5 Л.Виола Крестьянский бунт в эпоху Сталина

спине сидит, тобой погоняет, твоим хлебом кормится. Собирайтесь все к восстанию. Пишите этот листок в чужие села. Каждый, полу­чивший лист, должен написать три и подсунуть своему брату тайно, у нас большая сила. Организовывайтесь спасать себя, свою волю и Христову веру. Вставай, просыпайся, не спи. Да здравствует сво­бодная самостийная Украина»52.

Вряд ли когда-нибудь удастся установить точное происхождение этих листовок. Некоторые из них были напечатаны, а потому, веро­ятно, составлены не в деревне, а группами из других мест, имевшими некоторую степень организованности. Более того, дошедшие до нас листовки обычно разнятся по уровню грамотности; по некоторым ясно, что их писали крестьяне, другие же выдают перо интеллекту­ала. Однако их объединяло осознание того, что коллективизация была войной против крестьянства, посягательством на его права и сво­боды и не имела ничего общего с революцией 1917 г.53 В этом смысле, независимо от того, кем они написаны, листовки выражали мнение крестьянства в целом, призывая к справедливости и возмездию и вновь нагнетая атмосферу террора в советской деревне.

«Пожар!»

Организация поджогов - еще один способ поддержания атмосфе­ры страха - была одной из основных форм крестьянского террора. Как в буквальном, так и в переносном смысле поджог представлял собой яркий акт сопротивления, заметный далеко за пределами де­ревни, в которой осуществлялся. Он являлся неотъемлемой частью крестьянской народной культуры сопротивления, как в России, так и в других странах, традиционным и чаще всего анонимным сред­ством сведения счетов и местью за нанесенные обиды54. Поджог по всей стране носил название «красный петух», при его упоминании на лице крестьян появлялась язвительная ухмылка, не сулящая ничего хорошего, а представителей власти охватывал страх. Выпущенный на волю «красный петух» означал, что крестьянский гнев вырвался наружу и начинается бунт.

Иногда поджог мог быть достаточно разумным способом выраже­ния протеста, так как судить о том, было это намеренное действие или же случайность, мог только очевидец. Когда в доме крестьян-толстовцев, как раз перед тем как государство собиралось выгнать их из сельскохозяйственной общины, случился пожар, власти сразу же окрестили инцидент поджогом, а крестьянка-соседка со знанием дела заявила, что «здесь бы неизбежно вспыхнул пожар»55. В истории любой деревни, большинство из которых состояли из одних дере­

151

вянных домов, где имелись лишь самые примитивные средства для борьбы с огнем, пожар был достаточно частым явлением, но считался трагедией. Учитывая эти обстоятельства, поджог всегда мог оказать­ся простым пожаром, и наоборот. Крестьяне смотрели на поджог как на пожар или, по крайней мере, могли выдать его за обычный пожар, тем самым маскируя протестные действия. Для властей, которым требовались козел отпущения и предлог для вмешательства в дела деревни и которые попросту привыкли любые действия, не отвечав­шие интересам государства, считать кулацким саботажем, всякий пожар мог оказаться поджогом. Так произошло и в случае с кресть­янином Беловым - его обвинили в поджоге бани, принадлежащей колхозу, и чуть не расстреляли за это. Главными свидетелями по делу проходили дети, игравшие со спичками, которые, судя по всему, были способны наравне со взрослыми манипулировать политически­ми ярлыками и обвинениями в целях самозащиты56. В качестве улов­ки или предлога поджог служил полезным тактическим инструмен­том, в разгар политической борьбы вселявшим страх в сердца сторонников политики коллективизации и провоцировавшим новые государственные репрессии.

Учитывая растяжимость понятия «поджог» и отрывочность име­ющихся данных, к ним следует относиться с определенной долей скепсиса. Государственная статистика по поджогам, связанным с хле­бозаготовками и жаркой предвыборной кампанией в период с нояб­ря 1928 по январь 1929 г., показывает, что наибольшее их число от­мечалось в Центрально-Черноземной области (42 случая), на Средней Волге (23), в Тверской губернии (12), в Московской губернии (11) и на Нижней Волге (Н)57. В 1930 г. количество поджогов резко увеличилось. По данным ОГПУ, в 1930 г. было зафиксировано 6 324 поджога, из них 1 884 на Украине, 700 в Центрально-Чернозем­ной области, 383 на Нижней Волге, 343 на Урале, 358 в Белоруссии58. Зимой 1930 г., по данным из Еланского района в Сибири, «колхозные скирды горели днем и ночью», а два других источника указывают, что за 1930 г. в Сибири было организовано 358 поджогов, т. е. прак­тически по одному в день59. По данным Колхозцентра, в 1931 г. 15 % (30 тыс.) государственных колхозов подверглись различным формам террора, причем в 6 000 случаев, т. е. в каждом пятом, применялись поджоги. Вполне ожидаемо наибольшее их число отмечено в Цент­рально-Черноземной области, на Средней и Нижней Волге60.

Прежде всего поджоги были нацелены против активистов и мест­ных работников. Поджог служил предупреждением тем крестьянам, которые подумывали пойти против интересов деревни, и местью за отступничество и за участие в антикрестьянской политике властей. В 1928-1929 гг. поджоги часто устраивались против тех, кто пытался

152

организовать колхозы или же вступил в них61. В конце 1929 г. в Ка­лужском округе Центрального промышленного района распространи­лись слухи о том, что все дома активистов будут сожжены дотла62. Во второй половине 1929 г. череда поджогов прошла по деревням Ирбит-ского округа Урала, где находился знаменитый колхоз «Гигант», в ко­торый заставляли вступать крестьян. Так, в результате поджогов в кол­хозной деревне Ларино сгорели 33 дома. В деревне Игнатьеве 20 домов были сожжены после того, как там прошло антирелигиозное шествие в честь празднования Международного дня молодежи, в ходе кото­рого разыгрывались пародии на священников и кулаков63. В других местах крестьяне сжигали собственность только что созданных кол­хозов или же совмещали поджоги с расправой с ненавистными акти­вистами и местными работниками и с самосудами над ними64.

В случае с комсомольцем Федором Житковым, чей дом в Брон­ницком уезде Московской губернии был сожжен, ясно, что основным мотивом поджога стала месть за предательство деревенских ценнос­тей. В 7 часов вечера 20 августа 1928 г., когда все жители деревни собрались на выборы, небо вдруг заволокло дымом и зазвучала сире­на: огонь охватил дом Житкова. Виновники, которых впоследствии расстреляли, описываются как мужики «кулацкого типа»: один был торговцем, другой участвовал в контрреволюционных преступлениях в период Гражданской войны. Благодаря усилиям «честного, созна­тельного и энергичного» Житкова еще раньше этих самых «кулаков» лишили избирательных прав. Перед тем как спалить дом Житкова, они принимали участие в антисоветской (антижитковской) пропаган­де, утверждая, что какой-то мальчишка взял в руки управление дерев­ней и лишает права голоса солидных и зажиточных крестьян. Поджог дома Житкова был недвусмысленным предупреждением тем, кто не исключал для себя возможности перейти на сторону властей65.

Месть также послужила главным мотивом убийства местного ра­ботника одной из деревень Средней Волги летом 1929 г. В этом были замешаны родственники Ивана Мещеринова, бывшего землевладель­ца, которого в 1927 г. отправили в ссылку. Они стали заклятыми врагами колхоза, считая, что его члены несут печать Антихриста, из-за чего впоследствии эти «кулаки» подверглись экспроприации. Че­рез несколько дней родственники Мещеринова подожгли дом пред­седателя кресткома. Сам председатель, его жена, ребенок и четверо односельчан сгорели заживо в пламени, которое охватило 20 домов. Виновников поджога приговорили к смерти66.

С началом сплошной коллективизации в деревне крестьяне стали поджигать собственность колхозов и тех, кто принимал участие в кол­лективизации и раскулачивании67. Во многих уголках страны они перед тем, как поджечь дома активистов, посылали им анонимные

153

угрозы, предупреждая о скорой мести68. В некоторых районах поджог использовался в качестве отвлекающего маневра. Собрания по воп­росам коллективизации прерывали криками «Пожар!», и в ряде случаев имели место настоящие поджоги69. Крики о пожаре были верным способом положить конец любому деревенскому собранию. В таких случаях всегда начиналась паника, а когда дело доходило до разбирательств, у крестьян уже было наготове объяснение, почему собрание сорвалось.

Как в период сплошной коллективизации, так и по ее окончании поджоги продолжали оставаться традиционным и радикальным ме­тодом выяснения отношений в деревне. Главными подозреваемыми оказывались крестьяне, с которыми обошлись несправедливо, в осо­бенности те из них, кто подвергся раскулачиванию или был изгнан из колхоза, но остался жить в своей деревне. Основным мотивом была месть. В августе 1930 г. в деревне Алешкино Бугурусланского округа на Средней Волге раскулаченные крестьяне (в большинстве своем сбежавшие из ссылки) и «уголовные элементы» подожгли соб­ственность колхоза и 12 крестьянских изб, 5 из которых ранее при­надлежали кулакам, а потом в них заселились бедняцкие семьи. Во время пожара организаторы мешали колхозникам его тушить и из­били председателя сельсовета и нескольких активистов70. В 1930 г. раскулачили 51-летнего Фому Ледеркина, и тому пришлось пере­ехать к тетке. В отместку он поджег колхозный клуб, за что был сослан на принудительную работу на Беломорканале71. В 1932 г. 23-летнего крестьянина Мартынова заставили платить налог в разме­ре, обычно требуемом только от кулаков. Когда он не смог заплатить налог, власти экспроприировали его имущество, заставив отправить­ся в Москву на заработки. Вернувшись в родную деревню, он обна­ружил, что бывший дом его передан в собственность местному кол­хозу. В материалах дела говорится, что во время пьянки со своим давним соседом Мартынов уговорил его поджечь бывший мартынов­ский дом. Случаи такого рода были типичными для того времени72.

Хотя по окончании сплошной коллективизации количество под­жогов уменьшилось, они продолжали оставаться распространенной формой террора и запугивания. На вопрос о том, организовывались ли поджоги крестьянами из чувства мести или же это было удобно властям, пытавшимся найти козла отпущения в лице оставшихся кулаков и непослушных крестьян, чтобы обвинить их в уклонении от вступления в колхозы, однозначного ответа не существует. Ясно толь­ко, что пожары, интерпретированные как поджоги, вселяли страх и служили способом наказать крестьян, переметнувшихся на сторону властей. «Красный петух» красовался на знамени крестьянского со­противления, которое поднималось в тысячах деревень страны.

154

«По колено в крови станем, но землю не отдадим»

Угрозы, запугивания и поджоги являлись тактикой крестьян, на­правленной на оказание влияния на политику в селе и устрашение противостоявших им сил73. Нападение с применением насилия -убийство или избиение агентов советской власти - было последним доводом крестьян. Насилие представляло собой высшую форму тер­рора, которой боялась Советская власть и которая сделала возмож­ным существование культуры гражданской войны в период первой пятилетки. Насилие стало важнейшим механизмом восстановления крестьянами нарушенной справедливости в эпоху санкционирован­ного беззакония, или, если использовать советскую терминологию, «перегибов». В основном насилие было направлено против местных работников, пришлых горожан и крестьянских активистов и служи­ло местью и наказанием за нанесение ущерба как отдельным людям, так и всей деревне. Насилие, как и угрозы и поджоги, было актом террора и способом предупреждения тех, кто, как местные партработ­ники, намеревался по-прежнему подавлять волю крестьянского сооб­щества или, как некоторые крестьяне, подумывал предать деревню и переметнуться на сторону советской власти.

Насилие принимало множество различных форм. Иногда инци­денты происходили сразу после хлебозаготовок или собраний по вопросам коллективизации, как в случае с партработниками одной из деревень Северного Кавказа, на которых напали из засады на выезде из деревни74. Бывало, крестьяне на какое-то время отклады­вали нападение, чтобы успеть все тщательно подготовить и сплани­ровать. Городских и сельских уполномоченных, местных партработ­ников и активистов поджидали засады у дорог, в лесу, они могли получить пулю как в самой деревне, так и за ее пределами или внезапно столкнуться с разъяренной толпой75. Обычно насилие вер­шилось под покровом темноты, чтобы нападавшие могли сохранить анонимность и терроризировать жертву. И им это вполне удавалось. Обрезы и пули из-за угла были мифами периода первой пятилетки, когда газеты интриговали читателей описаниями перестрелок с кула­ками и картин революционной классовой борьбы в темных и диких деревнях крестьянской России. В действительности же чинившееся насилие было не таким захватывающим и куда более жестоким. Оно представляло собой не происки темных и диких крестьян, а, скорее, действия рациональные, просчитанные и глубоко укоренившиеся в крестьянской «политике» эпохи коллективизации.

Кампания по выборам в советы 1928-1929 гг., проходившая на фоне введения чрезвычайных мер, подготовила почву для роста кресть­янского недовольства, вызванного ужесточением государственной

155

политики хлебозаготовок. По всей сельской местности были слышны призывы выбирать советы без коммунистов, требования тайного го­лосования, бойкота выборов, создания крестьянских союзов76. Нако­пившаяся злость звучит в словах крестьян одной из смоленских деревень: «Лучше Ленин, чем ленинизм. Лучшие коммунисты убиты и умерли. Остались сволочи»77. В некоторых местах крестьяне орга­низовывали тайные собрания, на которых готовили списки собствен­ных кандидатов в советы и вели кампанию против коммунистов. Официальные предвыборные собрания часто срывались уже не раз проверенными способами: крестьяне поднимали такой шум, что не­возможно было ничего услышать, приходили пьяными или угрожали кандидатам78. На Урале двух бедняков застрелили вскоре после их избрания в сельсовет, а шестерых комсомольцев зверски избили за участие в предвыборной кампании79. По данным правительственного отчета, в период между 3-м и 4-м кварталами 1928 г. количество актов террора в Сибири возросло со 127 до 371. На общенациональ­ном уровне наряду с угрозами и поджогами самыми распространен­ными формами террора были избиения, наибольшее количество их зафиксировано в Центрально-Черноземной области, а также на Сред­ней и Нижней Волге80.

