Один крестьянин, составивший петицию Калинину и собравший под ней сотни подписей односельчан, был изгнан из колхоза. Этот крестьянин пытался спасти своего отца, арестованного ОГПУ за преступления против революции, которые он предположительно совершил в 1918 или 1919 г.183 Летом 1929 г. в одном из своих писем советский писатель Михаил Шолохов жа­ловался, что местные власти Хоперского округа на Нижней Волге не выдают необходимые документы крестьянам, которые хотят ехать подавать жалобы в региональные органы. Он также указал, что поч­тамту запрещается принимать письма, адресованные В ЦИК, предсе­дателем которого и был «всесоюзный староста»184. Учитывая дан­ные обстоятельства, само решение подать жалобу являлось актом крестьянского сопротивления. К тому моменту, когда Сталин в на­чале марта 1930 г. призвал к временному отступлению коллективи­зации, местным властям было чего бояться. В попытке успокоить крестьянство центр цинично обвинил местные власти в «ошибках» и «перегибах» зимней кампании по коллективизации. После реше­ния центра о снижении темпов коллективизации и раскулачивания крестьяне осознали свои новые возможности: некоторые даже из­влекли пользу из сложившейся ситуации, разыгрывая из себя вер­ных подданных, которые жаловались «хорошему царю» в Москве на «плохих чиновников» на местах.
Письма крестьян принимали самые разные формы. В большин­стве из них содержался прямой и демонстративный протест. Речь шла о насилии во время коллективизации, угрозах и запугиваниях
118
со стороны должностных лиц и панике среди крестьян. Крестьяне одной из деревень Елецкого округа Центрально-Черноземной обла­сти в своем письме Калинину жаловались, что вступили в колхоз по принуждению. Местные власти пригрозили им ссылкой в Соловки, в ужасные тюрьмы на северных островах, тем самым дав понять, что не допустят какой-либо критики. Один крестьянин написал Калини­ну: «Коллективизация у нас проводится не путем разъяснения, а пу­тем запугивания. Не вступающему в колхоз крестьянину заявляют, что все, кто не пойдет в новое хозяйство, будут вместе с кулаками отправлены на Амурские берега, лишены земельного надела... а также арестованы»185. В апреле 1930 г. жители деревни Кисель Островского округа Ленинградской области отправили Калинину письмо следую­щего содержания: «У нас предсельсовета коллективизацию проводил насильно. Кто не давал согласия вступить в колхоз, на того он покри­кивал, как бывший жандарм... Кто не давал своей подписи, того подводили к столу, взявши под руки, и заставляли записываться. А кто вовсе не пожелал записываться, то он тем говорил, что мы у вас зубы вырвем и шкуру сдерем»186. Еще один крестьянин жаловался, что его арестовали за чтение вслух своим товарищам сталинской статьи «Головокружение от успехов»187. Группа крестьян в коллек­тивном письме Калинину указала, что в случае отказа от вступления в колхоз им угрожали ссылкой на Соловки, а если бы они стали сопротивляться, их бы назвали контрреволюционерами. Письмо за­канчивалось вопросом, законно ли ссылать середняков188. Самые трогательные письма приходили от детей. Один крестьянский маль­чик написал в «Правду», главную газету КПСС, следующее письмо (опубликовано не было): «У нас семьи 7 человек. Имели один дом, крытый железом, одну лошадь и жеребенка полтора года, теленка двух лет, пять овец и посеву 3 десятины. Сел. хоз. налогу платили 7 рублей. Пришли и взяли все: жеребенка, теленка, самовар, сепара­тор, овец 3 головы, картофель, свеклу, кормовое сено, солому и хо­тели выгнать из дома... Мы 5, остались в своем селе, мне 15 лет, братишке 7 лет, 2 сестренки: первой - 5 лет, второй 9 месяцев и ма­тери 48 лет. Сестренка живет в людях, чтобы не сдохнуть с голода, братишка бегает, где его приютят, там его и кормят. Прошу у совет­ской власти защиты. Нашу корову дали одному активисту за 15 руб­лей, а он ее через неделю продал за 75 рублей к нам»189. Другой пятнадцатилетний мальчик начал свое письмо Калинину со слов: «Здравствуйте, Михаил Иванович, как Вы живете и как Ваше здо­ровье?» Далее он жаловался, что его исключили из школы по той причине, что он сын бывшего старшины: «Михаил Иванович, мой отец был старшиной только 3 месяца». Более того, его отец служил старшиной 25 лет назад и умер в 1924 г. Мать тоже умерла, и он
119
живет с двумя старшими братьями. Их семье не дали вступить в кол­хоз. Мальчик спрашивал: «Да разве мы виноваты, мы молодые не­опытные хозяева». Он также указал, что они середняки и всегда выполняли нормы по хлебозаготовкам190.
Некоторые крестьяне не показывали в письмах своих истинных эмоций, выбирая нейтральный тон и выражая должное почтение «властям предержащим». Примечательно, что писем, где авторы при­бегают к традиционному образу «мужика», немного. Тем не менее сам факт, что крестьяне писали Калинину, можно истолковать как знак формального признания его роли «всесоюзного старосты», особенно если допустить, что крестьяне относились к этой роли Калинина менее серьезно, чем он сам. Образ Калинина-«старосты» был на руку и советскому руководству, которое могло им манипу­лировать и при необходимости с его помощью смягчать гнев кресть­ян. Марк Александров, бодрый старичок из деревни в Псковской области, адресовал свое письмо «всероссийскому старосте». После целого ряда расшаркиваний в начале письма он пожаловался на поведение местного председателя, сравнив его с царским жандар­мом, и закончил следующими словами: «Я старик, 73 года от роду, маломощный середняк... Я живу 13 год при Советской Власти и то­го насилия я не видел, как этот раз»191. В селе Льгов Брянского округа 252 крестьянина также подготовили письмо Калинину. Оно было написано в резко самоуничижительном ключе и в основном посвящено тем сложностям, с которыми столкнулись сельчане, осо­бенно в вопросе о добровольности вступления в колхоз. Авторы просили Калинина положить конец угрозам и страданиям, которые они терпят от местных властей. Затем добавили, чтобы до конца развеять сомнения Калинина, если таковые у него имелись: «Мы­зная план и задания пятилетнего плана, утверждаем его полнос­тью», - тем самым демонстрируя свою политическую осведомлен­ность (или хитрость). Далее они писали: «От коллективного хозяй­ства и его строительства в категорической форме не отказываемся». Проблема же заключалась в следующем: «Но как мы темные, нам нужен показательный путь темной массы, какие имеются права в кол­хозах». Они повторили вопрос о добровольности вступления в кол­хоз и затем спросили, имели ли местные власти право отбирать «у наших жен холсты, пряжу, свиты, полушубки...»192. Читая эти строки, так и слышишь голоса тех жен, которые требовали вклю­чить эти вопросы в текст письма. Это можно интерпретировать и по-другому: мужики нарочно переключали внимание с собствен­ных проблем на жалобы своих жен, чтобы вызвать сочувствие или же придать письму бытовой характер, подчеркивая аполитичный, по определению, образ «бабы».