Масштабы насилия несколько уменьшились весной и летом 1929 г., тогда как количество бандитских нападений и убийств резко увели­чилось именно осенью 1929 г., когда были возобновлены хлебозаго­товки и началась сплошная коллективизация. В октябре 1929 г. По­литбюро, встревоженное этой тенденцией, обязало ОГПУ и Наркомат юстиции принять «решительные и быстрые меры» вплоть до расстре­ла против кулаков, совершавших акты террора81. По всей стране сообщалось о новых и новых нападениях и убийствах. Несмотря на то что мятежи и особенно бабьи бунты в начале сплошной коллек­тивизации были самой распространенной формой выражения протес­та, акты террора достигли своего пика в первой половине 1930 года82.

Процесс коллективизации послужил главным импульсом для рас­пространения бандитизма. Ценой за участие в коллективизации мог­ли стать жестокие побои или пуля в лоб. Главной причиной, по которой крестьяне прибегали к террору, была кампания против кула­ков. Выдача крестьянина как кулака или добровольное участие в рас­кулачивании крестьянской семьи считались наиболее вопиющим на­рушением общественных норм деревни. В конце 1929 г. Веру Карасеву из деревни Белая Глина на Северном Кавказе убили после того, как на одном из комсомольских мероприятий она спела частушки, обли­чавшие местных кулаков83. Другого комсомольца из села на Средней Волге постигла та же участь за то, что он называл дома кулаков, где припрятано зерно84. В деревне Зори Лиозненского района Витебского

156

округа в Белоруссии крестьяне в масках избили местного активиста-бедняка. С одной стороны, маски скрывали их лица, а с другой -намекали на то, что крестьяне бьют предателя, который эти маски привык срывать85. В деревне Апшеронская Апшеронского района на Северном Кавказе крестьяне жестоко избили двух женщин-активи­сток, которые участвовали в хлебозаготовительной кампании - и тем самым нарушали единство и сплоченность деревни. На предательство своих норм женщинами деревня реагировала особенно остро. Так, 15 августа 1930 г. крестьяне напали на одну из односельчанок, отрезали у нее волосы, затолкали их ей в рот, подожгли жертву и избили до потери сознания. Через несколько дней крестьяне избили еще одну женщину, запихали ей в рот шарф и сожгли живот86. В этих случаях крестьяне выплескивали свою злость на тех, кто порвал с общиной и перешел на сторону врага. Вся серьезность подобного нарушения этики деревни становится очевидной из данных ОГПУ по одному из секретных кулацких собраний на Средней Волге, на котором кресть­яне издали указ о «физическом уничтожении изменников»87.

Акты террора были также направлены против чужаков и предста­вителей власти, проживавших в деревне, с целью заставить их за­молчать и продемонстрировать остальным опасность работы на со­ветскую власть. Елизавета Павловна Разгуляева из Сибири была одной из многих советских учительниц, которых настигла крестьян­ская расправа. Она принимала активное участие в хлебозаготовках и советских предвыборных кампаниях и, по слухам, выдавала кула­ков. Прежде чем Разгуляеву убили выстрелом в окно, ей постоянно угрожали, и вся деревня объявила ей бойкот88. На Урале член сель­совета М. П. Рогачев был убит кулаками, приговоренными к ссылке. Его судьбу разделил один из работников колхоза из этого же регио­на, убитый жаждавшими мести раскулаченными крестьянами89. В де­ревне Анфалово в Московской области один крестьянин, в источни­ке названный подкулачником, устроил стрельбу, убив председателя сельсовета, одного комсомольца и еще троих работников, прежде чем его самого застрелили на улице90.

Возмездие не всегда приходило в виде пули. В период коллекти­визации это мог быть и крестьянский самосуд, чаще всего над мест­ными активистами91. Одним из первых подобных инцидентов был самосуд в 1928 г. в деревне Аппак-Джанкой в Крыму. Эта деревня раскололась на два враждебных лагеря. По данным донесения, «кула­ки» решили отпраздновать новогодний вечер «по-старому», имея в виду, что толпа примерно из тридцати пьяных мужиков пойдет по деревне, распевая песни. Конечно же, не случайно все закончилось тем, что толпа остановилась у здания сельсовета, где проходило анти­религиозное молодежное собрание. Когда появился организатор со­

157

брания, крестьяне набросились на него, гнались за ним, пока тот не выбился из сил, а потом избили. Затем толпа ворвалась в здание сельсовета, стала избивать всех, кто попадался под руку, в том числе председателя92. В начале 1930 г. в Тюменском округе Сибири жители деревни, вооруженные вилами и кольями, вломились в избу бедняка Поступинского, который был членом местных налоговой и хлебоза­готовительной комиссий. Сначала его топтали ногами, потом выта­щили на улицу и утопили в проруби93. В деревне Новопокровка Быстроистокского района Сибири крестьяне подожгли дом секрета­ря партийной ячейки - уполномоченного по хлебозаготовкам. Когда он попытался выбежать из горящего дома, его поймали, избили и бросили обратно в огонь, чтобы он сгорел заживо94. В одной из деревень Рубцовского округа Сибири крестьянина, принимавшего активное участие в коллективизации, выследили и убили, после чего убийцы вломились в его дом, лишили жизни жену и детей, а потом сожгли избу95. В Горьковской области председателю колхоза едва удалось избежать участи быть заживо брошенным разгневанной тол­пой в пламя, когда та подожгла колхозные строения96. Другие случаи самосуда зафиксированы в Брянске, Ленинграде, Перми, на Средней Волге и в Подмосковье97.

Самосуд был традиционным и в то же время самым исключитель­ным и жестоким наказанием за преступления против общины в кресть­янской России98. Со стороны самосуд - расправа толпы со своими жертвами - мог показаться спонтанным всплеском безрассудного и жестокого насилия. На самом деле он никогда не совершался спон­танно, а всегда с конкретной целью. Его жертвы были не без греха и уже не раз получали угрозы и предупреждения. Судя по всему, самосуд не был случайностью и всегда подготавливался заранее, учи­тывая, что в качестве жертв крестьяне выбирали и преследовали вполне определенных людей. Коллективное участие в убийстве или нападении обеспечивало анонимность преступления и связывало орга­низаторов общей ответственностью и виной за совершенное деяние. Наконец, крестьяне представляли самосуд так, чтобы в глазах влас­тей он выглядел как помешательство обезумевшей толпы, а не спла­нированная акция. Самосуд, одна из давних традиций народной культуры сопротивления крестьянской России, отнюдь не являлся примитивной реакцией темных мужиков на происходящее, а служил одним из средств выражения протеста99.

Самосуды составляли лишь малую часть актов террора, совер­шенных в годы коллективизации. Несмотря на привычность такой формы сопротивления, ее коллективный и анонимный характер, крестьяне предпочитали устроить засаду в лесу или выстрелить в пре­дателя. Совершая эти действия вдали от деревни или под покровом

158

темноты, они обеспечивали анонимность самой жестокой формы своего протеста, к которой они обращались как к самому последнему средству из тех, что были им доступны.

После 1930 г., когда государственные кампании и вмешательство в дела деревни стали менее радикальными, террор продолжился, но уже в меньших масштабах, и его жертвами становились исключи­тельно местные активисты и работники колхозов. Так, по данным Колхозцентра, каждый третий колхоз или более 10 ООО хозяйств (из 30 ООО колхозов, участвовавших в классовой борьбе 1931 г.) стали жертвами крестьянского террора, нацеленного против их работников и местных активистов. Неудивительно, что основной центр кресть­янского бандитизма переместился из главных житниц страны в об­ласти, в основном потреблявшие зерно, а также в районы прожива­ния этнических меньшинств, на которые теперь пришелся главный удар коллективизации100. В подавляющем большинстве случаев в ак­тах террора были замешаны крестьяне или их родственники, жаж­давшие отомстить признанному местному активисту, который в ка­кой-то мере нес ответственность за репрессии против них. Исключения из общего правила составляли лишь нападения на удар­ников, стахановцев, нарушителей норм крестьянского общества (в особенности женщин), которые не обязательно участвовали в про­ведении репрессий, но явно порывали связи с тем, что оставалось от былой общины101. Убийства и нападения, совершенные из жажды мести, были частым явлением в 1930-е гг., что можно объяснить участием активистов в хлебозаготовках, чистках колхозов и состав­лении донесений о краже зерна - делах, которые для всех колхозных крестьянских семей стали вопросом жизни и смерти102. Однако чаще всего крестьяне хотели отомстить местным активистам и колхозным работникам за их деяния в 1930-1931 гг. и репрессии против кула­ков. Копя злость день ото дня, они выжидали подходящего момента. С ухудшением ситуации, охваченные отчаянием, они набрасывались на давних врагов, которые в свое время предали общину, а теперь находились у власти. Террор стал одним из инструментов деревен­ской политики и повседневным явлением на селе.

Хорошим тому примером служит убийство героя Гражданской войны Стригунова в апреле 1933 г. в Прохоровском районе Цент­рально-Черноземной области. Стригунов был прирожденным акти­вистом: ветеран Красной армии, селькор, он работал в сельсовете и в райсовете, а также был председателем колхоза. Во время раску­лачивания Стригунов нес ответственность за депортацию нескольких кулаков, часть их родственников осталась в колхозе и, по некоторым данным, даже вступила в партию. Начиная с 1930 г. между ними и Стригуновым тянулся постоянный конфликт. Они обвиняли Стри­

159

гунова в том, что тот чернит их имя, без всяких оснований приклеи­вая к нему кулацкий ярлык. В итоге они выиграли дело в районном суде, по решению которого Стригунов получал 6-месячный тюрем­ный срок, однако вскоре областной суд оспорил и отменил данный приговор. История повторялась еще дважды с тем же результатом. В какой-то момент Стригунов начал писать доносы в Москву, при­зывая принять меры по избавлению от контрреволюционеров в де­ревне и в колхозах. После того как были исчерпаны все законные методы, а противоречия продолжали нарастать и принимали опас­ный оборот, двое родственников сосланных кулаков взяли дело в свои руки и застрелили Стригунова через окно103. Неясно, в какой степени этот случай стал чем-то большим, нежели просто вражда между обвинителями и обвиняемым, и превратился в борьбу за власть между местными коммунистами, - если учитывать партий­ность вышеупомянутых кулацких родственников. Ясно только, что ярлык кулака стал одним из инструментов деревенской политики и крестьяне всех социально-политических категорий умели исполь­зовать политическую демагогию в своих целях, отвечая угнетате­лям на их же языке.

В 1935 г. в Воронеже за доносы убили селькора Сапрыкина. Он, как сообщается, информировал власти о классовых врагах и о кор­рупции в колхозе. За это его изгнали и оштрафовали, скорее всего незаконно. В итоге его восстановили в прежней должности, и он постарался, чтобы руководители колхоза были уволены. Вскоре по­сле этого Сапрыкин был убит своими врагами104. Активиста Сонина убили в 1932 г. Он принимал участие в процессе раскулачивания в деревне. По окончании коллективизации Сонин оставался начеку, докладывал о кулаках и воровстве. В итоге его до смерти забили несколько крестьян из числа его бывших жертв, один из которых с каждым ударом повторял: «Вот тебе, активист, за раскулачивание!»105

Еще один инцидент является весьма ярким примером превраще­ния террора в инструмент крестьянской политики. Он произошел в 1934 г. в одной из деревень на Нижней Волге. Селькорка местной газеты «Красный Хопер» Майнина сидела за столом с соседями, как вдруг в окно, разбив стекло, влетела пуля; никто не пострадал. Про­шлым летом Майнина сдала властям нескольких местных руководя­щих работников, объявив их подкулачниками. Власти приняли обыч­ное для них в такой ситуации решение: подкулачников немедленно арестовали. Однако очень скоро история начала раскручиваться. Оказывается, Майнина имела любовника, некоего Переседова, кото­рый был сыном одного сбежавшего кулака. Сам Переседов вернулся в деревню после восстановления в гражданских правах, однако обна­ружил, что не может получить назад свою собственность. Как раз те

160

подкулачники, которых сдала Майнина, и были виновны в трудно­стях Переседова. Более того - и здесь история становится очень запутанной, в лучших традициях советской риторики - выяснилось, что отца и брата Майниной исключили из колхоза за кражу, что ее отец воевал на стороне белых, а дядя жил за границей. Далее, когда история уже начинает расходиться с реальностью, в центре внимания оказываются сами любовники: они якобы подделывают письма с угро­зами Майниной и планируют выстрел, чтобы таким образом подста­вить местных работников. Были найдены свидетели, которые под­твердили, что Переседов околачивался около дома Майниной как раз незадолго до выстрела. В конце концов местных работников при­числили к активистам колхоза, а селькорка и ее любовник стали классовыми врагами и подкулачниками. Если эта история хотя бы частично правдива, она говорит о попытке Майниной бить врага (в данном случае - местных должностных лиц) его же оружием, ис­пользуя его методы, политику и уязвимые места. Хитрый план Май­ниной, хотя и провалился, представляет собой впечатляющий ма­невр, характерный для давней крестьянской традиции притворства и обмана, которую мастерски приспособили под советские реалии106.

Заключение

Крестьянский террор был вызван и обусловлен террором государ­ственным. Динамика распространения террора тесно связана с прове­дением государственных кампаний в деревне. Насильственное сопро­тивление чаще всего оказывалось крестьянами из регионов - житниц страны и из областей, подвергавшихся необычайно жестоким репрес­сиям. Ярким примером такой тенденции является Центрально-Чер­ноземная область, где крестьянский террор принял угрожающий раз­мах, а государственные репрессии настолько вышли из-под контроля, что на XVI партийном съезде в июне 1930 г. ее назвали «областью перегибов»107. В качестве инструмента крестьянской политики тер­рор начинал применяться лишь в крайних случаях и только после того, как все обращения в административные и судебные органы не приносили результата.

Крестьянам приходилось самим разрешать свои конфликты, а по­тому они обратились к традиционным средствам восстановления справедливости в деревне, подразумевавшим применение насилия. Несмотря на политизацию и советизацию, крестьянский террор опи­рался на нормы справедливости, возмездия и сплоченности общины, будучи гибкой стратегией крестьянского сопротивления, способной адаптироваться к новым условиям. Поджоги, угрозы, самосуды

161

и другие акты насилия были частью народной культуры сопротивле­ния. Крестьянские тактики террора маскировались различного рода предлогами, притворством и уловками, анонимностью и возможно­стью двояко интерпретировать происходящее. Крестьяне манипули­ровали сложившимся у государства представлением о психологии «мужика», лукавя перед властями и «советизируя» свои действия, чтобы те соответствовали представлениям о преступлениях, харак­терным для идеологического языка власти. Крестьянский «тайный протокол»108 вышел на поверхность, однако сохранил при этом боль­шинство уловок народной культуры сопротивления.

Крестьянский террор - это прежде всего угрозы, запугивание и стремление к справедливости. Он не был ни спонтанным, ни без­рассудным. Методы террора и выбор жертв демонстрируют основ­ные линии раскола советской деревни эпохи коллективизации. Во-первых, ясно, что террор был вызван скорее гражданской войной против советской власти, нежели классовой борьбой. Во-вторых, что наиболее важно, крестьяне совершали насильственные акты террора в основном против активистов, живших с ними в одной деревне, и это говорит об ожесточенности борьбы внутри деревни и, по сути, об еще одной гражданской войне, которая осталась незамеченной и неисследованной в западной литературе. Эта война шла не из-за классовых или статусных противоречий, а из-за нарушения традици­онных норм сплоченности общины, которые, наряду с автономией деревни, и пытались сохранить крестьяне. Противодействие, при­нуждение и давление со стороны властей приводили лишь к росту насилия в деревне109.

С точки зрения государства, крестьянский террор был одновре­менно опасным и выгодным явлением. Опасность очевидно демонст­рировали его последствия; выгода же заключалась в возможности манипулировать оценкой действий крестьян таким образом, чтобы оправдать собственное насилие и продолжать его применение во вре­мя государственных кампаний и репрессий против крестьян. В ка­кой-то момент государство даже планировало устроить широкомас­штабный показательный суд, дабы подчеркнуть предательскую природу кулачества и его союзников во власти. Если бы состоялся суд над «Трудовой крестьянской партией», там рассматривались бы дела выдающихся аграрных специалистов Чаянова, Кондратьева, Ма­карова, но по каким-то таинственным причинам этого не произошло. Основными обвинениями были бы подстрекательство к совершению постоянных актов террора против деревенских коммунистов и ответ­ственность за пролитую кровь110. Как и у крестьянства, у государства имелся свой собственный «тайный протокол», на основе которого строились его отношения с деревней.

162

В итоге террор отвечал в большей степени интересам государ­ства, нежели крестьянства. С точки зрения крестьян, в качестве инструмента сопротивления он оказался неэффективен. Выгоды от террора были краткосрочными, и единственное, к чему он мог при­вести, пока государство имело в своем распоряжении репрессив­ный аппарат, - это эскалация насилия. В отличие от пассивных форм сопротивления, которые через какое-то время могли дать свои плоды, террор питал и усиливал репрессивную и централизующую природу государства. И все же он служил эффективным «закулис­ным» символом крестьянского разрешения конфликтов, игравшим свою роль «на периферии» крестьянского бунта, который выйдет на первый план в 1930 году.

5

164

«МАРТОВСКАЯ ЛИХОРАДКА»: КРЕСТЬЯНСКИЙ БУНТ И КУЛАЦКИЕ ВЫСТУПЛЕНИЯ

Товарищи! Призываю вас на защиту своего имущества и блага народного. Будьте готовы все к первому и последнему зову, ибо высохнут реки и моря, и выступит вода на высоком кургане, и потечет кровь большими ручьями, и подымется земля высоким черным вихрем... Вы видите, как курится дым, но скоро вспыхнет пламя. Я говорю вам: защищайте друг друга, не ходите в колхоз, не верьте болтунам... Товарищи, вспомним прошлое время, когда вы жили вольно и было всем хорошо, бедному и богатому. Теперь плохо всем. Дерут всех, обманывают везде... Будьте готовы к первому зову.

Анонимная листовка

Эпидемия «мартовской лихорадки» охватила советскую деревню на ранних стадиях сплошной коллективизации. Само название «мар­товская лихорадка» пошло от одного чиновника-коммуниста, который использовал его для обозначения волны беспорядков, прокатившейся в то время по деревням1. Слово «мартовская» относится к марту 1930 г. - пику крестьянского восстания против властей, начавшегося в период проведения кампаний по хлебозаготовкам конца 1920-х гг. Во многих областях бунты продолжались и после марта 1930 г. «Лихорад­ка» - это волна массовых беспорядков на селе, грозившая ввергнуть страну в пучину крестьянской войны. Движущей силой восстания стала крестьянская солидарность, которую власти назвали «заразой» по мере того, как она захватывала все новые деревни2. Выражение «мартовская лихорадка» многое говорит о презрительном отношении коммунистов к крестьянской оппозиции, которую они таким образом деполитизировали и делегитимизировали, изображая некой патоло­гией. Они считали ее помешательством, болезнью, которую принесли кулаки и подкулачники или действия фанатичных чиновников, опья­ненных кажущимися достижениями коллективизации.

Эти события, однако, не имели ничего общего с лихорадкой. То, что власти так называли, в сущности было массовым крестьянским бунтом, имевшим свои причины и суть. Деревня за деревней кресть­яне поднимались в едином порыве негодования, выражавшемся сна­чала в демонстрациях, протестах и срывах бесчисленных собраний, которые созывались с целью убедить, подкупить крестьян или заста­вить их «добровольно» присоединиться к «социалистическому пре­образованию», а затем в неуправляемых массовых бунтах, ставших прямым и отчаянным ответом на принудительную коллективизацию, конфискацию зерна, раскулачивание и гонения на религию. Разбои, совершаемые преимущественно молодыми крестьянскими парнями, выходцами из групп, оттесненных с приходом советской власти на периферию общества, были менее распространены, однако происхо­дили, когда открытое восстание было невозможно. Подобно террору, массовые выступления стали последним методом, доступным кресть­янам, задыхавшимся под страшным гнетом коммунистических ре­прессий. Однако, в отличие от актов террора, большинство массовых восстаний вдохновлялись силой и сплоченностью общины, требуя коллективной воли и общественного участия.

«Мартовская лихорадка» была самой эффективной непосредствен­ной политической реакцией крестьянства на коллективизацию. Она поставила власть на колени и оказала весьма многоплановое и не­однозначное влияние на политику в отношении деревни в эпоху сталинской революции. В то же время государственная идеология, риторика и паранойя превратили восстания этого периода в «кресть­янскую лихорадку», вызванную «кулацкими восстаниями» и «голо­вокружением от успехов», но официально не имеющую ничего обще­го с крестьянской «политикой» и с гражданской войной, которая составляла подлинную суть коллективизации.

Размах бунта

Крестьянские бунты осенью 1929 г. достигли устрашающих мас­штабов. На невыгодные условия торговли, которые давали промыш­ленности преимущество перед сельскохозяйственным сектором, крестьянство отреагировало изъятием хлеба с рынков. Однако пра­вительство, вместо того чтобы поднять цены на хлеб, приступило к его конфискации. Это заставило крестьян перейти от экономиче­ского бойкота к активному сопротивлению, поскольку теперь они боролись за плоды своего труда и за собственное существование, оказавшись на грани голода. Волнения достигли столь тревожного размаха, что в сентябре 1929 г. в докладе ЦК отмечалось: «Здесь

165

действительно не на шутку идет классовая борьба. Просто как на фронте»3. В то же время в директиве Политбюро от 3 октября 1929 г. звучали призывы к «решительным и быстрым мерам» вплоть до расстрела кулаков, участвовавших в контрреволюционных выступле­ниях4. По мнению Ольги Наркевич, именно устрашающие масштабы крестьянских волнений, вызванных принудительными хлебо- и мя­созаготовками, стали побудительным мотивом к ускорению коллек­тивизации5.

Не сумев выполнить задачу сдерживания волны массовых беспо­рядков, зверские перегибы кампании по коллективизации зимой 1929-1930 гг. привели к самому разрушительному бунту крестьян. Внутри и вне правящей верхушки, как в преддверии, так и во время ноябрьского пленума компартии, раздавались одиночные призывы обратить внимание на возможные последствия принудительной кол­лективизации6. В конце 1929 г., в самый разгар коллективизации, в инстанции всех уровней лавиной посыпались предупреждения и со­общения об актах насилия с обеих сторон7. Во многих частях страны обкомы и крайкомы, следуя примеру Нижневолжского крайкома, информировали местные власти о высокой вероятности оказания крестьянами насильственного сопротивления в ходе кампании8. Даже в рядах Красной армии начались волнения, поскольку солдаты полу­чали из дома тревожные письма о грядущих несчастьях и творящем­ся произволе9.

Крестьянские бунты, подтолкнувшие власти перейти к принуди­тельной коллективизации, стали также причиной решения, принято­го в марте 1930 г., о временном «отступлении» перед лицом массовых беспорядков. Свои соображения по этому поводу ЦК изложил в сек­ретном меморандуме от 2 апреля 1930 г.:

«Поступившие в феврале месяце в Центральный Комитет сведе­ния о массовых выступлениях крестьян в ЦЧО, на Украине, в Казах­стане, в Сибири, в Московской области вскрыли положение, которое нельзя назвать иначе как угрожающим. Если бы не были тогда немед­ленно приняты меры против искривлений партлинии, мы имели бы теперь широкую волну повстанческих крестьянских выступлений, добрая половина наших "низовых" работников была бы перебита крестьянами, был бы сорван сев, было бы подорвано колхозное строи­тельство и было бы поставлено под угрозу наше внутреннее и внеш­нее положение»10.

Первый сигнал к отступлению прозвучал в начале марта, когда появилась статья Сталина «Головокружение от успехов»11. Однако, вместо того чтобы усмирить массовые волнения, статья возымела совершенно неожиданный эффект: крестьяне приняли слова вождя как руководство к действию и начали выходить из колхозов. Попыт­

166

ки местного начальства воспрепятствовать этому только подлили масла в огонь. В первые же дни после выхода статьи в Центрально-Черноземной области произошло сразу 11 бунтов, в которых приня­ли участие около 1 ООО крестьян. Место, где происходили эти собы­тия, находилось всего в 12 км от Воронежа - областного центра. Сообщения о схожих происшествиях стали поступать в Москву, осложняя обстановку в центральном аппарате. Именно поэтому ЦК был вынужден 2 апреля выпустить меморандум, в котором содержа­лись объективная оценка степени надвигающейся угрозы, а также конкретные инструкции о дальнейших действиях для деморализо­ванных местных партработников. По мнению российских историков, к моменту выхода меморандума ситуация приняла столь угрожаю­щий оборот, что дело шло ко всеобщему восстанию крестьянства12.

«Мартовская лихорадка» нашла свое отражение в разных формах, однако все они были вызваны одной причиной - политикой центра, жестокостью и запугиваниями со стороны советских должностных лиц. Многообразие форм сопротивления и необходимость всецело полагаться на официальные данные затрудняют подсчет точных мас­штабов восстаний. Для классификации действий крестьян властью и ее агентами использовался целый ряд терминов, часть которых имела точное значение, в то время как некоторые были весьма условными. Однако все они в значительной степени несли печать того, как власть воспринимала те или иные социальные феномены, иногда в чем-то заблуждаясь, иногда намеренно расширяя объем понятия. Чаще всего использовался термин «выступление», обозначающий любой акт об­щественного неповиновения, за исключением тех случаев, когда пе­ред ним стояло определение «массовое». В таком случае речь шла о разгневанных толпах, вышедших на демонстрации, или о бунте. Само слово «выступление» происходит от глагола «выступить», озна­чающего «выходить вперед» и имеющего также значение «выйти из строя», продемонстрировать свое возмущение. Этим термином ста­ли обозначать любые беспорядки среди крестьян; точно так же многие репрессивные режимы придерживались терминов «инци­денты» и «волнения» для обозначения и деполитизации обществен­ных актов протеста.