120
Письма Сталину в неменьшей степени демонстрировали наив­ный монархизм крестьян, будь он искренний или же навязанный сверху. Всегда чувствовалась надежда, что где-то еще сохранилась справедливость, хотя крестьянам, разбиравшимся в ситуации, было ясно, что за коллективизацию отвечал сам Сталин. Тем не менее у этих писем, написанных обычным языком с должной долей робо­сти, была своя цель. Возможно, это не что иное, как просто письмо крестьянина-«мужика» с соблюдением всех правил, в том числе стилистики, для общения с советской властью, - форма, которую крестьяне использовали задолго до появления органов по рассмот­рению петиций. Даже если дело обстояло именно так, крестьяне осознавали не только пользу от такой формы письма, но и тот факт, что это относительно безопасный и исключительно бытовой, дале­кий от политики способ вести диалог с советской властью. То, что на первый взгляд кажется раболепством, можно рассматривать как защитный механизм, основанный на крестьянской традиции при­творяться и лукавить перед власть имущими. Гораздо больше кресть­ян писали свои жалобы в новой манере, в так называемом стиле советского крестьянина-бедняка. Типичное письмо такого рода в основном состояло из биографии, за которой следовали некие условные фразы, соответствующие социально-политическим стан­дартам. Такие биографии совершенно не обязательно были неправ­дивыми - во многих случаях это жизнеописания, типичные для того времени. Следует подчеркнуть, что крестьянам удавалось ма­нипулировать ситуацией, используя правильные классовый и био­графический дискурсы в отношениях с властью. Жалобы крестьян неизбежно были связаны с бедностью: чаще всего они писали, что в молодости работали батраками, во время Гражданской войны слу­жили в Красной армии и при этом всегда хранили непоколебимую верность советскому режиму. Крестьяне понимали важность неза­пятнанного прошлого (как отдаленного, так и не очень), которое местные власти имели обыкновение тщательно проверять на пред­мет подозрительных фактов. Скорее всего, они знали, что семьи, члены которых служили в Красной армии или были заняты на производстве, освобождались от раскулачивания. Например, после того как крестьянина И. М. Ванюкова официально объявили кула­ком, он написал в «Крестьянскую газету» из своей сибирской де­ревушки. Подробно описав все свое имущество, он ясно дал понять, что до 1917 г. его семья была бедной и что он служил в Красной армии. Он утверждал, что «если мы кулаки, то у нас вся Сибирь кулаки»193, и это, видимо, больше соответствовало действительно­сти, нежели вся официальная риторика. Крестьянин М. И. Нефедов из Хоперского округа на Нижней Волге тоже отправил в «Кресть­
121
янскую газету» жалобу на то, что его причислили к кулакам. Было это правдой или нет, но, как и Ванюков, и бесчисленное множе­ство других крестьян, Нефедов написал, что он выходец из бедно­ты и с 9 до 22 лет работал батраком. В 1915 г. он стал калекой по вине несчастного случая, из-за чего во время Гражданской войны они с сыном (об этом он упоминает очень осторожно) не служили в Красной армии, но принимали активное участие в деятельности коммунистической ячейки у себя в деревне. В период НЭПа ему «благодаря советской власти» наконец удалось добиться кое-каких экономических успехов - еще одна распространенная тема в такого рода письмах. Учитывая свое прошлое и статус инвалида, Нефедов чувствовал, что несет теперь наказание за свои достижения194. Еще один крестьянин подал Калинину петицию с просьбой о пересмотре своего кулацкого статуса. Письмо писала его невестка, так как сам он был неграмотен. В нем он рассказывал, как рос в бедности, затем смог выбиться в люди и в 1920-е гг. наконец добился некоторых успехов. Потом случилось несчастье - пали все 3 лошади, - и ему пришлось нанимать работников, чтобы собрать урожай. Предполо­жительно именно из-за этого его и посчитали кулаком. Однако смерть тяглового скота стала настоящей катастрофой, и у него не было другого выбора, кроме как нанять кого-то, иначе пришлось бы потерять все, над чем он трудился целый год. В заключение кресть­янин отметил, что он всегда платил налоги, исполнял свои обязан­ности перед государством и - по традиции - что его сын Иван служил три года в Красной армии195. Наконец, 31 бедняк из Бала-шовского округа на Нижней Волге написали Калинину, что мест­ные власти отказались принять в колхоз их товарища, тоже из бедняков. По их словам, это был «честный труженик, произошел из семьи батрака», до революции работал, а точнее, находился в эксплуатации у одного торговца, а затем участвовал в револю­ции 1905 года196.
Некоторые авторы писем апеллировали к классовой справедли­вости, якобы имеющей первостепенное значение для советской вла­сти, хотя, скорее всего, сами в это не верили. Анна Семеновна Стрельникова из своей деревни в Козловском округе Центрально-Черноземной области написала жалобу Калинину: местные чинов­ники не разрешили ей и ее маленьким детям вступить в колхоз из-за того, что ее мужа обвинили в хулиганстве за участие в пьяной драке в 1926 г. По словам Стрельниковой, драка не имела никакого отношения ни к контрреволюционной, ни к антисоветской деятель­ности. Она надеялась, что Калинин поможет ее семье, потому что советская власть «не является мстительницей трудящимся из-за отдельных личностей в семье, а функционирует только в интересах
122
трудового крестьянства СССР»197. Один крестьянин из Ленинград­ской области отказался вступить в колхоз, за что впоследствии был экспроприирован и арестован. Он писал Калинину дважды. Первое письмо начал стандартно: «Я бедняк», сообщил, что служил в Крас­ной армии, но затем написал: «В колхоз пойти не желаю, потому что хочу быть вольным, как говорят и говорили, когда мы шли в бой против белой Петлюровской банды... Но интересно, куда дели лозунг наши партийные организации вождя Ленина». Во втором письме, составленном неделей позже, он смело утверждал, что «за­пугивания крестьян со стороны партийных и советских работников быть не должно. Страна Советов, а не страна старого отгнившего строя»198. Письма этих двух авторов являются примерами того, как крестьяне обращались к обещаниям и риторике советской власти, дабы оправдать свои жалобы, хотя, как видно особенно по второму письму, слабо верили в эффективность советского правосудия.
Существовал еще один способ воззвать к советской власти: об­винения и доносы на местное чиновничество, что в 1930-е гг. дей­ствовало безотказно. В основном крестьянские обвинения касались представителей местной власти и председателей колхозов. Жалоб­щики часто заявляли, что их колхоз находится в руках «чужаков», под обширную (и «удобную») категорию которых обычно подпада­ли кулаки, торговцы, старосты, священники и различные контрре­волюционные элементы199. Несмотря на то что этот тип писем полу­чил наибольшее распространение после 1931 г.200, начали они появляться уже во время коллективизации. Крестьяне, как и вла­сти, понимали субъективность таких понятий, как чужак, кулак или контрреволюционер, и с легкостью использовали это в своих соб­ственных целях. К тому же кто сказал бы, что коллективизатор не был для них чужаком?
Жалобы исходили от разных людей. Некоторые писались соб­ственноручно. Интересно отметить, что значительное число жалоб поступало от женщин, и это на первый взгляд удивительно: ведь не столь многие из них были обучены грамоте. Однако если учесть, что государство считало крестьянок невежественными и аполи­тичными «бабами», способными разве что устроить скандал, но никогда по-настоящему не участвовавшими в политической дея­тельности, то можно предположить, что эти крестьянки руковод­ствовались определенной логикой, когда ставили на письмах свои подписи. Возможно, «баба» могла говорить вслух о вещах, загово­рить о которых для ее мужа, отца или сына было слишком опасно. Или же просто после депортации главы «кулацкой» семьи женщи­на от отчаяния и нужды бралась за написание подобных петиций. Значительная часть писем являлась коллективным творчеством,
123
что было продолжением традиции, существовавшей еще до Сове­тов и являющейся неотъемлемой характеристикой общинного крестьянства. Возможно, коллективное письмо представляло со­бой еще один типичный вид крестьянского письма. С другой сто­роны, здесь тоже присутствовала своя логика. Должно быть, кресть­яне осознали смысл коллективных действий, который заключался не столько в получении большей власти, какой у них в общем-то и не было, а в разделении ответственности. Коллективное написа­ние жалоб предполагало, что среди участников нельзя выявить ни лидера, ни зачинщика. В данном случае крестьяне исходили из простой логики, что всю деревню все равно не накажут. Было бы любопытно посмотреть, сохранялась ли традиция написания кол­лективных писем во время голода, когда целые деревни подверга­лись массовым репрессиям, включая и депортацию201. Так или ина­че, до конца десятилетия крестьяне продолжали писать петиции, жалобы, доносы и доказывать свое право считаться советскими гражданами202.
Традиция написания писем оставалась сильна в советский пери­од по ряду причин. Российские крестьяне - народ подчиненный и угнетенный - долгое время практически не имели доступа к, мягко говоря, не идеальной правовой системе. Кроме того, как цари, так и комиссары распространяли миф о наличии прямой связи между народом и главой государства, будь то царь или вождь. Независимо от того, верили ли крестьяне когда-нибудь в этот миф, это был единственный (не считая насилия) способ самозащиты от произво­ла со стороны тех самых властей, к которым они обращались за помощью. Должно быть, они надеялись, что помощь придет сверху, и она приходила - ровно столько раз, сколько было необходимо для поддержания мифа. Кроме того, крестьяне писали эти письма не просто от отчаяния, а в качестве выражения протеста, способа вы­сказать свое мнение. Некоторые делали это открыто, другие напус­кали на себя вид послушного «мужика», который казался им под­ходящим для общения с московскими «господами». Были и те, кто использовал советский дискурс и чувствительные для советской власти вопросы в своих целях. Написание писем в период коллек­тивизации стало формой протеста, адаптации и притворства. Кресть­яне пытались сделать так, чтобы их голоса были услышаны в поли­тической системе, в которой у них, за исключением «всесоюзного старосты», не было никакого представительства. Во время коллек­тивизации для сотен тысяч крестьян письма стали единственным способом добиться судебного разбирательства и в течение всего советского периода оставались привычной и распространенной формой самозащиты.
124
Заключение
Крестьянский луддизм, самораскулачивание, написание писем и другие формы самозащиты были последними способами защиты крестьян от коллективизации и раскулачивания. Миллионы сель­ских жителей пытались изменить или скрыть свой социально-экономический статус посредством разбазаривания и самосракула-чивания, доводя до абсурда тактику утаивания фактического положения вещей, уклонения от нежелательных действий и страте­гию выживания. По большей части эти действия схожи с реакцией крестьян на перепись населения, сбор налогов и другие превратности судьбы, которая оставалась одинаковой на протяжении веков; в то же время они сумели изменить свои методы, адаптируя их к беспре­цедентному вызову коллективизации. Миллионы крестьян выбрали в качестве единственно возможного способа защиты бегство, пойдя по стопам своих предков, которые, пытаясь избежать последствий политики центральных властей, мигрировали или скрывались в сте­пи. Когда все другие средства были исчерпаны, крестьяне обраща­лись за помощью в высшие инстанции, выражали протест, руковод­ствуясь мифом о великодушной центральной власти, или же пытались говорить на языке своих угнетателей, взывая к справедливости.