Словосочетание «массовые выступления» чаще всего встречалось в документальных свидетельствах, особенно в архивах ОГПУ, и, ана­логично термину «выступление», являлось характерным понятием для обозначения любых массовых беспорядков. Еще один термин, часто использовавшийся для характеристики тех же явлений, - «вол­нение». Литературное значение этого слова - «беспокойство, тревога, возбужденное состояние», вследствие чего оно использовалось в ка­честве более «уклончивого» обозначения бунтов. Здесь присутство­

167

вало недвусмысленное указание на снисходительное отношение по­литической элиты к «темным массам», вовлеченным в бессмыслен­ный хаос протестов. Как и предыдущий термин, «волнение» - без эпитета «массовое» - могло использоваться применительно к любо­му типу проявлений общественного недовольства. «Бунты», «волын­ки» (небольшие мятежи) и «свалки» (рукопашные схватки) были куда более точными определениями происходивших беспорядков; каждое из них относится к традиционным и спонтанным выражени­ям недовольства безрассудных и примитивных «мужиков». Помимо вышеприведенных, существовали и такие понятия, как «восстания» и «мятежи», они являлись более точными и не столь «уклончивыми» определениями крестьянских массовых бунтов. Иногда они дополня­лись прилагательным «повстанческий», обозначающим масштабные и серьезные выступления, охватывавшие обширные районы. Их участ­ники были хорошо организованы и вооружены, а их замыслы носили явно изменнический характер13. На бунты, свалки или волынки, несмотря на четкость этих понятий, власти иногда закрывали глаза, в то время как мятежи, восстания и повстанческие выступления однозначно считались контрреволюционными действиями, в кото­рых непреложно подразумевались участие кулаков и неизменный тайный заговор с целью свержения власти. Поэтому полагаться в ис­следовании приходится на доклады местных партработников и на их интерпретацию высокопоставленными лицами с точки зрения вы­бранной терминологии для описания событий. Выбор названия мог быть обусловлен как действительным размахом, развитием событий или степенью опасности рассматриваемого явления, так и стремлени­ем наблюдателя или рассказчика произвести определенный эффект на слушателей или высшее руководство. Иногда противоречивое сочета­ние официальных опровержений, объяснения причин возникновения политической оппозиции и параноидального преувеличения значимо­сти событий оказывали не меньшее влияние на характер отчетов. При изучении статистики тех лет важно помнить об этих деталях и осмот­рительно подходить к анализу отчетов.

В целом в статистических отчетах по массовым выступлениям отражены данные с 1928 по 1930 г. Общее их число за тот период резко возросло - с 709 в 1928 г. до 1 307 в 1929 г. и 13 754 в 1930 г. В таблице 5.1 показана месячная динамика, отражающая сезонную корреляцию между террором властей и крестьянскими бунтами. Так, в 1928 и 1929 гг. весенняя и осенняя кампании по хлебозаготовкам были главными причинами массовых беспорядков, а в 1930 г. восста­ния вспыхнули в результате форсирования процессов коллективиза­ции. В 1929 г. около 30 % народных волнений были связаны с хлебо­заготовками, 23,5 % - с «религиозными мотивами» (к ним относились

168

притеснения верующих и духовенства, а также закрытие церквей в некоторых областях) и лишь 6,5 % возникли из-за коллективизации. В 1930 г. коллективизация и раскулачивание стали причиной уже 70,6 % от общего количества бунтов; 10,8 % обусловливались гонени­ями на религию (закрытием церквей, снятием колоколов и арестами священников); 8,9 % - нехваткой продовольствия и лишь 3,3 % -заготовками14.

Таблица 5.1. Национальная статистика по количеству массовых выступлений (1928-1930 гг.)

 

Месяц 1928 1929 1930   

Январь 10 42 402   

Февраль 10 22 1048   

Март 11 55 6 528   

Апрель 36 159 1992   

Май 185 179 1375   

Июнь 225 242 886   

Июль 93 95 618   

Август 31 69 256   

Сентябрь 25 72 159   

Октябрь 25 139 270   

Ноябрь 33 108 129   

Декабрь 25 125 91   

Всего 709 1307 13 754  

Источник: Секретно-политический отдел ОГПУ. Докладная записка о фор­мах и динамике классовой борьбы в деревне в 1930 году. С. 40.

В таблице 5.2 помесячно отображены все официальные причины массовых выступлений. Их пик пришелся на 1930 г.15 В первой поло­вине года преобладали восстания, вспыхивавшие в ответ на проведе­ние коллективизации, раскулачивания и гонения на церковь. Кульми­нация выступлений приходится на март, когда бунтовщики сумели воспользоваться замешательством властей и передышкой, которую дала политика «временного отступления» коллективизации. Весной и в начале лета главными причинами выступлений были голодные бунты и требования возврата собственности реабилитированным «кулакам» и крестьянам, вышедшим в марте из колхозов. В последние пять ме­сяцев этого года восстания вспыхивали в основном из-за насильствен­ных хлебозаготовок16. После 1930 г. массовые выступления сошли на нет, поскольку крестьяне пошли по пути более безопасного, незаметно-

169

Таблица 5.2. Официальные причины массовых выступлений в 1930 г.

 

Месяц Коллекти- Раскула- Закрытие Посевная Хлебо- Налоговая Прод- Недостаток Прочие***   

визация чивание* церквей** и уборочная и мясо- кампания затруд- промтоваров   

кампания заготовки нения   

Январь 158 68 159 7 2 - 4 - 4   

Февраль 723 178 103 19 2 1 9 - 13   

Март 5 010 749 514 160 2 5 65 - 23   

Апрель 789 457 391 147 - 2 172 - 34   

Май 284 338 126 154 3 1 433 - 36   

Июнь 175 214 69 37 4 1 348 3 35   

Июль 170 177 38 9 29 2 141 5 47   

Август 50 61 25 7 73 1 17 3 19   

Сентябрь 12 40 10 2 65 3 9 7 И   

Октябрь 6 33 23 1 173 И 9 2 12   

Ноябрь 3 17 12 1 67 3 10 6 10   

Декабрь 2 7 17 - 36 И 3 1 14   

Всего 7 382 2 339 1487 544 456 41 1220 27 258  

Источник: Секретно-политический отдел ОГПУ. Докладная записка о формах и динамике классовой борьбы в деревне в 1930 году. С. 68.

* Дословно: «Изъятие и ущемление АСЭ [антисоветского элемента]». ** Данная графа объединяет закрытие церквей и снятие колоколов.

*** Данная графа содержит 4 графы оригинала: 1) иные экономические и политические кампании; 2) перевыборы в советы; 3) заготовка хлопка; 4) иные причины.

го и в целом пассивного сопротивления, а если они и случались, то обычно заканчивались поспешным и безмолвным отступлением17.

Статистические данные по регионам позволяют более детально оце­нить характер массовых выступлений 1930 г. Наибольшее их количе­ство наблюдалось в черноземных регионах и главных житницах стра­ны - густонаселенных областях, в которых предполагалось провести сплошную коллективизацию. В этих районах «перегибы» были самыми жесткими, и там постоянно вспыхивали крестьянские бунты. В табли­це 5.3 отражена региональная динамика народных волнений по месяцам.

В большинстве регионов пик бунтов пришелся на март, реже - на апрель. В последующие месяцы массовые выступления резко сокра­тились в регионах, потребляющих зерно; менее стремительным был спад в тех районах, где оно выращивалось, за исключением Сибири и Нижней Волги, где снижение количества выступлений началось только после мая.

Также удалось получить данные по количеству участников восста­ний. Так, в 1929 г. в выступлениях приняли участие 244 ООО крестьян. А по данным 1930 г., собранным только по 10 071 случаю, их количество составило 2 468 625 чел.18 Причем их число росло пропорционально количеству волнений в целом, составив в январе - 109 486 чел., в фев­рале - 214 196, а в марте - 1 434 58819. В таблице 5.4 отражены данные о масштабах волнений и количеству их участников по регионам.

Как видно, самые масштабные по числу участников восстания были характерны для регионов - производителей зерна, в частности для чер­ноземных районов. В отдельных случаях сложно дать точную оценку масштабам волнений, однако в среднем в большинстве деревень этих областей выступления были весьма крупными20. За ними следуют нацио­нальные республики и области проживания большого количества этни­ческих меньшинств, где также зафиксированы масштабные бунты.

Большинство выступлений имели локальный характер, будучи явлением, характерным либо для отдельной деревни, либо для не­скольких соседних селений. Кроме того, несмотря на неспонтанный (в прямом значении слова) характер, большинство бунтов сводилось к более-менее знакомому упрощенному сценарию, который практи­чески не требовал планирования и предварительной организации. Тем не менее советские источники достаточно долго твердили о су­ществовании определенных «групп» или «организаций», имевших «кулацкую» или «контрреволюционную» направленность, которые якобы стояли за выступлениями. Согласно данным ОГПУ, 176 из 13 754 бунтов, зафиксированных в 1930 г., имели повстанческий характер. Это означало, что они были весьма крупными и хорошо организованными восстаниями, выходившими за рамки отдельных деревень и даже целых районов и включавшими временный захват

171

Таблица 5.3. Массовые выступления в 1930 г.

Месяц

 

Регион Январь Февраль Март Апрель Май Июнь Июль Август Сентябрь Октябрь Ноябрь Декабрь Всего   

Украина 45 200 2 945 169 208 186 83 55 46 129 23 9 4 098   

Северный Кавказ 36 56 335 159 133 99 137 42 22 21 17 4 1061   

Центрально-Чер-   

ноземная область 57 130 737 181 99 54 40 18 13 13 11 20 1373   

Верхняя Волга 38 54 263 135 70 71 52 31 14 21 14 14 777   

Нижняя Волга 27 37 203 208 254 157 70 9 4 13 15 6 1003   

Сибирь 8 18 127 128 169 63 30 4 1 7 5 5 565   

Урал 2 12 111 114 79 29 10 6 2 1 1 - 367   

Москва 10 114 284 136 30 18 35 14 8 14 7 6 676   

Ленинград 4 12 56 38 6 4 - 2 - 1 1 1 125   

Западная область 53 60 95 139 32 30 13 3 5 4 3 1 438   

Ивановская   

область 12 13 83 30 19 11 6 1 2 6 3 4 190   

Белоруссия 4 77 208 150 16 22 22 3 2 1 1 2 508   

Нижкрай 17 24 83 86 50 26 15 5 4 5 7 4 326   

Дальний Восток - 2 10 14 9 8 7 - - 1 - - 51   

Северный край 1 - 2 7 6 1 5 - - - - - 22   

Башкирия 13 12 109 36 10 3 5 3 - 1 4 196   

Татария 28 33 254 97 39 31 44 11 2 3 1 5 548   

Казахстан 3 20 43 64 61 26 16 20 7 6 - - 266   

Крым 7 И 46 10 16 10 3 4 - - 3 1 111   

Средняя Азия 1 29 219 16 28 13 - 4 8 10 3 5 336   

Закавказье 19 95 139 20 15 5 5 1 4 4 5 1 313   

Этнические тер-   

ритории Северного 411   

Кавказа 15 39 176 55 29 19 20 20 15 10 5 8

  

Всего 402* 1048 6 528 1992 1375* 886 618 256 159 270* 129 96 13 761  

Источник: Секретно-политический отдел ОГПУ Докладная записка о формах и динамике классовой борьбы в деревне в 1930 году. С. 69.

* Верные значения - 400, 1 378, 271 и 13 755. По-видимому, в подсчете количества случаев по графам допущены некоторые незначительные погрешности, поскольку общие показатели, являющиеся ошибочными, приводятся далее в документе.

власти на местах21. Кроме того, ОГПУ утверждало, что контрреволю­ционные группы в Сибири, на Украине, Средней Волге и Северном Кавказе, а также в других областях, предпринимали попытки устано­вить контакт с единомышленниками в городах и в рядах Красной армии (это было уже чем-то большим, нежели простое письмо с жа­лобой, посланное крестьянином сыну, проходившему службу в ар­мии или трудившемуся на заводе)22.

Таблица 5.4. Статистика массовых выступлений в 1930 г. по регионам

 

Регион Общее Количество Количество Средний   

количество выступлений участников показатель   

выступлений с установленным количеством участников   

Украина 4 098 3 208 956 587 298   

Северный Кавказ 1061 926 227 000 245   

Центрально-Чер-   

ноземная область 1373 998 315 035 316   

Нижняя Волга 1003 732 119 175 163   

Средняя Волга 777 661 140 383 212   

Московская   

область 676 516 117 502 228   

Сибирь 565 340 49 995 147   

Татария 548 224 55 290 247   

Белоруссия 508 230 35 985 156   

Западная область 438 381 64 047 168   

Урал 367 288 34 777 121   

Средняя Азия 336 290 115 950 400   

Нижкрай 326 181 44 373 245   

Закавказье 313 163 48 620 298   

Казахстан 266 162 19 455 120   

Башкирия 195 72 17 225 239   

Ивановская   

область 190 137 21 797 159   

Ленинградская   

область 125 87 10 655 122   

Крым 111 101 12 420 123   

Дальний Восток 50 39 3 474 89   

Северный край 22 16 3 230 202   

Национальные   

районы Север-   

ного Кавказа 406 319 55 650 174   

Всего 13 754 10 071 2 468 625 245  

Источник: Секретно-политический отдел ОГПУ. Докладная записка о фор­мах и динамике классовой борьбы в деревне в 1930 году. С. 67, 69.

174

Многие данные, касающиеся контрреволюционных групп и орга­низаций, получены из источников ОГПУ, которые основывались на результатах карательных операций против этих самых организаций. Так, в 1929 г. было объявлено, что на Средней Волге действовали 65 кулацких подпольных группировок. А в Мордовской автономной области на Средней Волге за 1929-1930 гг. было ликвидировано более 300 таких организаций23. В начале осени 1930 г. ОГПУ объя­вило об уничтожении контрреволюционной группировки, деятель­ность которой охватывала 23 деревни в Илецком, Покровском и Со-рочинском районах Средней Волги. Группа состояла из 59 чел., которые планировали восстания с целью реабилитации кулаков, сво­рачивания коллективизации и возврата к налоговой политике 1927— 1928 гг.24 В 1930 г. сообщалось о ликвидации 200 подпольных фор­мирований в Московской области, а также о попытке созыва в подмосковном Егорьевском уезде собрания антисоветски настро­енных крестьян из четырех волостей25. На территории Северного Кавказа в 1929 г. было выявлено и уничтожено около 4 000 кулацких организаций, а в 1930 г. - по разным данным, от 283 до 441 группи­ровок и 78 контрреволюционных организаций, объединявших более 6 000 участников26. Казацкая организация «Спасем Хопер и Дон», как утверждалось, имела отделения в 180 деревнях в 7 районах, в основном на Нижней Волге. Кроме того, по заявлениям ОГПУ, только в феврале 1930 г. в этом же регионе было ликвидировано 32 контрреволюционных формирования и 191 кулацкая группиров­ка, насчитывавшие более 3 000 членов27. В том же году на территории Урала свое существование прекратили 350 группировок28.

В Сибири во второй половине 1929 г. репрессиям подверглись 15 кулацких организаций (145 членов) и 140 контрреволюционных групп (1 089 членов). А за период с 1 февраля по 10 марта 1930 г. власти репрессировали еще 19 повстанческих формирований и 465 ку­лацких объединений, участниками которых были более 4 000 кула­ков29. Тогда же в середине февраля «контрреволюционная повстан­ческая организация» была ликвидирована в деревне Умыган Иркутского округа. Предположительно восстание планировалось на 17 февраля, однако с арестом 26 крестьян (22 кулаков и 4 середня­ков) реализация плана стала невозможной. Когда члены организации были арестованы, вокруг сельсовета собралась толпа из 150 женщин, которые «подняли истерический плач» в попытке освободить друзей и родных30.

Доклад из архива, основанный на неопубликованных заметках корреспондента газеты «Правда», раскрывает интересные подробно­сти касательно одного из случаев так называемой подготовки контр­революционной организацией восстания в Крыму. В Судакском и Ка­

175

расубазарском районах в деревнях, где жили татары-мусульмане, предположительно под влиянием местных мулл, кулаков и крими­нальных элементов, возникло «общественное движение», участники которого выступали за эмиграцию в Турцию в знак протеста против коллективизации. Центром деятельности организации стала деревня Ускиут, где в 1928 г. уже были зафиксированы несколько серьезных выступлений. Лидеры движения, согласно сообщениям, запасались оружием, регулярно созывали «тайные собрания», организовали кон­ные отряды, а также вели переговоры с местными судовладельцами насчет путей бегства в Турцию в случае необходимости. Кроме того, руководители организации поддерживали контакты с прилежащими селениями и даже имели союзников в Симферополе, где два нэпмана якобы передали в распоряжение участников движения 200 винтовок. В конце 1929 - начале 1930 гг. проводились сходы, на которых решал­ся вопрос о персональном участии в поддержке движения. Одновре­менно в мечетях шел сбор подписей под письмом Калинину, в кото­ром содержалась просьба дать разрешение на отъезд в Турцию, собирались средства для посылки гонца с письмом в Москву. Неза­висимо от того, имело ли повстанческое движение целью только сбор подписей в мечетях в поддержку эмиграции или тайная орга­низация действительно планировала восстание, - возможные проб­лемы были устранены своевременным вмешательством местных властей, которые отправили в деревню подразделение Красной армии, арестовавшее более 200 чел. Несмотря на то что журналист ни словом не обмолвился о подавлении движения в регионе, он записал, что местные жители оскорбляли солдат и даже закидывали их камнями. Более показательным событием стало самоубийство одного из солдат, который, согласно заметкам журналиста, тем самым «проявил свою социальную позицию». С другой стороны, его поступок, вероятно, мог означать, что он был морально подавлен теми действиями, свидетелем которых стал, и не мог больше выполнять свои обязанности31.

Различия между понятиями «группа» и «организация», «кулац­кий» и «контрреволюционный» далеко не очевидны, хотя в сознании коммунистов-бюрократов, организовывавших и проводивших ре­прессии, они, несомненно, были. Так же вызывает сомнение, существо­вали ли в действительности эти формирования как организованные группы. То, что проходило в милицейских отчетах как ликвидиро­ванные контрреволюционные или кулацкие организации, могло в ре­альности быть всего лишь мятежными или причиняющими беспо­койство крестьянами, которых сделали виновными в назидание другим либо для того, чтобы выслужиться перед вышестоящими чи­новниками, имеющими параноидальную склонность видеть тайный заговор на каждом шагу.

176

В основном в массовых выступлениях участвовали крестьяне всей общиной. Во главе демонстраций во время собраний и деревенских бунтов часто шли женщины, иногда вместе с детьми. В тех же бунтах, что выходили далеко за пределы одной деревни, руководителями являлись мужчины. Данные по социальному составу участников вы­ступлений попадаются нечасто, да и на те по большей части нельзя полагаться, поскольку в их основе лежат субъективное определение классов в деревне и неизбежное стремление обвинить кулаков и под­кулачников во всех волнениях. Возможно, в ряды массового сопро­тивления вливалась вся деревня, независимо от социального статуса ее жителей. Скорее всего, подобная ситуация была характерна для деревень с населением, в целом однородным в социально-экономи­ческом плане. Там масштаб выступлений примерно совпадал с разме­рами деревни, как это происходило в Московской и Центрально-Черноземной областях. Один из немногих примеров отчета о классовом составе участников восстания содержит данные по Луж-скому округу Ленинградской области за период конца 1929 - начала 1930 гг. Среди участников 274 «антиколхозных массовых выступле­ний» 29,2 % составляли кулаки, 51,1 % - середняки и бедняки, 7 % -священники и 5,1 % - местные советские работники32. Высокий про­цент участия бедноты и середнячества вкупе с тем, что доля кулаков, скорее всего, завышена, отражает тот факт, что жители деревни вы­ступали во время массовых волнений единым фронтом. Даже ОГПУ пришлось признать, что повсеместные жестокие притеснения народа привели к поддержке кулаков «со стороны более или менее значи­тельных масс бедноты и середнячества»33.

Иногда поступали донесения, что в массовых выступлениях участ­вовали либо играли руководящую роль народники и эсеры, хотя в целом оставалось неясным, были они людьми сторонними или же местными жителями. По сведениям ОГПУ, в деревнях Лопатино и Козловка Лопатинского района Нижневолжского края была лик­видирована контрреволюционная повстанческая группа, которой ру­ководили эсеры. Предположительно члены группы, среди которых было 6 эсеров и 47 кулаков, действовали в 6 деревнях34. Согласно другому официальному источнику, восстание в Турковском районе Нижневолжского края также возглавлялось членами этой партии35. В августе 1930 г. в Сибири была уничтожена группировка, называв­шая себя «Черные». По документам ОГПУ, в эту организацию, кото­рая действовала в 50 деревнях и более чем в четырех округах, вхо­дили и бывшие эсеры36. В это же время в отчетах из России, опубликованных в газете народников-эмигрантов «Вестник кресть­янской России», говорилось, что члены их партии приняли участие в выступлениях против коллективизации и были тут же арестованы.

177

На страницах «Вестника» народники также заявляли, что в России более 200 населенных пунктов, где жители действовали под их руко­водством37. Народники действительно принимали участие в выдви­жении требований по формированию крестьянских союзов38 и сове­тов без коммунистов39 и подстрекали к восстанию. Однако опыт и реалии послереволюционного периода привели к тому, что кресть­янская масса и так была достаточно политизирована, и особых ука­заний ей не требовалось. Несмотря на существовавшую точку зре­ния, согласно которой внешнее политическое воздействие на деревню было ограничено, понимание коммунистами причин массовых вол­нений сводилось к переложению официальных обвинений с кресть­янства на оппозиционные политические организации. В результате можно говорить скорее о преувеличении значимости фактов, нежели о сокрытии сведений.

Кроме того, в подстрекательстве к протестам против коллективи­зации зачастую обвиняли духовенство, в основном православных священников и членов церковных советов из мирян. В частности, их обвиняли в распространении идеи о том, будто советская власть -это следствие происков Антихриста40. Так, окружной комитет партии в Твери полагал: «Контрреволюционным штабом является церков­ный совет, вокруг которого группируются все контрреволюционные силы против коллективизации»41. В феврале 1930 г. ОГПУ сообщало: на Средней Волге незаконные собрания часто проводились «под видом заседаний церковных советов», что, по всей видимости, говорило о руководящей роли церкви в борьбе против коллективизации42. Цер­ковь действительно сыграла значительную роль в организации со­противления43. В начале 1930-х гг. в деревне Славкино Аткарского округа Нижней Волги местный глава церковного совета подговорил женщин освободить недавно арестованного священника. Три сотни крестьянок собрались возле сельсовета, скандируя: «Дайте нам ба­тюшку!»44 В деревнях Островка, Сыса и Телятники Рязанского окру­га Московской области члены церковного совета во время массовых демонстраций заняли здания сельсоветов45. По донесениям, посту­павшим из Московской области, женщин назначали на ответствен­ные должности в церковных советах, причиной чему, вероятно, стала их открытая оппозиция советской власти. В Последовском сельсове­те Пронского района Рязанского округа женщину даже выбрали цер­ковным старостой46. Члены церковного совета занимали достаточно высокое положение, чтобы руководить жизнью деревни, и были весьма подвержены политическим перипетиям, что делало их крайне заинтересованными участниками бунтов.

Немалая роль в крестьянских восстаниях принадлежала священ­никам. Утверждалось, что они прежде всего пытались подтолкнуть

178

к восстанию женщин, однако это сложно проверить, поскольку вла­сти обычно отрицали участие женщин в политических акциях про­теста, перекладывая ответственность на любую подвернувшуюся «контр­революционную» группировку в деревне47. Так или иначе, во многих деревнях священники и крестьяне выступали единым фронтом. Ког­да отец Покровский, который совершал богослужения в нескольких церквях Ромашковского района Тверского округа Московской обла­сти, объявил перед тысячей женщин, что ему запрещено продолжать службы, женщины направились к сельсовету с требованием: «Долой советскую власть и коммунистов, да здравствуют батюшка и цер­ковь... [Мы] в колхозы не пойдем»48. В одной из церквей на Север­ном Кавказе священник сказал своей пастве: «Колхозы - наша ги­бель. Идите на общегражданские собрания и заявляйте там открыто, что колхозы - это гибель для всего народа»49. В Кимрском округе Московской области прозвучала проповедь: «Настал конец света, пришел Антихрист на землю. Идите в церковь. Завтра будет моя последняя проповедь». На следующий день огромная толпа стала свидетелем того, как, невзирая на шум и протесты, священника арес­товали50. Так, с помощью проповедей, советов или прямых дей­ствий, духовные наставники участвовали в крестьянских волнениях, на что имели свои причины. Апокалиптическое мышление, ставшее одной из главных составляющих идеологии крестьянского сопротив­ления, несомненно, было атавизмом. Однако в его формировании важную роль сыграла церковь, служители которой отчаянно искали поддержки, предчувствуя свою неминуемую гибель. Коллективиза­ция была общим врагом, и защита общих культурных устоев намного сильнее, чем когда-либо ранее, сплотила крестьянство и духовенство, которые пережили череду периодов как взаимного недоверия, так и взаимозависимости.

Крестьянские выступления в годы коллективизации достигали всеобщего и угрожающего масштаба, затмевая более ранние случаи народных волнений в современной истории России51. Массовые про­тесты на собраниях и локальные беспорядки - наиболее распростра­ненные виды волнений - по своей форме и традиционному характе­ру были в основном внутренним делом деревни. Они очень редко планировались и организовывались заранее. Еще больше сомнений вызывают утверждения насчет реального существования обширной сети организаций кулаков и тайных контрреволюционеров, так же как и идея о внешнем подстрекательстве (имевшем место в действи­тельности разве что со стороны местных священников). Очевидно, что все это имело отношение только к риторике советских чиновни­ков. Хотя не исключается вероятность участия в волнениях и в под­стрекательстве против советской власти определенных социальных

179

групп - например, бывших коммунистов, недовольных режимом, ветеранов, отходников, зажиточных крестьян, вдов (кроме того, сюда могут быть включены случаи деятельности эсеров, священников и членов церковных советов52, которые могли возглавлять восста­ния). Скорее, такое участие лишь подчеркивает тот факт, что все коллективные протесты являлись неотъемлемой частью культуры крестьянства, коренящейся в традиции сопротивления.

«Долой Антихриста»

«Мартовская лихорадка» до и после марта 1930 г. сопровождалась волной слухов, побегов, уничтожением собственности. Одной из глав­ных арен борьбы стали собрания - по поводу коллективизации, рас­кулачивания и вообще любого вопроса, касавшегося политики ком­мунистов в отношении деревни. Такого их количества не было со времен революции 1917 г. Большинство подобных собраний иници­ировались и проводились «чужаками»: районными уполномоченны­ми, партработниками, женскими союзами, двадцатипятитысячника­ми. Часто целью этих мероприятий было расколоть деревню на отдельные группы (бедняков, женщин, молодежь, комсомольцев, партийных и т. д.) в соответствии с представлениями власти о том, каковы должны быть политические взгляды и поведение крестьян­ства. В моменты, свободные от собраний или бесед с агитаторами, ходившими по избам и расписывавшими преимущества нового по­рядка, крестьяне устраивали собственные сходы (дома, у мельницы или на рынке), где обсуждалась все та же коллективизация. Такие сходки крестьян власти расценивали как кулацкие и антиправитель­ственные (коими, по сути, они и являлись). Они давали жителям села некое подобие автономии и возможность обсудить свои нужды и проблемы и постепенно становились все более враждебными по отношению к советской власти.