Самозащита крестьян была скрытой, а иногда и открытой формой протеста. Разбазаривание, самораскулачивание, оказание поддержки кулакам и написание писем - все это формы политического участия. Каждый акт протеста в большей или меньшей степени мог повлечь за собой угрозу государственных репрессий. По возможности кресть­яне старались смягчить политические последствия своих действий, разыгрывая из себя бесхитростных «мужиков» и «баб», утаивая не­приятные факты или же подстраиваясь под доминирующий политиче­ский дискурс. В этом смысле как форма, так и содержание кресть­янского протеста берут свое начало в общей культуре сопротивления, характерной для российских - и для многих других - крестьян и су­ществующей с незапамятных времен.
Используемые крестьянами тактики самозащиты зачастую носи­ли коллективный характер. Разбазаривание, самораскулачивание (временами) и написание писем часто принимали форму коллектив­ных усилий, которые объединяли деревню против государства и его представителей. Сочувствие и поддержка, оказываемая крестьянам, признанным кулаками, также являются показателем сплоченности деревни. Крестьяне и «кулаки» жили или верили, что жили, в одном мире - как в политическом, так и в культурном смысле, - в котором судьба всех зависела от судьбы одного и наоборот. Такая демонстра­тивная сплоченность выявляла истинные намерения государства.
125
Наличие у крестьян общей цели в чем-то мешало, а в чем-то способ­ствовало сталинской «революции» в деревне. Ее подрывали как огромные разрушения, постоянное сопротивление, так и подгоняю­щие друг друга процессы разбазаривания и самораскулачивания, с од­ной стороны, и проходившие непомерно форсированными темпами коллективизация и раскулачивание, с другой. В то же время своими действиями крестьяне позволяли государству изменить социальный облик деревни в соответствии с навязываемой им порочной полити­ческой логикой, согласно которой протестовать - значило быть ку­лаком. Таким образом, государство «окулачило» деревню, после чего могло начать войну против всего крестьянства, что не противоречило бы «железным законам» истории. Эта тенденция усугублялась по мере нарастания крестьянского сопротивления.
4
ОБРЕЗЫ И «КРАСНЫЙ ПЕТУХ»: КРЕСТЬЯНСКИЙ ТЕРРОР И ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА
Кто вступит в колхозы, тот будет убит.
С одного из плакатов в деревне Дубровичи
Здесь бы неизбежно вспыхнул пожар!
Слова одной крестьянки
Бросай коммунистов в огонь... Мы отобьем им охоту организовывать колхозы.
Угроза крестьянина из толпы
Культура гражданской войны была неотъемлемой частью револю­ции в период первой пятилетки. Благодаря ей в стране воцарилась атмосфера всеобщей мобилизации и осадного положения, столь не­обходимая большевикам, чтобы взять противника штурмом. Эта куль­тура обесчеловечила врага и позволила людям совершать поступки, которые в нормальной обстановке считались бы незаконными и амо­ральными. Проводимая Сталиным революционная политика усилила эту культуру, загнав врага в угол и доведя его до такого состояния, когда насилие зачастую оказывалось единственным возможным выхо­дом. Насилие влекло за собой новое насилие, репрессии со стороны властей провоцировали антигосударственный крестьянский террор, а умы людей полностью захватила ментальность гражданской войны1.
Крестьянский террор был зеркальным отражением и одновремен­но катализатором культуры гражданской войны. Термин «террор» государство использовало для характеристики разнообразных про­явлений крестьянской «политики». Террор обычно ассоциировался с убийством, покушением на убийство, нападением, обстрелом, а ино­гда и с поджогом и угрозами. В основном террор представлял собой индивидуальные и анонимные акты насилия, чаще всего со стороны
127
«мужиков», направленные против активистов или местных должност­ных лиц. Это было последнее средство, к которому крестьяне прибе­гали лишь тогда, когда все другие способы сопротивления терпели неудачу. В памяти горожан, и особенно коммунистов, террор вызы­вал образ вооруженного обрезом кулака, что еще больше нагнетало атмосферу осадного положения. Государство преуменьшало масштаб крестьянского протеста, выливавшегося в акты насилия против акти­вистов и местных властей, называя террор кулацким, демонизируя его зачинщиков и превознося его жертв. Как и другие «громкие слова» революции, термин «террор» был удобен властям. При необ­ходимости, особенно после 1930 г., когда единоличные акты насилия не были столь распространены, террор мог означать все, что власти сочтут антисоветским или контрреволюционным. После 1930 г. этот термин, так же как понятия «саботаж», «вредительство» и «контрре­волюция», стал играть для советского режима более важную роль, чем слово «кулак», хотя прилагательное «кулацкий» продолжало широко применяться.
Несмотря на происхождение и оттенок термина «террор», он яв­ляется значимой категорией крестьянской «политики» коллективи­зации и частью народной культуры сопротивления. Наряду с кресть­янскими апокалиптическим дискурсом, луддизмом и тактикой обмана, террор использовался, чтобы перевернуть существующий порядок вещей, подорвать и сменить власть в деревне. Главными его объектами стали местные активисты и партработники, служившие советскому режиму. В основном крестьяне использовали традицион­ные формы террора, такие, как убийство или нападение - типичные проявления человеческой жестокости. Самосуд (самоуправство), поджог и угрозы были особыми формами протеста. На подобные действия крестьян толкали чувства справедливости и солидарности2. Хотя в этой связи, на первый взгляд, было бы уместно проанализи­ровать крестьянскую мораль и то, насколько она была нарушена, в от­ношении того времени такой подход представляется негодным. Ско­рее всего, для описания внутренней логики крестьянского террора лучше подойдут понятия «угроза» и «возмездие». Во-первых, террор представлял угрозу для любого, кто вышел или порывался выйти из деревенской общины, и для любого местного партработника, кото­рый думал, что насилие и несправедливость в отношении жителей деревни сойдут ему с рук. Во-вторых, террор являлся способом ото­мстить тем, кто помогал властям проводить репрессии против дерев­ни, и играл важную роль как форма активного сопротивления кресть­ян и инструмент их «политики».
Крестьянский или «кулацкий» террор, как его называли власти, с одной стороны, был мифом, с другой - реальностью. Несомненно, те
128
действия, которые государство окрестило террористическими, имели место на самом деле. Крестьяне вымещали злость и отчаяние на своих врагах, чтобы предупредить возможные нападки с их стороны в буду­щем или же отомстить за прошлые обиды, и это противостояние шло с переменным успехом. Термин «кулацкий террор» использовался режимом для поддержания мифа о том, что революция, классовая борьба и построение социализма оправдывают репрессии, жестокость и применение насилия. Риторика властей имела не меньшее значение, чем реальность. Крестьянский террор служил основной опорой куль­туры гражданской войны в эпоху сталинской революции.
Масштабы террора
Описывая сельскую местность в Смоленске в конце 1929 г., Мерл Фейнсод рассказывал: «Пелена террора опустилась на деревни. Как только резко увеличилось число убийств и поджогов, членов партии предупредили, чтобы они на рабочем месте не подходили близко к окнам и не ходили по деревне, когда стемнеет»3. Это предупрежде­ние вызвало волнение среди городских уполномоченных, например у двадцатипятитысячника Саблина с Северного Кавказа, который пи­сал, что не осмеливался по ночам выйти на улицу, так как «из-за угла можно было ожидать пулю»4. Когда бригада рабочих в конце 1929 г. приехала в деревню Александровка на Нижней Волге, она ощутила царивший в ней страх, обнаружив почти пустые дома: взрослые ушли, чтобы спрятаться, оставив детей и нескольких батраков5. Угроза на­силия, внезапного нападения или «пули из-за угла» пронизывала всю сельскую местность в период коллективизации.
Эта атмосфера страха, насилия и террора подпитывалась из мно­гочисленных источников. Газеты того периода пестрели сообщения­ми о кулацком терроре и коммунистах, преданных мученической смерти; на партийных и заводских собраниях регулярно обсужда­лись новости с хлебного фронта. Многие из них завершались торжест­венными похоронными церемониями в честь товарищей, погибших во имя революции. Ответом советской власти на террор стали ре­прессии в отношении деревни. Партийное руководство поощряло и пыталось сохранить атмосферу напряженности, которая служила отличным прикрытием для проведения кампании против крестьян­ства и одновременно удобным инструментом мобилизации и вооду­шевления ударных войск коллективизации, позволявшим свалить вину за жестокость этой кампании на мнимого врага.
Поддержание атмосферы террора было выгодно и крестьянству. В относительно спокойное время она помогала избегать новых атак
129
со стороны государства. В худшие же времена (случавшиеся гораздо чаще) накопившаяся в деревне злость выливалась в террор и жесто­кую расправу с обидчиками. Атмосфера страха подпитывалась гне­вом, чувством справедливости и жаждой мести, которые приняли форму традиционных крестьянских методов борьбы, включая угрозы и запугивание.
Общенациональные статистические данные по террору доступны за 1928-1930 гг. Количество актов террора резко увеличилось: с 1 027 в 1928 г. до 9 903 в 1929 г. и 13 794 в 1930 г. В табл. 4.1 отражена сезонная динамика террора, которая демонстрирует взаимосвязь меж­ду государственным и крестьянским террором6.
Таблица 4.1. Общенациональная статистика актов террора, 1928-1930 гг.

Месяц 1928 г. 1929 г. 1930 г.  