Эти собрания демонстрировали весьма любопытную структуру отношений крестьянства и коммунистической партии, которые игра­ли на уязвимых местах друг друга. Это была площадка для обсужде­ния и выражения политических взглядов, однако не на государствен­ной, а на крестьянской «почве»53. Часто страх перед советской властью не позволял крестьянам участвовать а актах протеста (особенно от­крытых), тем более когда во время беседы с ними партработник клал на стол свой наган или угрожал ссылкой на Соловки или «в болота» (что случалось довольно часто)54. Иногда (но намного чаще, чем обыч­но предполагают) крестьяне находили способ оказать сопротивление или, по крайней мере, выразить свой гнев, вызванный попранием их

180

прав, нарушением справедливости, грабежами и всеми действиями властей, которые нарушали их привычный образ жизни. Протест мог выражаться как в прямой, так и в скрытой форме, когда крестьяне использовали привычное им «оружие слабых».

Какую бы форму ни принимал протест, он всегда представлял опасность. Будь то гневные и открытые или более завуалированные вопросы и сомнения - это был прилюдный вызов, брошенный совет­ской власти. Уполномоченные коммунисты и администраторы всех уровней, перед тем как провести голосование по тому или иному вопросу, всегда задавали простой главный вопрос: «Кто выступает против советской власти?» К антисоветскому выступлению мог быть приравнен протест против коллективизации, раскулачивания, закры­тия церкви, открытия детского сада, против приписывания крестьяни­ну статуса бедняка или даже против самого организатора собрания. «Советская власть» была своеобразным идолом для государственных и партийных работников, которые строили социализм во имя новых «богов», новой веры, зачастую питая слепую ненависть или прене­брежение к крестьянству. Эта же идея становилась орудием личной власти для каждого чиновника, делая его олицетворением воли пра­вительства. Она же служила законной ширмой, прикрываясь кото­рой официальные лица вели борьбу с оппонентами, когда были ис­черпаны все методы убеждения. А. И. Солженицын стал свидетелем подобной «персонификации» власти, когда после войны отбывал заключение в ГУЛАГе. Он приводил слова лагерного охранника, ко­торый в ответ на незначительный ропот гаркнул: «Кто тут выступал против советской власти?» В своей обычной язвительной манере Солженицын объяснял: «Возразят, что это - общий прием, что это и на воле любой начальник заявляет себя советской властью и пойди с ним поспорь. Но для пуганных, для только что осужденных за антисовет­скую деятельность - страшней»55. Впрочем, в тех обстоятельствах, которые раскололи нацию, любая мелкая сошка и была олицетворени­ем советской власти. В период коллективизации крестьянам пришлось столкнуться с этой абсурдной чертой советского порядка. Он основы­вался на силовых методах, и крестьяне молчали, напуганные и бук­вально обезоруженные угрозами, что открытое выражение недоволь­ства советским режимом - как властью в целом, так и отдельными ее представителями - расценивается не иначе как измена.

Персонификация власти была эффективным орудием сталинско­го порядка на всех уровнях. Однако она была не единственным спо­собом заставить крестьян голосовать за нужные решения. Некоторые организаторы собраний запрещали обсуждать повестку дня и вно­сить в нее поправки и независимо от ее сути ставили вопрос ребром: «Кто за?», «Кто против?»56. У других был свой, более оригинальный

181

подход к крестьянам. В изощренной наставнической манере один уполномоченный из Центрально-Черноземной области на любое воз­ражение в ходе собрания кричал: «Кто это? Фамилия!», а затем нарочито записывал что-то в своем блокноте57. На хуторе в Урюпин-ском районе Нижней Волги уполномоченный РИК (районного ис­полкома) при голосовании по вопросу о закрытии церкви провел его в два этапа: за временное закрытие и за постоянное. В обоих случаях 26 чел. проголосовали «за» и 48 - «против». Путем хитрых матема­тических вычислений он сложил все «за», получив в результате 52 против 48, и закрыл церковь в соответствии со своими представле­ниями о революционной законности58. Кроме того, должностные лица повсеместно прибегали к грубой силе, запугивая крестьян или де­монстрируя личное оружие.

В действительности же, несмотря на обладание значительными силовыми ресурсами, власти боялись идти на открытую конфронта­цию с населением. Это было обусловлено, в первую очередь, посто­янной угрозой насилия или, по меньшей мере, подрыва существую­щего строя недовольными, поскольку чаще всего сравнительно малому числу коммунистов и местных ответственных работников, на кото­рых далеко не всегда можно было полностью положиться, противо­стояли целые деревни. К такому выводу пришел уполномоченный Наркомата земледелия после посещения деревни Стежка в неста­бильном Козловском округе Центрально-Черноземной области, где уже были зафиксированы два случая массовых выступлений и ситуа­ция оставалась весьма напряженной. Сразу по прибытии он созвал собрание, длившееся около 8 часов (обычное явление в тот период), на котором присутствовали 2 ООО чел. Крестьяне потребовали воз­вращения кулаков и раздела земель без учета классовой принадлеж­ности. По словам самого чиновника, «нам пришлось терпеливо вы­слушивать их крики и недовольства», а также признать, что были допущены определенные промахи. Он сделал вывод, что местные власти «боятся массы». Они даже пытались отговорить его от идеи проведения общего собрания с крестьянами. Уполномоченный, одна­ко, посчитал, что в той ситуации необходим лишь справедливый и трезвый подход: «Когда я перед крестьянами просил извинения за ошибки и извращения нашей партийной линии местными работни­ками... крестьяне в свою очередь также признавали свои ошибки»59. Данный пример, с одной стороны, подтверждает, что чиновники испытывали страх перед народными массами. Но с другой стороны, он свидетельствует о том, что если отношение к словам крестьян было достаточно справедливым, то они, в свою очередь, тоже вели себя разумно. Однако в то время такое отношение было слишком большой редкостью: большинство партработников, движимые стра­

182

хом или презрением к «мужику», предпочитали грубость или неогра­ниченное применение силы.

Возможности для применения властями насилия во время собра­ний и реальные его масштабы были просто поразительны. За малей­шую критику крестьяне часто подвергались арестам и обвинениям в кулачестве. Всесилие советской власти побуждало крестьян дей­ствовать не напрямик, а исподтишка, изобретая все более хитроум­ные и осторожные методы, позволяющие им срывать собрания. Гром­кий шум или, наоборот, полная тишина на собрании были одними из самых распространенных способов, которые, на первый взгляд, не носили политического характера. Так, в ответ на требование одного из организаторов собрания в Центрально-Черноземной области на­звать имена недовольных крестьяне отказались говорить вообще, объявив представителям власти бойкот: на протяжении всего собра­ния стояла полная тишина. Женщины, осознав бессмысленность ме­роприятия, еще в начале покинули его60. В одной из украинских деревень организаторы собрания, столкнувшись с самого начала с аб­солютным молчанием, запретили кому-либо покидать собрание, пока не будет принято решение о вступлении в колхоз (а значит, и нару­шено молчание). Все сидели в полной тишине, пока один из крестьян не попросил разрешения выйти по нужде. Ему разрешили отлучить­ся только под присмотром охраны, после чего остальные стали про­сить выпустить их по той же причине. Собрание зашло в тупик61. В отчете, присланном с Северного Кавказа в голодном марте 1933 г., говорилось, что кулаки, используя «продовольственные затруднения» (так чиновники называли голод), организуют на собраниях «заговор молчания» - не бывает ни вопросов, ни обсуждения, ни реакции на доклады62. Несмотря на то что официальные источники считали этот «принцип молчания» заговором, он показал свою эффективность, поскольку позволял крестьянам временно озадачить и сбить с толку немногочисленных партработников и одновременно не рисковать, высказывая свое недовольство вслух. И, даже принимая во внимание робость крестьян, кто может утверждать, что тактика молчания не была тем самым заговором, который инстинктивно возникал как достойный ответ на бесконтрольное насилие?

С той же целью применялся громкий шум, который зачастую и нельзя было считать выражением протеста как такового. Партра­ботники часто сообщали о собраниях, проходивших в ужасном бес­порядке. Некоторые двадцатипятитысячники гордо заявляли, что им удалось приручить мужиков и изменить ход собраний, - если ранее там царила суета и все говорили одновременно, то теперь встречи носили более организованный характер, стали походить на собрания рабочих63. Единственное, что ускользало от их внимания, это то,

183

какую очевидную выгоду несли крестьянам подобные беспорядки в условиях коллективизации, как сельчане умело играли на стерео­типном восприятии «мужика» как существа, не способного к рацио­нальному и упорядоченному диалогу. Например, на Кубани этот метод довольно часто использовался для срыва выступлений докладчиков64. В Центрально-Черноземной области крестьяне поднимали неутихаю­щий гомон, когда дело доходило до голосования65. В поселке Чере-мышево Мордовской области женщины все время кричали «ура!», не давая выступающему слова сказать, пока не вынудили его закрыть собрание66. В деревне Ханьковец Могилев-Подольского округа Укра­ины четырехкратные попытки властей провести общее собрание по вопросам коллективизации не увенчались успехом. Каждый раз жен­ское население деревни скандировало «Долой коллективизацию!» и «Долой бригады!»67.

Пьянство было еще одним способом срыва собраний. Крестьяне напивались - чтобы набраться храбрости, в пику коммунистической пропаганде трезвости или просто по привычке - и в таком виде заявлялись на собрания, устраивая такой беспорядок, что их прихо­дилось немедленно закрывать68. Нетрезвое состояние было хорошим прикрытием актов протеста. Коммунисты полагали, что население деревни не может не пить. Тем не менее алкоголизм, хотя и не имел политической подоплеки, представлял угрозу для организаторов кол­хоза, что осознавали некоторые партработники. Так, уполномочен­ный, проводивший раскулачивание в Микушинском и Бугуруслан-ском округах на Средней Волге, запретил продажу алкогольной продукции, после того как увидел, что крестьяне, выступавшие про­тив депортации, пьют. Он пришел в ярость, когда впоследствии узнал, что этому пагубному пристрастию был подвержен и председатель райисполкома, который немедленно отдал распоряжение возобно­вить работу винно-водочного магазина69.

В книге «Красный хлеб» Морис Хиндус дает подробное описание одного из собраний с участием женщин. Этот пример прекрасно ил­люстрирует практику использования молчания и шума. Летом 1929 г. прибывшая в деревню агитационная группа должна была на собрании рассказать женщинам о том, какая безоблачная жизнь их ждет, когда будут общие кухни, детские сады, электричество, клубы, равенство и многое другое - все то, что ожидало их с организацией колхоза. В конце этого монолога представители партии призвали к дискуссии и вопросам. В ответ не последовало ни единого слова. Казалось, сказать людям просто нечего. Агитаторы снова потребовали от слу­шателей выразить свое мнение - результат был тот же... Наконец, одна из присутствующих набралась смелости ответить - тут же под­нялся ужасный гвалт, заговорили все разом. Партийцы призвали

184

к порядку, требуя, чтобы говорили по очереди. Снова воцарилась тишина. Затем кто-то еще попытался что-то сказать, но и его голос утонул в поднявшемся снова шуме. Коммунист пришел в ярость. Резким движением руки он опять восстановил порядок и с мрачной серьезностью попросил вести себя прилично. Однако, как он ни пытался этого добиться, женщины были настолько нетерпеливы, что не могли не перекрикивать друг друга. Стоило только одной из них открыть рот - все остальные тут же принимались высказываться, до тех пор пока воздух не начинал дрожать от оглушительного гама. После нескольких минут этого безобразия одна сгорбленная старуш­ка с грязным платком на голове злобно сплюнула в сторону всего этого сборища, как делают мужики, когда чем-то недовольны, и вос­кликнула: «Тут собрались одни свиньи! Здесь мне делать нечего».

В этот момент один из сельских партийцев овладел ситуацией, во весь голос выкрикнув: «Неужели мы уподобимся свиньям?» Как пишет Хиндус, «собрание продолжилось, но полный порядок так и не установился»70. Стоит отметить, что те же самые женщины, участво­вавшие в собрании, в отсутствие представителей власти по отдель­ности и вместе спокойно и без лишней суеты рассказывали Хиндусу о своих переживаниях71.

Кроме этих способов и тактик скрытого сопротивления, сущест­вовала масса других методов скрытого протеста. Так, в деревне Истомино Московской области крестьяне пришли к решению «кол­лективизацию приветствовать, но в колхоз не вступать», представив сбитым с толку городским агитаторам прямое доказательство склон­ности середнячества к колебаниям72. Во время собрания женщин на Кубани в 1930 г. только 76 из 300 присутствовавших приняли учас­тие в поименном голосовании. В ответ на требование объяснить та­кое поведение они сослались на то, что ранее уже согласились на вступление в колхоз. Женщины заявили, что не имели представле­ния о том, что значат их подписи, и теперь сомневаются, стоит ли вообще давать согласие на что-либо. Позже один из партийных акти­вистов, скорее подавленный, нежели разозленный, сообщил, что он объяснял значение голосования «сотни раз»73. После публикации статьи Сталина «Головокружение от успехов» в одной из деревень на собрании, которое длилось пять часов, крестьяне заставили предсе­дателя колхоза шесть раз прочитать резолюцию по этой статье, преж­де чем согласились на голосование74. Иной раз крестьяне препятство­вали проведению официальных мероприятий, участвуя во время, отведенное для собрания, в религиозных обрядах или разнообразных торжествах75.