Январь 21 642 808  
Февраль 48 329 1368  
Март 23 351 1895  
Апрель 31 247 2 013  
Май 51 546 1219  
Июнь 43 851 796  
Июль 77 474 762  
Август 76 757 928  
Сентябрь 103 1167 946  
Октябрь 135 1864 1440  
Ноябрь 216 1295 954  
Декабрь 203 570 665  
Итого 1027 9 093 13 794
Источник: Секретно-политический отдел ОГПУ. Докладная записка о фор­мах и динамике классовой борьбы в деревне в 1930 году. С. 40 (The Tragedy of the Soviet Countryside. 5 vols. / ed. by V. P. Danilov, R. T Manning, L. Viola [см. рус. изд.: Трагедия советской деревни: Коллективизация и раскулачи­вание: Документы и материалы / под ред. В. П. Данилова, Р. Т. Маннинг, Л. Виолы. М., 2000. Т. 2. - Прим. ред.]).
В 1928-1929 гг. крестьянский террор в основном был спровоци­рован кампанией по хлебозаготовкам; в 1930 г. он резко набрал обо­роты в ответ на осеннюю заготовительную кампанию, и главным образом коллективизацию. По данным ОГПУ, в 1929 г. 43,9 % актов террора были напрямую связаны с хлебозаготовками. В 1930 г. их
130
Таблица 4.2. Причины актов террора в 1930 г.
Месяц         Хлебо- Налог Коллек- Земле-
мясо- и само- тивиза- устрой-
заго- обложе- ция        ство товки         ние
Пред­выбор­ная борьба
Раску­лачи­вание
Рели­гиоз­ная
Посев-кампа­ния
Прод-
затруд-
нения
Активная общест­венная работа

Янв. 86 18 384 1 2 51 13 11  
Февр. 25 14 768 1 3 222 5 49  
Март 5 6 1234 4 1 154 12 52  
Апр. 6 4 1243 18 1 168 4 28  
Май 3 - 667 8 - 107 1 10 1  
Июнь 3 8 442 9 1 99 1 6 1
3  
Июль 15 8 362 4 — 63 2 1
 
Авг. 124 6 420 7 _ 52
 
Сент. 248 15 341 6 — 61 _ 2  
Окт. 422 22 450 4 1 60 1  
Нояб. 301 13 296 1 12 48
 
Дек. 164 10 175 3 86 19 - - -  
Итого 1402 124 6 782 66 107 1 104 38 157 8
232 272 420 531 420 225 291 309 272 480 283 208
3 943
Источник: Секретно-политический отдел ОГПУ. Докладная записка о формах и динамике классовой борьбы в деревне в 1930 году. С. 71. Некоторые столбцы из исходной таблицы опущены (включая 63 акта террора): 10 из них связаны с контрактацией и 53 относятся к «бытовому террору» на Востоке.
количество снизилось до 10,2 %, тогда как доля актов террора, выз­ванных процессами коллективизации и раскулачивания, увеличи­лась до 57,2 %7. Данные таблицы 4.2 отчетливо свидетельствуют о не­совпадении официальной версии причин крестьянского террора 1930 г. с реальностью.
Несмотря на то что, по официальным данным, коллективизация оставалась главной причиной крестьянского террора в 1930 г., вы­явить его истинные причины на тот год весьма сложно. Скорее всего, террор, порожденный политикой раскулачивания, закрытием церк­вей и другими процессами, также объяснялся проводившейся сплош­ной коллективизацией. Кроме того, категория «активная обществен­ная работа», которая, судя по всему, означает «перегибы» и насилие, несомненно, прямо или косвенно связана с той или иной государ­ственной кампанией. Тем не менее даже внутри каждой категории взаимосвязь между крестьянским и государственным террором в се­зонной динамике очевидна: число актов террора как реакции на коллективизацию и раскулачивание достигает своего пика в первой трети 1930 г., тогда как количество террористических инцидентов в ответ на хлебозаготовки резко увеличивается осенью во время про­ведения государством заготовительной кампании.
Таблица 4.3. Типы террористических актов в 1930 г. по месяцам

Месяц Всего Убийства Покушения на убийство, избиения, ранения Поджоги Прочее  
Январь 808 95 439 251 23  
Февраль 1368 112 740 462 54  
Март 1 895 131 869 841 54  
Апрель 2 013 127 773 1055 58  
Май 1 219 105 369 705 40  
Июнь 796 87 322 370 17  
Июль 762 80 275 362 45  
Август 928 113 282 471 62  
Сентябрь 946 85 349 444 68  
Октябрь 1 440 114 540 709 77  
Ноябрь 954 90 445 384 35  
Декабрь 665 59 317 271 19  
Итого 13 794 1198 5 720 6 324 552
Источник: Секретно-политический отдел ОГПУ Докладная записка о фор­мах и динамике классовой борьбы в деревне в 1930 году. С. 71.
132
В общей базе данных по террору можно выделить и другие кате­гории. В 1928 г. были зафиксированы 122 убийства, а за первые 10 месяцев 1929 г. их число увеличилось до 3538. В таблице 4.3 при­ведены данные по различным видам террора. В зависимости от ме­сяца число актов террора менялось; в 1930 г. резко возросло число убийств.
С распространением террора в конце 1920-х гг. и в 1930 г. возрас­тала и степень его жестокости. Более 1 100 убийств, в основном местных партработников и активистов, и более 5 000 случаев напа­дения на должностных лиц свидетельствуют о чрезвычайной и даже критической ситуации в стране. Подобная обстановка могла вы­звать страх и тревогу у любого правительства, тем более у того, которое воспринимало (и, возможно, определяло) себя как находя­щееся на осадном положении и ведущее борьбу не на жизнь, а на смерть и с внутренними, и с внешними врагами.
Статистические данные по регионам свидетельствуют о масштабе распространения террора. В таблице 4.4 приведены данные ОГПУ об актах террора в регионах за 1930 год.
Таблица 4.4. Акты террора в регионах в 1930 г.

Регион Инциденты Регион Инциденты  
Украина 2 779 Белоруссия 533  
Центрально-  
Черноземная область 1088 Кавказ 508  
Урал 977 Татария 421  
Сибирь 904 Дальний Восток 343  
Северный Кавказ 842 Казахстан 332  
Нижняя Волга 711 Средняя Азия 302  
Московская область 707 Башкирия 291  
Западная область 679 Ивановская область 285  
Нижегородский край 643 Северная область 119  
Средняя Волга 636 Крым 85  
Ленинградская область 609 Итого 13 794
Источник: Секретно-политический отдел ОГПУ. Докладная записка о фор­мах и динамике классовой борьбы в деревне в 1930 году. С. 67.
Наибольшее количество террористических актов совершалось в основных хлебородных районах страны, например в Московской и Центрально-Черноземной областях, где проведение коллективиза­ции сопровождалось особенно жестоким насилием, а также в регио-
133
Таблица 4.5. Причины террора по регионам в 1930 г.

Регион Хлебо- Налог Коллек- Земле- Пред- Раску- Рели- Посев- Прод- Активная  
мясо- и само- тивиза- устрой- выбор- лачива- гиоз- кампа- за- общест-  
заго- обло- ция ство ная ние ная ния труд- венная  
товки жение борьба нения работа  
Украина 167 14 1695 _ 4 265 12 36 — 579  
Сев. Кавказ 95 1 285 2 9 57 1 15 - 148  
Центр.-Черн. обл. 225 2 577 1 3 66 3 5 - 206  
Средняя Волга 102 1 192 2 2 68 3 7 - 259  
Нижняя Волга 69 1 261 - 1 120 - 7 1 251  
Сибирь 3 - 125 2 - 78 1 7 - 226  
Зап. Сибирь 53 2 1 1 8 5 - - - 235  
Вост. Сибирь 27 1 2 - 2 4 - - - 121  
Урал 88 6 426 - 1 145 1 20 1 289  
Моск. обл. 97 5 445 3 23 3 4 - 1 126  
Ленингр. обл. 44 21 419 - 10 28 - - 2 82  
Западн. обл. 63 14 379 12 9 43 - 2 - 157  
Иванов, обл. 24 7 132 со 2 16 1  
Белоруссия 10 - 391 3 _ 29 3  
Нижкрай 67 14 326 9 12 35 1 1  
Дальн. Восток 44 2 209 3 _ 23 8
 
Север 9 1 60 1 _ 2
1  
Башкирия 25 5 132 _ _ 29 4  
Татария 57 4 209 1 1 31  
Казахстан 65 3 113 _ 3 27 27  
Крым 14 - 31 _ 2 16 5  
Средняя Азия 25 8 70 5 _ 10  
Закавказье 2 4 227 13 3 7 5  
Сев. Кавказ 27 8 75 5 12 7 - 5  
Итого 1402 124 6 782 66 107 1 104 38 157
100 97 178
2 52
1 44
96 118 94 17 131 247 90
3 943
Источник: Секретно-политический отдел ОГПУ Докладная записка о формах и динамике классовой борьбы в деревне в 1930 году. С. 73. Сибирь была разделена на Западную и Восточную в июне 1930 г. Это разделение отражено в этой и в последующих таблицах.
нах, где крестьянский протест был традиционно ярко выражен. Та­ким образом, наряду с сезонными колебаниями имели место и регио­нальные различия. В вышеупомянутых областях крестьянские вос­стания в годы коллективизации приняли наибольший размах.
Большинство террористических актов были напрямую связаны с коллективизацией и раскулачиванием, независимо от региона (см. табл. 4.5).
Таблица 4.6. Типы террора по регионам, 1930 г.
Регион Всего Убийства   Покушения Поджоги Прочее
на убийство, избиения,

ранения  
Украина 2 779 176 708 1 884 11  
Северный Кавказ 613 50 329 223 11  
Центр.-Черн. область 1088 93 287 700 8  
Средняя Волга 636 32 265 305 33  
Нижняя Волга 711 30 288 383 10  
Сибирь 442 43 223 138 38  
Западная Сибирь 305 21 147 109 28  
Восточная Сибирь 157 12 43 92 10  
Урал 977 58 488 343 88  
Московская область 707 26 315 311 55  
Ленинградская область 609 29 404 141 35  
Западная область 679 53 280 325 21  
Ивановская область 285 13 144 120 8  
Белоруссия 533 29 140 358 6  
Нижегородский край 643 54 266 317 6  
Дальний Восток 343 18 166 97 62  
Север 119 20 57 37 5  
Башкирия 291 44 157 80 10  
Татария 421 32 231 113 45  
Казахстан 332 45 217 46 24  
Крым 85 2 61 18 4  
Средняя Азия 302 155 125 18 4  
Кавказ 508 134 231 126 17  
Северный Кавказ 229 28 148 40 13  
Итого 13 794 1 197 5 720 6 325 552
Источник: Секретно-политический отдел ОГПУ Докладная записка о фор­мах и динамике классовой борьбы в деревне в 1930 году С. 73.
136
Как и в целом по стране, большинство актов террора в регионах были вызваны «активной общественной работой», то есть действи­ями активистов и агентов Советской власти, которые спровоцирова­ли насилие со стороны крестьян. В таблице 4.6 представлены данные по различным типам террора.
К статистике по террору следует относиться с разумной долей скептицизма, учитывая постоянно проводившиеся репрессии и атмосферу хаоса, фанатизма и революционной ожесточенности того времени. Более того, понятие «террор» могло толковаться различными наблюдателями по-разному. Самая полная и подроб­ная база данных была составлена ОГПУ, однако и у нее есть свои недостатки. ОГПУ, специализировавшееся на терроре, имело к нему особый интерес, поскольку борьба с ним позволяла этому органу укреплять свои позиции, повышать престиж, расширять аппарат и привлекать дополнительные средства9. Потому даже этим, каза­лось бы, тщательно собранным и точным данным не следует дове­рять полностью.
Статистические данные, представленные в этой главе, в лучшем случае информируют о количестве инцидентов насильственного ха­рактера, которые можно расценить как террористические. Необхо­димо еще раз подчеркнуть, что рассмотренные акты террора были направлены против местных партработников и сельских активис­тов. Для государства такой выбор жертв означал, что преступления имели особую подоплеку. С этим, однако, можно поспорить, так как неизвестно, были ли мотивы, стоящие за актами террора против представителей власти, действительно - если использовать совет­скую терминологию - террористическими, контрреволюционными и классовыми. Если нет, то встает вопрос, можно ли трактовать имеющуюся статистику так же широко, как и само понятие террора. Так, обком партии в Карелии особо подчеркивал, что «имевшие место случаи квалификации кулацких выступлений как уголовных должны быть изжиты и квалифицироваться только как политиче­ские»10; логично предположить, что подобные резолюции принима­лись и в других регионах. Центральные органы судебной власти СССР время от времени издавали директивы о широкой и даже произвольной интерпретации контрреволюционных преступлений. По данным журнала Наркомата юстиции «Советская юстиция», зачастую обычная пьяная драка расценивалась как контрреволюци­онная, если в ней участвовали местные партработники или активи­сты. В «Советской юстиции» также писали, что акты насилия часто совершались во время религиозных и прочих праздников, когда возрастало потребление алкоголя. В некоторых районах практиче­ски половина решений о том, что тот или иной случай следует
137
считать актом террора, были отменены вышестоящими судебными инстанциями". Этот факт заставляет усомниться в достоверности данных даже по тем случаям, по которым решения местных судов не опровергались, и еще раз доказывает необходимость крайне осто­рожного обращения с советской статистикой. С другой стороны, важно отметить, что власти озадачивались проблемой интерпрета­ции и категоризации насильственных преступлений, совершенных жителями села, только после проведения крупных кампаний, когда суды и тюрьмы оказывались переполнены крестьянами. В такие моменты государство иногда заменяло «кнут» на «пряник». Слиш­ком значительное количество актов террора и замешанных в них крестьян выводило «кулацкий террор» далеко за рамки марксист­ско-ленинской концепции классовой борьбы бедных с богатыми, которой придерживалось сталинское руководство, и грозило при­дать ему не столько контрреволюционный, сколько политический характер «крестьянского сопротивления». Для государства было намного проще время от времени отступать от репрессивной поли­тики и обвинять нижестоящие власти в навешивании контррево­люционных ярлыков.
Крестьянам же всегда было привычнее и выгоднее иметь дело с местными властями, совершая преступления под предлогом несчаст­ного случая, пьяной драки и прочих бытовых происшествий. Типич­ный способ - заманить местного партработника или ненавистного активиста на хорошую попойку, которая плавно переходила в драку и поножовщину. По данным ОГПУ, именно это произошло в июле 1930 г. в селе Московское Талицкого района Тюменского округа в Си­бири. Бывший торговец Глазков и его сообщники предложили бед­няку-активисту Поскотину выпить с ними, на что тот согласился. В ходе попойки Глазков спровоцировал ссору, которая закончилась ударом ножа в сердце Поскотина. На следующий день брата Поско­тина избили, а остальных активистов предупредили: «Ни один [из вас] в живых не останется»12. Независимо от того, было ли это со­бытие актом террора, замаскированным самими крестьянами под пья­ную драку, или же проявлением одержимости ОГПУ и его неспособ­ности отличить контрреволюционные преступления от обычных, оно демонстрирует двойственный характер крестьянского насилия. При этом факт остается фактом: крестьянский обычай выпивать был как одной из составляющих общения, так и формой крестьянской «по­литики», а именно традиционным средством сглаживания кон­фликтов и ведения переговоров, что ставит под сомнение политиче­скую подоплеку перерастания попоек в насилие13. То, что многие акты террора совершались во время религиозных праздников, со­вершенно неудивительно: крестьяне пытались возродить деревню
138
и во главу угла ставили традицию. В такой обстановке социальная несправедливость и репрессии чувствовались еще острее, и особо отчаянные крестьяне, воодушевленные иллюзией своего единства и силы, возникающей на фоне праздничного настроения (а то и благо­даря хорошей кружке самогона), вполне могли пойти на крайности. По крайней мере, именно этим можно объяснить большинство слу­чаев насилия.
Реалии крестьянского сопротивления характеризуются, помимо государственной статистики и типологии, которые далеки от совер­шенства, и другими важными факторами. Во-первых, имеет значение время совершения актов террора. Здесь четко прослеживается кор­реляция с проведением государственных кампаний: количество ин­цидентов то увеличивалось, то уменьшалось в зависимости от степе­ни вмешательства властей в дела деревни, достигнув своего апофеоза в 1930 г.,д Во-вторых, масштаб террора разнился в зависимости от области. Наибольшее распространение он получил в основных хлебо­родных районах, областях с устоявшимися традициями культуры крестьянского сопротивления, а также в районах, где центральные или региональные власти проводили политику форсированного обоб­ществления. Это подтверждает тезис о том, что все действия, кото­рые официальные власти окрестили «актами террора» и приписали кулакам, на самом деле происходили в определенном месте и в свое время, являясь рациональной и крайне жесткой реакцией крестьян на политику коллективизации.
Гражданская «война внутри войны»
В ноябре 1929 г. советское руководство призвало обратить вни­мание на «сильнейшее сопротивление кулачества» и опубликовало постановление, в котором обещало оказать помощь жертвам «кулац­кого насилия»15. Советские люди - в основном местные партработ­ники и активисты - страдали от происков классового врага. «Жертв кулаков» обычно изображали верными солдатами революции, благо­родными, сознательными и передовыми товарищами, обычно имев­шими солидный опыт партийной работы. Коммунисты видели в этом подтверждение наличия классовой борьбы в деревне.
Независимо от того, существовала ли эта борьба на самом деле, имеются доказательства определенной логики, которой крестьяне руководствовались в выборе жертв - чаще всего партработников и активистов, а иногда и членов их семей16. Нельзя утверждать, что все они стояли по другую сторону баррикад, однако очевидно, что все они поддерживали советскую власть и политику коллективиза­
139
ции и расплачивались за свои действия. Они составляли то мень­шинство крестьян, которое участвовало в проведении политики кол­лективизации и выступало против остальной деревни в гражданской войне между крестьянами - внутри гражданской войны деревни и города.