Все эти примеры показывают, что крестьяне, играя на стереотипе темных и необразованных «мужиков», могли сорвать то или иное

185

собрание, демонстрируя свою мнимую неспособность понять задачи, поставленные советской властью, равно как и следовать им. Эта уловка срабатывала сразу же, а возложить ответственность на кого-либо лишь за то, что крестьяне - такие, какие есть, было достаточно слож­но. Представляли ли эти шумные и пьяные беспорядки или «заговор молчания» обычное для крестьянских сходов явление или же реак­цию, вызванную страхом и отчаянием, факт остается фактом: эта привычка, или тактика, работала. И работала она к выгоде населения и против советской власти, подтверждая мысль Эрика Хобсбома, что «нежелание понимать - одна из форм классовой борьбы»76.

Крестьяне могли занимать на собраниях и достаточно агрессив­ную позицию, открыто выступая против решений власти. В период первой волны коллективизации, которая пришлась на конец 1929 -начало 1930 г., население смело противостояло представителям вла­сти, пытаясь помешать их действиям и сорвать голосование. В неко­торых деревнях они попросту голосовали против любых предложе­ний правительства и наотрез отказывались создавать колхозы77. Согласно отчету ОГПУ о проведении собрания в одной из северо­кавказских деревень, там было принято следующее решение: «В ваш коллектив не пойдем и думать об этом не желаем»78. В крымской деревне собрание, посвященное закрытию церкви, закончилось ката­строфическим провалом инициативы: на голосовании против 8 голо­сов «за» прозвучало 218 «против»79. В Одесском округе крестьяне почти единогласно, за небольшим исключением, отказались вклю­чить группу середняков в списки подлежавших раскулачиванию. В ответ на отказ отдавать голоса «за» или «против» председатель собрания объявил, что в таком случае они также будут раскулаче­ны80. В начале 1930 г. жители деревни Новостерово Юрьевского райо­на Александровского округа Ивановской области на всеобщем сходе отменили постановление, согласно которому предполагалось закрыть церковь и превратить ее в склад81. В других случаях крестьяне брали на себя инициативу проведения собраний, посвященных вопросам коллективизации, и продвигали там свои собственные решения, в основном предполагавшие отказ от вступления в колхозы82. Приме­ры подобных решений, принятых крестьянами из деревень Средней Волги, дают определенное представление о политической сознатель­ности крестьянства. Так, в поселке Мухменово Алексеевского района Бугурусланского округа члены крестьянской общины постановили: «Линию коммунистической партии и власти по отношению к кресть­янским хозяйствам с сплошной коллективизацией и тракторизаци­ей - считать неправильной». В селе Н. Пятино Чембаровского райо­на Пензенского округа было принято следующее решение: «Отметить, что проводимые мероприятия Соввласти не в интересах крестьян­

186

ства, а в частности нашего села, а потому сплошную коллективиза­цию отклонить». Собрание в деревне Исакла Бугурусланского округа закончилось решением «отложить вступление в колхоз до 1931 г.», а в Петровском районе Оренбургского округа - «от сплош. коллекти­визации воздержаться ввиду того, что во многих колхозах нет равен­ства и порядка, а недостаток в жизни ощущается хуже, чем в инди­видуальных хозяйствах»83.

Буквально отовсюду поступали сообщения о срыве крестьянами официальных собраний84. В Западной области проведение одного из собраний было прервано криками: «Долой советскую власть!»85 На собрании в Бугурусланском районе Средней Волги раздавались крики: «Долой москвичей!.. Долой рабочих!.. Мы и без вас обой­демся!»86 Житель деревни Н. Никулино (в том же округе), бывший участник «чапанного восстания»87 времен Гражданской войны, тре­бовал от организаторов колхозов официального подтверждения, что они уполномочены проводить собрания. Если же таких документов у них не оказывалось, то собрание однозначно срывалось. Эти при­меры показывают успешность использования законных методов в ка­честве орудия сопротивления. Собрание, проводимое в январе 1930 г. в селе Архангельское Кузнецкого округа на Средней Волге, было закрыто после того, как один из бедняков, по фамилии Сур­ков, поднялся и сказал: «Вы грабите крестьян и всех кулаков огра­били. Мы при царе жили лучше. Колхозы - это петля. Долой раб­ство! Да здравствует свобода!» За его речью последовали крики «ура» и возгласы: «Вот так наш Сурков!» Крестьяне заставили партработников, проводивших собрание, выдать Суркову справку о том, что «он выступал правильно», а затем удалились, скандируя: «Долой колхозы!»88 Подобные случаи происходили и в других местах. Так, в деревне Александро-Богдановка Волжского округа на Средней Волге несколько собраний были закрыты из-за крестьян-середняков. Во время одного из них женщина стукнула кулаком по столу председателя и закричала: «Пошли к черту со своими колхо­зами!»89 Жительница деревни в Тагайском районе Ульяновского округа на Средней Волге сорвала собрание схожими криками. В этом же районе жители других деревень прибегали к проверенному спо­собу: они били в набат, что приводило к срыву собрания и всеобще­му переполоху90. Во многих уголках страны собрания по коллективи­зации прекращались при криках «Пожар!», «Бейте уполномоченных!» и «Долой Антихриста!»91. В станице Каневской на Кубани злость населения и нежелание идти на компромисс вынудили организато­ра попросту сдаться. Он сказал пришедшим селянам (используя неформальное обращение на «ты»), что если они не хотят идти в колхозы, то их не заставляют. В ответ раздались возгласы кресть­

187

ян, что они покидают собрание, и вскоре все разошлись92. Однако в большинстве случаев ни одна из сторон не выказывала желания прийти к «соглашению».

Множество встреч заканчивались насилием или бунтами. Так, в июне 1929 г. в Северо-Западной области во время проведения со­брания был избит уполномоченный сельсовета93. Подобный случай произошел и на Украине, в Краматорском районе Артемовского окру­га, где во время собрания по коллективизации нападению подвергся рабочий, посланный туда организовывать колхоз94. В деревне Крот-ково Сызранского округа на Средней Волге толпа «пьяных подкулач­ников» вместе с женами заявилась на районное собрание, посвящен­ное коллективизации, с криками: «Долой коммунистов, не надо нам колхоза!» Они затеяли драку с организаторами собрания, вынудив тех спасаться бегством95. Жительницы села в Бугурусланском округе подняли на собрании шум, стали приставать к секретарю собрания и разорвали его протоколы. Им удалось заставить председателя за­крыть собрание, после чего они прошествовали к зданию школы, раз­били все окна и пытались спустить красный флаг, попутно запугивая местных активистов96. В начале января 1930 г. на собрании в Пензен­ском округе на Средней Волге около 600 присутствующих крестьян, в основном женщин, принялись скандировать: «Долой бедность!» Сорвав собрание, они затем стали оскорблять организаторов, среди которых был и местный учитель. Учитель и его жена бежали, чтобы укрыться в здании сельсовета, но толпа их настигла. Чтобы остано­вить неминуемую расправу, председатель сельсовета сделал несколь­ко предупредительных выстрелов в воздух. Они возымели свое дей­ствие, но крестьяне продолжали роптать, требуя избрать нового председателя97.

Протест населения, какую бы форму он ни принимал - завуали­рованную и непрямую либо явно оппозиционную и насильствен­ную, - был вызван обоснованным беспокойством крестьян за судьбы их семей, веры и общины. Несомненно, за поведением крестьян на собраниях стояли часы раздумий, жаркие споры и буря эмоций, которые ускользают от взгляда большинства историков. Некоторое представление о политическом мышлении и менталитете деревни может дать протокол собрания, проведенного Калининым 16 февра­ля 1930 г. с членами колхоза «Октябрьский» в Таловском районе Борисоглебского округа Центрально-Черноземной области. «Всесо­юзный староста», как его представляла пропаганда властей, стремил­ся понять причину огромного числа исключений из колхоза. Доволь­но скоро он оказался между двух огней: руководство колхоза оправдывалось, рядовые колхозники жаловались на несправедливость по отношению к некоторым их соседям. Бедняки поднимают шум по

188

любому поводу, ответил один из ответственных работников на воп­рос Калинина об исключениях, «мы думаем, что не обидели никого». Его прервал голос из зала: «Михаил Иванович, по-моему, кое-кого и обидели. Среди исключенных есть такие, у которых детей много, они сами руководили и организовывали колхоз, а их выгнали по злобе, они не виноваты». Ответственный работник начал оправды­ваться, что один член колхоза исключен из-за того, что был лишен­цем (человеком, лишенным гражданских прав) и ранее, при старом режиме, служил в полиции. Однако тот же голос раздался снова: «Он служил всего 6 месяцев в полиции в 1903 году». Другие крестьяне жаловались, что их заставляли голосовать за списки, не давая воз­можности их обсудить: «Михаил Иванович, нам товарищи говорят так: верите вы коммунистической партии? Мы говорим: да, верим. А если верите, то вы должны голосовать за этот список!» На что Калинин ответил: «А вы должны на это отвечать так: коммунисти­ческой партии мы верим, а список все-таки желаем обсудить». Эта беседа является наглядным примером того, как крестьяне сумели выдвинуть обоснованные аргументы в защиту изгнанных из колхоза односельчан. Хотя разговор внешне носил спонтанный характер, тем не менее критические высказывания не были абсолютно неподготов­ленными. Критика исходила из общего представления крестьян о справедливости и морали, основанного на их политических убеж­дениях и менталитете, сформировавшихся задолго до приезда Кали­нина в это село98.

Отчасти эти убеждения возникли и были сформулированы во время тайных собраний совершенно иного рода: тех, что проводи­лись крестьянами для крестьян. Не вызывает сомнений, что во мно­гих случаях «кулацкие и контрреволюционные организации», о ко­торых говорилось выше, в действительности были лишь названием для крестьянских сходов. Часто те проводились в домах, банях, церк­ви или в ином безопасном и всем известном месте, где сельчане собирались, дабы обсудить будущее общины99. Во время избиратель­ной кампании 1928-1929 гг. из всех уголков страны поступали до­клады о тайных сходах, на которых шла речь о кандидатах и такти­ках100. Та же ситуация наблюдалась в конце 1929-го и в 1930 г., когда темами таких встреч стали коллективизация и особенно статья Ста­лина «Головокружение от успехов»101. Жительница хутора Рыбушка Руднянского района Камышинского округа на Нижней Волге, соглас­но источникам дочь торговца-кулака, организовала тайную женскую встречу у себя дома, где, как сообщается, называла колхозы «раб­ством». После этого собрания она и остальные женщины отправились к сельсовету, где подали заявление о выходе из колхоза102. В 1930 г. в казацкой станице Екатериноградская Терской области состоялось

189

тайное собрание крестьян, на котором, по донесениям, сожгли кол­хозную «доску позора» (черная доска, где помещали список колхоз­ников, показавших плохие результаты работы за определенный пери­од). Спустя несколько дней местная партячейка приняла решение об аресте тех, кого, по документам, именовали «этими агитаторами и бандитами». Дом, где проводились сходы, был окружен, однако, прежде чем удалось исполнить задуманное, со стороны дома разда­лись выстрелы. Пострадали и были убиты несколько активистов. После того как дым рассеялся, 23 «белобандита» все же были арес­тованы103. Информация о таких секретных сборищах поступала слу­чайно - от доносчиков или же вытягивалась силой в ходе допросов. Несмотря на скудость свидетельств, представляется вероятным, что такие встречи были нередким явлением. Они давали возможность крестьянам - официально или не совсем - обсудить то, что их ждет, и решить, как нужно действовать, вне зависимости от того, считали ли сами крестьяне их собраниями и носили ли эти планы такой же подрывной характер, как в двух упомянутых примерах. Когда совет­ская власть называла подобные сходки собраниями и вешала на них ярлык «кулацкие» или «контрреволюционные», ее целью было не только подавить оппозиционные настроения, но, главное, лишить крестьян закулисного социального пространства104, где, скрытая от взоров историков и партийных работников, формировалась культу­ра сопротивления, которую она стремилась искоренить.

Протесты населения, замаскированные искусным притворством или принимавшие форму открыто брошенного вызова, являлись важной составляющей коллективных действий. По всей стране аген­ты власти вынуждены были прилагать куда больше усилий, чем афи­шировалось, чтобы контролировать проведение собраний и обеспе­чить сбор на первый взгляд бессмысленных, но необходимых подписей в поддержку создания колхозов. Их работу можно охарактеризовать разве что как фарс «революции снизу». Недовольство на собраниях выражалось в привычных устных и невербальных формах безопасно­го протеста, который составлял часть культуры сопротивления, осно­ванной на опыте и интуиции крестьян, вынужденных противостоять надвигающейся угрозе и превосходящей силе. Несмотря на безопас­ность и хитроумность методов, свойственных этой культуре, всячес­ки подавлявшейся властями, выражение протеста было проявлением удивительной храбрости и серьезным политическим шагом. Боль­шей частью эти протесты не выходили за рамки собраний. Однако бывали случаи, когда недовольство выливалось в открытое насилие, которое могло перерасти в более масштабный бунт, «бессмысленный и беспощадный», как его называл великий русский поэт и писатель А. С. Пушкин105.