Данные по регионам подтверждают тот факт, что жертвами в основ­ном становились местные партработники, главным образом предста­вители сельсоветов и активисты. Мерл Фейнсод собрал сведения по 47 актам террора в Западной области в октябре 1929 г. Среди жертв -10 председателей сельсоветов, 8 секретарей сельсоветов, 8 членов хлебозаготовительной комиссии, 21 активист17. По данным прокура­туры, в Западной области за 1929 г. 63 % актов террора были направ­лены против работников НСА (низового советского аппарата) и 37 % -против активистов (50 % из них были колхозниками)18. Аналогич­ную картину дают данные по Центрально-Черноземной области за август-декабрь 1928 г., где 80 % жертв составляли сельские активи­сты (включая членов сельсоветов)19. В период с 1 мая по 10 июня
1929 г. в той же области от актов террора пострадали уже 55 работ­ников НСА, 2 милиционера, 1 служащий колхоза, 12 колхозников, 1 селькор, 21 активист-бедняк, 8 коммунистов и комсомольцев, 8 представителей культурно-общественных организаций20. Несмот­ря на скудость сведений за период до 1930 г., в прессе появились сообщения о том, что с 15 августа по 15 октября 1928 г. были убиты 24 представителя сельсоветов, 15 коммунистов, 6 комсомольцев, 14 селькоров21.
Данные за 1930 г. также подтверждают, что в основном жертвами крестьян становились работники НСА и сельские активисты. В таб­лице 4.7 приведена информация о жертвах террора по регионам.
В этих статистических данных ОГПУ, в которых учтены дополни­тельные случаи помимо указанных ранее 13 794, также содержится раздел «объекты» террора. Так, колхозы (2 836 случая, или 21 %) и правительственные здания (753, или 6 %) становились объектами нападения (обычно поджогов и вандализма) почти в четверти случа­ев. Хотя после 1930 г. количество политических убийств сократи­лось, из имеющихся данных можно сделать вывод, что жертвами всех типов террора продолжали оставаться сельские активисты-колхозники. По данным Верховного суда РСФСР, террор в основ­ном был направлен против колхозных должностных лиц (после
1930 г. в их число входило все больше и больше крестьян) и сель­ских активистов22. Несмотря на то что эти данные вряд ли можно проверить эмпирически, они весьма логичны: авторитет сельсове­та был ниже, чем колхоза, который часто возглавляли сильные руководители.
140
Таблица 4.7. Жертвы террора по регионам, 1930 г.

Регион Работники НСА Колхозники Активисты  
Украина 313 (11 %) 599 (22 %) 952 (34 %)  
Северный Кавказ 57 ( 9 %) 152 (25 %) 268 (44 %)  
Центр.-Черн. область 226 (21 %) 233 (21 %) 273 (25 %)  
Средняя Волга 163 (26 %) 111 (17%) 196 (31 %)  
Нижняя Волга 109 (15%) 125 (18%) 262 (37 %)  
Сибирь 91 (21 %) ИЗ (26%) 101 (23%)  
Западная Сибирь 57 (19%) 34 (11%) 145 (48 %)  
Восточная Сибирь 14 (9 %) 9 (6%) 66 (42 %)  
Урал 154 (16%) 235 (24 %) 314 (32%)  
Московская область 102 (14%) 192 (27 %) 242 (34 %)  
Ленинградская область 160 (26%) 253 (42 %) 121 (20%)  
Западная область 137 (20%) 214 (32 %) 162 (24%)  
Ивановская область 57 (20 %) 81 (28%) 89 (31 %)  
Белоруссия 37 (7 %) 200 (38 %) 129 (24 %)  
Нижегородский край 100 (16%) 229 (36 %) 198 (31 %)  
Дальний Восток 46 (13%) 106 (31 %) 59 (17%)  
Север 20 (17%) 30 (25 %) 38 (32 %)  
Башкирия 52 (18%) 78 (27 %) 108(37 %)  
Татария 88 (21 %) 113 (27 %) 136 (32 %)  
Казахстан 52 (16%) 75 (23 %) 160 (48 %)  
Крым 13 (15%) 16 (19%) 39 (46 %)  
Средняя Азия 36 (12%) 45 (15%) 210 (70 %)  
Кавказ 82 (16%) 123 (24 %) 217 (43 %)  
Северный Кавказ 48 (21 %) 22 (10%) 118 (52 %)  
Итого 2 114 (15%) 3 388 (25 %) 4 603 (33 %)
Источник: Секретно-политический отдел ОГПУ. Докладная записка о фор­мах и динамике классовой борьбы в деревне в 1930 году. С. 72. (Проценты округлены до целых чисел. Прочие «жертвы» не учитывались, поэтому общий процент по регионам меньше 100.)
В основном крестьяне выплескивали свой гнев на жителей дерев­ни, тесно связанных с советской властью. Большинство из этих акти­вистов и работников сельсоветов происходили из крестьянских се­мей. Среди неместных жертвами становились либо представители центра, например двадцатипятитысячники, постоянно проживающие по месту работы, либо пришлые горожане, входившие в советский аппарат, или же обучающий персонал23. К людям с такими должно­стями было легче подступиться, чем к уполномоченным или же к вы­шестоящим государственным лицам: те заезжали в деревню ненадол­го и постоянно находились в движении, а потому застигнуть их было
141
практически невозможно, разве что во время очередного мятежа или бабьего бунта, которые редко заканчивались серьезными жертвами. Два неожиданных инцидента в начале 1930-х гг., в результате кото­рых так называемые крестьянские банды в опасной горной местности расправились с секретарем Ингушского обкома партии, партийным инструктором Северокавказского крайкома партии и двумя членами обкома Кабардино-Балкарии, являются скорее исключением из пра­вила24. Хотя убийства этих высокопоставленных лиц и подлили масла в огонь гражданской войны, ее главный фронт пролегал в деревне, а основными жертвами были местные активисты - немногие кресть­яне, решившие связать свою судьбу с советской властью.
Участвовавшие в актах террора крестьяне, которых было намного больше, чем жертв, в официальных документах всегда обозначались как «кулацкие бандиты», независимо от того, являлись ли они тако­выми на самом деле. Прилагательное «кулацкий» оказалось гораздо удобнее существительного «кулак», так как его можно было распрост­ранить на всех, чье поведение (временами или же постоянно) от­клонялось от установленной нормы: на кулаков, подкулачников, тор­говцев, лавочников и всех «бывших людей». Кулак (практически всегда мужчина) преследовал свою добропорядочную жертву, воору­жившись обрезом, высматривал ее из-за угла. Мишенью ему служи­ли советские учреждения и семьи активистов. Если верить полити­ческим карикатурам, он носил рубашку в горошек, высокие кожаные сапоги, был довольно тучен, частенько усат25. По своей природе он был «темный» (несознательный). Он сам или его предки (так как в 1920-1930-х гг. считалось, что классовая принадлежность передает­ся по наследству) в прошлом эксплуатировали труд бедняков. По сути, «кулацкий бандит» являлся олицетворением всего того зла, от которого коммунисты стремились освободить общество, чтобы оно смогло двигаться к светлому будущему
Совершенно другой вопрос, если отойти от логики «научного» классового анализа, - кем были эти «бандиты» на самом деле. Хотя кулак так или иначе оставался главным преступником, он определен­но оказывал «пагубное» влияние и на другие группы крестьян, даже по данным советских источников. Согласно официальной статисти­ке, в Сибири кулаки составляли львиную долю «бандитов»: во вто­рой половине 1920-х гг. - от 60 до 70 % в зависимости от года, тогда как середняки - примерно одну треть, а бедняки менее одной деся­той26. По данным судебных органов, осенью 1929 г. в Западной обла­сти примерно половину бандитов составляли середняки, служащие и зажиточные крестьяне, создававшие политически неправильное (с точки зрения советской власти) впечатление социального волюн­таризма, идущее вразрез с официальной идеологией27. Схожая кар­
142
тина предстает в статистике ОГПУ за 1930 г., где рассматривается классовый состав бандитов: согласно этим данным, кулаки были от­ветственны за большинство, но не за все преступления - только за 54 %. Второе место занимали середняки (20 %), оставшуюся же чет­верть составляли бедняки, расплывчатая категория «бывшие люди и антисоветские элементы», «уголовные элементы» и прочие28. Из статистики видно, что классовый состав «бандитов» весьма разноро­ден: так, в некоторых областях, например на Украине, Северном Кавказе, в Московской области, в Западной области, в Белоруссии, бедняки и середняки составляли до половины (а иногда и больше) общего числа «кулацких бандитов» (см. табл. 4.8).
Таблица 4.8. Участники актов террора по регионам за 1930 г.

Регион Кулаки Серед- Бед- Б. люди Уголовн. Прочие  
няки няки и а/с элемент элемент  
Украина 1833 636 251 42 190 557  
Северный Кавказ 224 112 20 18 29 86  
Центр.-Черн. область 733 156 43 26 56 63  
Средняя Волга 361 92 27 7 9 51  
Нижняя Волга 241 53 27 9 7 73  
Сибирь 215 67 22 2 8 37  
Западная Сибирь 73 50 9 10 И 32  
Восточная Сибирь 46 15 3 - 1 4  
Урал 460 160 72 20 32 68  
Московская область 142 100 15 4 10 135  
Ленинградская область 446 159 48 14 26 104  
Западная область 387 226 45 41 23 24  
Ивановская область НО 35 16 27 13 33  
Белоруссия 299 291 45 15 27 13  
Нижегородский край 316 102 20 16 12 6  
Дальний Восток 198 88 14 1 - 13  
Север 43 39 7 3 6 16  
Башкирия 239 45 30 14 10 17  
Татария 182 134 34 18 21 23  
Казахстан 273 36 23 12 43 48  
Крым 47 21 7 - - 1  
Средняя Азия 184 48 21 43 70 87  
Кавказ 186 34 14 12 138 5  
Северный Кавказ 132 35 4 6 20 5  
Итого 7 370 2 734 817 360 762 1501
Источник: Секретно-политический отдел ОГПУ. Докладная записка о фор­мах и динамике классовой борьбы в деревне в 1930 году. С. 72.
143
К статистике по социальному составу необходимо относиться с осторожностью, учитывая ее источники, а также крайне политизи­рованное понятие «класса». Скорее всего, данные ОГПУ тем более были скорректированы в угоду тем, кому они ложились на стол. Кроме того, в статистике за 1930 г. рассмотрена лишь половина про­изошедших инцидентов, тогда как об остальных ничего не сказано29. Тем не менее примечателен относительно высокий процент «банди­тов» некулацкого происхождения. Подобная кажущаяся социальная аномалия часто объяснялась тесными связями между «бандитами» и кулаками, то есть в основу классовой принадлежности ложился факт родства30. Иногда говорилось, что кулаки остаются организато­рами и инициаторами актов террора, перетягивая на свою сторону и без того колебавшихся середняков и одурачивая бедняков. Так или иначе, в официальных источниках число участников террора неку­лацкого происхождения занижалось, поскольку государственная идео­логия пыталась объяснить все проявления протеста социально-эконо­мическими мотивами.
Несмотря на ненадежность статистических данных, социальный состав участвовавших в терроре не подтверждает наличия классовой борьбы в деревне. Хотя кулаки (по официальной версии) обычно составляли около половины всех бандитов, остальную часть пред­ставляли выходцы из других социальных групп. Скорее всего «бан­дитами» становились любые крестьяне, независимо от их социально­го положения, однако, если вообще верить советским данным, несколько больше их насчитывалось среди зажиточных хозяев. Это были обиженные и пострадавшие (или их друзья и родственники), которых можно причислить к классовым врагам, только руковод­ствуясь крайне тенденциозными политическими суждениями. Они выступали на стороне крестьянства в гражданской войне, в которой главным фронтом была деревня, а ударными войсками противника -костяк меньшинства, полностью лишившегося доверия, - местных партийных работников и сельских активистов, переметнувшихся на сторону врага. Их противостояние вполне отражал рефрен «кто -кого» (победит). При этом воюющие стороны представляли скорее государство, город и советские анклавы в деревне, с одной стороны, и крестьянское сообщество - с другой, нежели представители социа­листических и капиталистических взглядов, или пролетариат и ку­лачество. В конце концов, судить о том, кто с кем воевал, могли только очевидцы.
Тендерный состав «бандитов» намного прозрачнее. Большинство из них были мужчинами. В отличие от женщин, менее уязвимых перед советской властью, учитывая ее отношение к «бабам» как к апо­литичному слою общества, мужчины, участвовавшие в актах протес­
144
та, рисковали намного сильнее. В то время как женщины обычно преобладали в открытых коллективных формах протеста, мужчины чаще всего шли по пути анонимных актов террора. Кроме того, в их руках террор превратился в политический инструмент, будь то обрез или письмо с угрозами, сочиненное наиболее образованными сельча­нами мужского пола. В силу доминирующего положения мужчин во властных структурах деревни они стали главными защитниками ее единства и проводниками зревшей в ней жажды мести.
«Помните, собачьи души, мы с вами расправимся в два счета»
Угрозы в форме анонимных писем, так называемых анонимок, и письменных воззваний (листовок) являлись основным инструмен­том запугивания, который крестьяне применяли в попытке защитить свои собственные интересы и сохранить сплоченность деревни в пе­риод коллективизации. Угрозы направлялись в адрес отдельных людей, собственности, конкретных институтов и даже коммунисти­ческой партии. Письма и листовки были «анонимными преступлени­ями», относительно безопасными для тех, кто не мог позволить себе вступить в открытое противостояние с властью (в особенности это касалось крестьян-«мужиков»), не располагал другими способами защиты, а потому балансировал на грани применения насилия31.
В 1930 г., сообщало ОГПУ, было обнаружено 3 512 листовок и 1 644 анонимных письма. Ясно, что эти данные далеко не полные; кроме того, в них зафиксированы только письменные угрозы. По данным ОГПУ, 20 % этих документов могут быть расценены как «по­встанческие», так как в них содержались открытые угрозы централь­ному правительству. Около четверти угроз имели прямое отношение к коллективизации и раскулачиванию, остальные же касались самых различных проблем, в том числе гонений на религию, хлебозаготовок и общего недовольства. В 1930 г. пик распространения анонимок и листовок пришелся на период с января по апрель, после чего их количество стало постепенно снижаться вплоть до начала осенних хлебозаготовок32.
Иногда в советских документах сообщения об угрозах размеща­лись под общим заголовком «акты террора». Однако угрозы были настолько распространены, особенно в устной форме, что власти ни­когда не могли с точностью сказать, какие из них могли быть реали­зованы (чего крестьяне и добивались). Когда, например, Уральский краевой суд вынес обвинительный приговор крестьянам, выкрики­вавшим угрозы, по драконовской статье 58 (8) Уголовного кодекса
145
о контрреволюционных преступлениях, Верховный суд пересмотрел это решение, приказав рассматривать угрозы в соответствии с не столь политически окрашенной и в целом более мягкой статьей 73 (1), касавшейся угроз активистам и общественным работникам33. По дан­ным ОГПУ, в общей сложности удавалось задержать всего от 3 до 10 % подозреваемых в угрозах, что неудивительно, учитывая их цели и анонимный характер34. На селе угрозы являлись обычным делом, это понимали и власти, и крестьяне. Высказывались ли они всерьез или просто в качестве инстинктивной реакции на несправедливость и выражения протеста, от которого можно позже отказаться или просто сохранить в тайне, угрозы заставляли сельских активистов и партийных работников постоянно быть настороже и чувствовать себя на осадном положении35.
Обычно крестьянские угрозы считались личным делом каждого, направлялись в письменном виде и анонимно. Исключения имели место, когда крестьяне пытались переубедить и настроить других крестьян против колхозов. Например, весной 1929 г. в Вятской гу­бернии кулаки пригрозили группе комсомольцев, которые собира­лись официально зарегистрировать колхоз, что если те продолжат свои действия, то будут изгнаны из деревни без права возвращения и неизбежно умрут с голоду36. В Острогорском округе Центрально-Черноземной области «кулаки» угрожали застрелить любого, кто вступит в колхоз37. Чаще письма, содержащие угрозы, просовывались под дверь или развешивались на деревьях. Активисты, местные партийные работники, представители властей (например, двадцати­пятитысячники) и рабочие бригады постоянно получали угрозы в свой адрес. В начале 1930 г. крестьяне на Украине угрожали активистам и колхозникам: «Всех вас колхозников - вырежем в одну ночь»; «Будем сжигать их хаты и хлеб»; «Кто возьмется за организацию колхоза - убьем как собаку»38. В деревне Дубровичи Ленинградской области были вывешены надписи: «Кто вступит в колхозы, тот будет убит»39. Один из двадцатипятитысячников получил записку: «Если хочешь жить, береги на плечах голову, а то спустим в реку»40. В Кры­му одному активисту во время собрания по проблемам раскулачива­ния, когда аудитория начала задавать вопросы, также подсунули записку, где ему угрожали смертью41. Члены рабочего отряда на Северном Кавказе получили анонимку следующего содержания: «Помните, собачьи души, мы с вами расправимся в два счета... То­варищи - вы думаете, что мы не знаем, кто поднимает руку на кула­ка... Смерть Шафарану Михаилу, Труше Степану, Денисенко Ульяну. Вы довели нас до того состояния, товарищи, когда невозможно более оставаться терпимыми... Не думайте, что это всего лишь пустяк... Ваши имена уже занесены в черный список. Вы не заслужили поми­
146
лования. Товарищ Бабенко с завода "Красный Аксай", до нас дошли слухи, что Вас убьют»42. Местному активисту в Горьковской области, который в 1932 г. донес на свой колхоз властям как на «кулацкий», после чего ему посчастливилось быть избранным руководителем реорганизованного и «очищенного» от лишних элементов колхоза, пригрозили, что за эти происки его «раздавят как таракана»43.
Такого рода личные угрозы, как и другие формы террора, были попыткой выявить своих и чужих и прогнать последних. В основном крестьяне красноречиво угрожали убийством или поджогом, говоря о своем намерении отомстить местным активистам и партийным работникам за их предательство и измену. По своей сути это были предупреждения, но для самих крестьян - еще и инструмент сохра­нения единства деревни. Иногда они срабатывали, однако мистиче­ские угрозы, в которых упоминались Антихрист и всадники Апока­липсиса, не действовали на более рационально мыслящих активистов. У крестьян хватало смелости на обещания «раздавить как таракана», но обычно они оставались просто словами. Личные угрозы являлись зачаточной формой протеста, попыткой отпугнуть врага, которая, как правило, не приводила к таким серьезным последствиям, как в слу­чае активного сопротивления.
Листовки представляли собой более смелый способ устрашения. Они служили двум целям. Во-первых, с их помощью крестьяне пы­тались мобилизовать односельчан на протестные действия и запугать сомневающихся. Во-вторых, они являлись предупреждением (голо­словным или обоснованным) представителям советской власти, как местным, так и всем прочим, что их жизнь и судьба всего государства в опасности. Во многих листовках содержался открытый призыв к свержению правительства. Например, листовка, обнаруженная в июле 1930 г. в деревне Мощеное Белгородского округа Центрально-Черноземной области, прямо призывала к восстанию:
«Дорогие братья и сестры, в настоящий момент для нас готовится неизбежная гибель от руки палачей коммунистов и комиссаров. Вы погибнете на почве голода. Дабы не допустить эту подлую гибель, нам необходимо и нужно сплотиться в единый фронт против палачей и предателей трудового крестьянства и рабочего мира. Дорогие бра­тья и сестры, давайте раз и навсегда скажем: "Долой царство комму­низма и палачей комиссаров, ибо таковые завели нас в неизбежную гибель". Да здравствует социал-демократическая партия, которая даст нам возможность существовать свободно на земле, ибо и Бог создал человека свободным на земле, а зверство коммунизма наложило на всех трудящихся ярмо, от которого стонет весь мир. Дабы избежать этого, нам необходимо уничтожить партию коммунистов, коопера­цию, СОЗы и колхозы. Долой безбожие, да торжествует свободное
147
вероисповедание. Долой кооперацию, да здравствует вольная торгов­ля! Дорогие братья и сестры, окажите нам помощь, когда мы сделаем налет на Коммунистическую партию, дабы уничтожить советскую власть. Время нам проснуться! Довольно нам платить за пуд хлеба 15 руб. или же за сапоги по 100 руб., мы должны все выступить на защиту себя и сказать безбожным коммунистам: "Пришел конец ваше­му царству, пусть еще восторжествует крестьянство и православие"»44.
Другая листовка, подписанная «Отрядом зеленых партизан» и най­денная ОГПУ 9 июня 1930 г. в деревне Ивановка Канского округа в Сибири, призывала крестьян восстать и убить своих угнетателей и активистов, которые предали идеалы деревни:
«Граждане, 12 лет стонет русский народ в тисках насилия и про­извола, 12 лет правительство воров и убийц угнетает трудовой народ и хочет из него сделать рабов, 12 лет терпел народ, но всякому тер­пению приходит конец. Пришел конец и народному терпению. Пора, больше терпеть невозможно, час возмездия настал, в Сибири обез­доленное и задавленное крестьянство тысячами идет в тайгу. Этот гонимый и притесненный народ составит великую мощную парти­занскую зеленую армию, которая сметет с лица земли своих угнета­телей, и мы уже здесь есть. Так действуйте, расправляйтесь на местах со всеми "общественниками", сосущими из народа кровь. По перво­му зову все крестьянство должно восстать против своих угнетателей.
Да здравствует зеленая партизанская армия»45.
Листовкам всегда были присущи особые стиль и риторика, про­низанные жаждой крови. Подобно прокламации «Отряда зеленых партизан», листовка, написанная на оборванном клочке бумаги, в конце которого стоит подпись «Союз освобождения», обнаруженная 26 июня 1930 г. в деревне Борисовка в Белгородском округе Цент­рально-Черноземной области, грозит агентам советской власти жес­токой смертью. В ее составлении участвовали помимо прочих мест­ные бедняки, задыхавшиеся под «игом» коммунистов. В стиле текста традиционная лексика (например, «мироеды», как обычно называли эксплуататоров на деревне, а затем коммунистов) интересным обра­зом сочетается с революционной риторикой («поднимись весь люд»):
«Граждане. Проснитесь, готовьте казнь мироедам. Мы голодны и холодны, гибнем постепенно. Покуда это будет, мы по-хорошему не дождемся, нам остается поднять восстание, перебить всех злодеев, тогда нам получшает... идите требовать - дайте работу, хлеба, мы голодны. Поднимись весь люд, потребуй правды, весь люд одинако­вый, где свобода. Нет, это иго - петля нашего бедняка. Восстань, громи, бей, пощады нет, страху нет, ведь за вами вспыхнет та же буря, что была в 17-м году. Граждане, не ждите с моря погоды, восстаньте и накажите неправду»46.
148
В некоторых листовках жесткость стиля усиливалась призывами сформировать повстанческие отряды и дружины и предупреждени­ями, что «нас тут не один и не два», что крестьяне идут в тайгу «тысячами» или что существует подпольная оппозиция. Типичным примером является листовка, найденная 11 июня 1930 г. в деревне Б. Яр Ачинского округа в Сибири:
«Крестьяне, рабочие, служащие и красноармейцы. Хищническая политика нашего правительства довела народ до открытого возмуще­ния, мы вынуждены взяться за оружие для защиты своего хозяйства от полного разорения.
Уже наступает час, когда мы выйдем с оружием в руках и унич­тожим власть насильников.
Наша боевая задача сейчас: организовать сильные боевые кресть­янские отряды. Победить мы сумеем тогда, когда сплотимся в сталь­ные вооруженные отряды.
В каждой деревне, селе и поселке организуйте вооруженные отряды.
Чтобы по первому зову могли все встать на защиту своих прав свободного труда и разрозненных хозяйств.
Красноармеец, рабочий, служащий, не слушай красивой лжи сво­их руководителей!
Прислушивайся к массам, стону братьев, жен и детей, доведенных до нищеты и полуголодного существования. Долой насилие, да здрав­ствует свободный труд, да здравствует истинное выборное право!»47
Некоторые листовки ссылались на политические партии и орга­низации, существовавшие в дореволюционный период или же во время Гражданской войны, как, например, «Социал-демократическая партия», «Народная демократическая партия», «Партия зеленых партизан» и «Союз освобождения», взывая к ранним традициям политического сопротивления. Эти и другие листовки свидетель­ствовали о наличии у крестьян знаний в области политики и исто­рии страны. Они довольно часто упоминали «свободу слова, печати, вероисповедания, религии», «право на свободный труд», «свободу ведения крестьянского хозяйства». Отличным примером является листовка из Сталинградского округа Нижневолжского края:
«Граждане великой России! Народно-демократическая партия призывает вас сбросить иго небывалого красного террора. Граждане, вспомните лозунги в годы революции - свобода слова, печати, сове­сти, вероисповедания, фабрики рабочим, земля крестьянам и т. д. И что ж народ получил от этих лозунгов? Диктатура грабительской коммунистической партии дала вместо указанных лозунгов беспри­мерные в истории человечества грабежи всего трудового населения. Вместо свободы совести и религии - массовое закрытие церквей против желания народа. Вместо свободы слова и печати - жестокие
149
угнетающие мысли и слова человека - террор рабочих, вместо хле­ба - голод, крестьянству вместо земли - налоги, в конечном счете привели страну к небывалому обнищанию.
Народная демократическая партия призывает тебя, великий на­род, сбросить иго красного террора, подавляющее всякую мораль и свободу жизни человека. Долой грабительскую диктатуру партии коммунистов, долой красный террор! Долой произвол над челове­ком, долой вечную собственность на землю, долой коллективизацию, каковая несет скрытую форму рабского труда!
Да здравствует свободный народ, свободная народно-демократи­ческая республика, свободный труд, свободная жизнь, свобода слова и печати, свобода совести и религии, все фабрики и заводы под контроль государства, земля всему народу!
Н. Демократическая партия»48.
Тот факт, что крестьяне постоянно говорили о политике коллек­тивизации, хлебозаготовках и экспорте зерна, внешней политике и ситуации в других сферах, доказывает, что они были в курсе поли­тической жизни страны, а также знали свои права49. Листовки укра­инских крестьян отличаются от российских обеспокоенностью нацио­нальным вопросом, призывами к борьбе за «свободную Украину», «независимую Украину» или просто к борьбе с «коммунистами жидами»50. Нижеприведенная листовка была найдена в июле 1930 г. в деревне Стримбах Крутянского района Украины:
«Граждане, долой бандитскую свору, долой коммунаров злодеев Да здравствует свободная Украина!
Уничтожить коммунизм - обязанность каждого. Дорогие гражда­не, обращаемся к вам с просьбой распространять эти листовки по селу, селяне, будьте готовы к борьбе с большевизмом. Украина отпа­дает от России. Придет время вместе с вами бить врага.
Уничтожить коммунизм - обязанность каждого. Большевики зна­ют, что эту власть украинское население не любит, и боятся, чтоб украинцы не связались с украинскими демократическими партиями. Не забывайте этот лозунг: "Уничтожить коммунизм - обязанность каждого". Это надо запомнить и быть готовым, чтобы в каждую ми­нуту уничтожить это, все вперед за лучшее будущее!»51
Листовка, обнаруженная в украинской деревне Рогачи Бердичев-ского округа, также отражает озабоченность крестьян национальным вопросом:
«Братья крестьяне, все мы мучились под гнетом панов-коммуни­стов, нас грабят, мы голы, не дают нам ни праздника, ни воскресенья, ни воли святой, такого нет во всем свете. Вставайте, братья и сестры, берите ножи, косу, дрючки, спасайте себя, за нами будет сила. Бей коммуниста жида. Не выпускай его из рук, не верь ему, он на твоей
150