190

«Бессмысленный и беспощадный»

Пушкин представлял его именно таким. Однако крестьянские вос­стания были какими угодно, только не бессмысленными. Подобно любым другим, народные бунты, прокатившиеся по стране в эпоху коллективизации, обладали сходными характеристиками. Чаще все­го это было спонтанное действие без единого руководства. В основе этих выступлений редко лежал только один мотив, однако все они являлись демонстрацией мятежного сознания, которое формирова­лось на основе схожих политических, экономических и культурных интересов крестьян. Показателями политической подоплеки волне­ний и в целом политического сознания населения являлись два ас­пекта. Во-первых - те требования, которые выдвигали участники бунтов: распустить колхоз или воспрепятствовать его организации, вернуть отобранное зерно и скот, освободить кулаков, защитить церк­ви. Во-вторых, - объекты нападений: партработники, деревенские активисты, правительственные здания и колхозные постройки. Общ­ность интересов крестьянства сводила на нет региональные различия, благодаря чему восстания обнаруживали аналогичный характер, ко­торому соответствовали определенные стиль поведения, набор ролей и сходные цели. Некоторые ритуальные черты и осознанность проис­ходящего не исключали, тем не менее, яростного и взрывного харак­тера бунтов, причины которых коренились в недовольстве, отчаянии и возмутительном произволе властей. Это была крайняя мера, на ко­торую шли крестьяне, угнетенные нескончаемой несправедливостью.

В ходе этих выступлений сформировалась своеобразная манера проявления культуры сопротивления, придававшая всплескам ярос­ти характер обряда, - с определенными ролями их участников и ме­тодами достижения целей. Женщины часто брали на себя руководя­щую роль (особенно это было заметно на начальных стадиях мятежей), тогда как мужчины, иногда вооруженные кольями, косами или вилами, сначала стояли в стороне, грозно наблюдая за происхо­дящим. Они вмешивались только в тот момент, когда начинались столкновения, или иной раз брали на себя руководство, если волне­ния перерастали в бунты. Большинство волнений начинались без проявления жестокости в отношении представителей советской вла­сти во время собраний или на улицах, когда крестьяне (часто жен­щины) пытались с помощью слов отстоять свои хозяйства, защитить соседей или церковь. Однако эти стычки стремительно принимали угрожающие масштабы, если должностные лица отвечали презри­тельным отказом или игнорировали просьбы, относясь к собравшим­ся как к невежественным и темным «мужикам» и «бабам» - почти как к скоту. Если следовали столкновения и удары, то неизменно

191

раздавался удар набата, срывая проведение собрания и заставляя всех крестьян покинуть место сбора. «Шумный протест» сопровож­дался разного рода выкриками, требованиями и призывами поло­жить конец несправедливости. Он начинался, когда крестьяне соби­рались, например, возле сельсовета (как местного символа власти) либо возле административного здания колхоза или зернохранилища (которые были символами нового порядка). Если и в этом случае требования толпы не получали отклика или - еще хуже - следовал явно агрессивный или провокационный ответ партработников, толпа могла легко перейти грань и потребовать самосуда или расправы (возмездия, чаще всего кровавого) над представителями власти, которые в таких случаях всегда очевидно уступали в численности. Самые умные прятались, поскольку в противном случае могли под­вергнуться нападению или преследованию до тех пор, пока не нашли бы безопасного укрытия. В основной массе такие бунты сопровожда­лись больше угрозами, нежели реальным применением силы, и были, скорее, попытками убрать с дороги партработников и местных акти­вистов, которые препятствовали достижению целей мятежа106. Даже официальные источники ОГПУ отмечали, что в 1930 г. физическое насилие применялось к должностным лицам лишь в 1 616 случаях (что составляет приблизительно 12 % от общего числа бунтов). Из них 147 имели летальный исход, 212 закончились нанесением уве­чий и 2 796 - побоями107. Как только администраторы уже не мешали бунтовщикам, последние сразу брали ситуацию в свои руки и дей­ствовали соответственно - освобождали арестованных кулаков, воз­вращали собственность, распускали колхозы и снова открывали церк­ви. Некоторые бунты сопровождались политическим вандализмом и уничтожением советской символики - портретов партийных лиде­ров, а также обыском кабинетов108. В особых случаях толпа могла взять на себя функции местной власти: выбирала новый сельсовет, а иной раз даже восстанавливала должность деревенского старосты109. Большинство таких бунтов заканчивались сами собой, когда их цели были достигнуты, а советская власть отступала. По заявлениям ОГПУ, только 993 восстания (или около 7 % от общего числа) были подав­лены силами армии, милиции, подразделениями ОГПУ или нерегу­лярными военными частями, находящимися в распоряжении партии, при этом основная масса таких случаев пришлась на период с фев­раля по апрель110.

Официальные объяснения подоплеки крестьянских бунтов сво­дились вместо объективных причин к переложению ответственности за них на кулаков, контрреволюционные силы, темные и невежест­венные массы, а также на местных начальников, злоупотреблявших властью. Последний фактор имел особое отношение к вспышкам не­

192

довольства, однако, по сути, становился их причиной лишь постоль­ку, поскольку власти в Москве принимали опрометчивые и репрес­сивные решения, которые было вынуждено исполнять местное на­чальство. Коллективизация во всех ее проявлениях подрывала целостность деревни, ставя под угрозу ее единство, культурное насле­дие и будущее семей. Создание колхозов и принудительные хлебо­заготовки напрямую угрожали жизни крестьян. Экспроприация и де­портация крестьян, обвиненных в кулачестве, попирали идеалы коллективизма и были наступлением на крестьянскую общину и автономию. Наконец, закрытие церквей и снятие колоколов в бук­вальном и в не менее значимом переносном смысле било в самое сердце традиционного уклада деревни, по символам культурного единства общины, служившим предметом ее гордости и восхище­ния. Несмотря на то что в основе процесса коллективизации лежал специфический идеологический аспект коммунизма, беды, которые он нес, в каком-то смысле были «исконными» причинами любого крестьянского восстания, вне зависимости от времени и культур­ных различий.

Восстания охватили сельскую местность с конца 1920-х гг., когда правительство приняло решение о проведении принудительных хле­бозаготовок. В 1928 г. в Сибири произошли 13 бунтов, количество их участников составляло от 15 до 300 чел. Вызвало их в основном недовольство затруднениями с продовольствием и принудительны­ми хлебозаготовками; в нескольких случаях крестьяне отобрали изъятое у них зерно и спалили хранилища111. В Бийском округе в Западной Сибири, который в 1930 г. слыл особо неспокойным мес­том, еще весной 1929 г. было зафиксировано 43 массовых выступле­ния против хлебозаготовок. Около 16 из них, те, в которых число участников превысило 7 ООО чел., были признаны масштабными и представляющими опасность112. Те же причины вызвали бунт в се­редине апреля 1929 г. в селе Михайловское Михайловского района. Там «два дня толпа хозяйничала в селе», настаивая на освобождении арестованных крестьян, избивая председателя комиссии по заготов­кам и требуя гарантировать, что никто не понесет наказание за этот бунт. Закончилось все общим собранием, на котором присутствовали около 900 чел. (из них примерно 700 женщин), представивших свои требования, в том числе о прекращении принудительных заготовок и возвращении конфискованного имущества. В соседней деревне Слюдянка 200 крестьян, в основном женщин, которыми предположи­тельно руководил кулак Рубанович, окружили здание сельсовета и стали угрожать поджечь его, требуя прекратить заготовки. Разо­гнать толпу удалось только отрядам милиции. В тот же период около 100 жительниц деревни Абаш в Башелакском районе собрались возле

193

здания сельсовета, выдвигая те же требования и заявляя: «Мы оста­немся без хлеба, нам есть нечего». Они напали на председателя сель­совета, и лишь прибытие уполномоченного окружного исполкома спасло несчастного. Женщины вытащили прибывшего из повозки и намеревались избить и его, но каким-то образом ему удалось уго­монить толпу113.

В украинских деревнях Ново-Лазаревка и Ново-Скелеватка Ка-занковского района Криворожского округа причиной бунтов, вспых­нувших в конце ноября 1929 г., стали зверства районных властей. Так, в Ново-Лазаревке власти арестовали 10 чел., выступавших про­тив заготовок зерна, заперли их в заброшенном доме и заколотили двери и окна, чтобы никто не мог передать им еду или питье. Когда мать одного из арестованных заявила, что покончит жизнь само­убийством, если у нее заберут последние запасы хлеба, секретарь райкома партии ответил: «Иди вешайся! Дать ей веревку, пусть по­весится... От этого революция не пострадает». Затем он приказал зажечь свет во всех домах на всю ночь, и три ночи никто в деревне не мог спать. Те же партработники в Ново-Скелеватке посадили под арест местных членов комиссии по заготовкам, которые отказались применять силу против своих соседей. После этого они заставили всех жителей провести ночь на морозе, избив их и отобрав у них последнее зерно. Некоторых крестьян вынудили голыми танцевать в подвале под аккомпанемент аккордеона, а те, кто не отдал свои запасы, должны были носить на груди таблички с позорящими их надписями. Тем самым партработники, похоже, применяли заимство­ванные у крестьян методы самосуда. Бунты, поднявшиеся в ответ на эти действия, были подавлены ОГПУ и отрядами милиции114.

Случаи в Ново-Лазаревке и Ново-Скелеватке вызвали серию выступлений в близлежащих селах, когда слухи о жестокости членов комиссии распространились среди местного населения. Жители це­лого ряда деревень изгоняли партработников. В Ново-Осиновке кресть­яне напали на сборщиков зерна, вынудив тех укрыться в здании сельсовета, где они до вечера сидели взаперти, в то время как толпа снаружи все увеличивалась и достигла 500 чел. В деревне Глушково членам комиссии пришлось спасаться бегством. Спустя несколько дней в район прибыли отряды ОГПУ для проведения массовых арес­тов. В обеих деревнях толпы крестьян, вооруженные камнями и коль­ями, атаковали конвоиров, пытаясь освободить своих соседей. В Глуш-кове крестьянам удалось разоружить и посадить под арест четырех милиционеров. Когда через несколько часов ОГПУ прислало под­крепление, ему противостояла уже толпа в 1 ООО чел., вооруженных вилами, кольями, косами и камнями, которая направлялась к дерев­не, где держали арестованных крестьян. Однако там их встретили

194

отряды ОГПУ и милиции, разогнавшие мятежников несколькими предупредительными выстрелами115.

Восстания против «чрезвычайных мер» были связаны с угрозой, которую хлебозаготовки несли для жизни крестьян. Принудительное изъятие зерна служило причиной большинства бунтов в период, пред­шествующий 1930 г., что было особенно заметно в хлебородных ре­гионах, но имелись и другие поводы. Так, в Центрально-Черноземной области из 94 массовых выступлений, зафиксированных в 1929 г., 28 произошли из-за заготовок, 51 - из-за закрытия церквей, 8 - из-за реформы землеустройства и 4 - по причине недовольства коллек­тивизацией116. Весной 1929 г. волна протестов против коллективиза­ции и закрытия церквей прокатилась по Средней Волге. В деревне Делезерка Челновершинского района Бугурусланского округа в от­вет на решение о закрытии церкви и организации колхоза около 100 чел., предположительно возглавляемых кулаками и священни­ком, учинили беспорядки, напав на местных членов партии и разгро­мив здание сельсовета. Несмотря на поднявшуюся панику среди парт­работников, которые попытались призвать на помощь вооруженные отряды, мятеж закончился с приездом районных представителей власти117. В селе Лебяжье Мелекесского района Ульяновского округа крестьяне, предположительно также под руководством кулаков и членов церковного совета, помешали проведению собрания по воп­росам коллективизации. Бунтующая толпа, быстро набравшая не­сколько тысяч участников, выкрикивала: «Бить надо коммунистов!.. Мало народа, бей в набат!» В том же округе, в мусульманской дерев­не Енганаево Чердаклинского района, власти решили провести ре­форму землеустройства в качестве подготовительной меры к органи­зации колхоза. Согласно их планам, несколько сотен зажиточных крестьян подлежали выселению на отдаленные территории. Однако 9 апреля 1929 г., в день открытия в сельсовете пленума по обсуждению реформы, раздался бой набата, который собрал толпу в 500 чел., скан­дирующих: «Не дадим выселять зажиточных и мулл! Не позволим разъединить нас, бедноту, с богатыми!» Они поколотили нескольких партработников, а на следующий день бунт, насчитывавший уже 1 500 участников, продолжился. Крестьяне пытались воспрепятство­вать аресту мулл. На подавление восстания было направлено подраз­деление из 100 солдат, которые арестовали 13 человек118.

В этот же период восстания охватили несколько татарских посе­лений, жители которых протестовали против гонений на религию. 21 апреля 1929 г. в деревне Ср. Тигона Спасского округа Татарской республики была закрыта церковь, а 27 апреля группа из 200 кресть­ян, размахивая белым флагом, сломала замок на ее двери. Они по­били местных активистов и бросили в грязь портреты деятелей ком­

195

мунизма, в том числе Ленина. В конце концов милиции удалось навести порядок. В мае подобное восстание произошло в Рязанской области, в селе Еголдаево: когда бригада рабочих прибыла на место, чтобы закрыть церковь, они были остановлены толпой в 500 чел., большую часть из которых составляли женщины, угрожавшие рабо­чим ножами и кольями и забрасывавшие их камнями"9.

В некоторых местах бунты были вызваны избирательными и на­логовыми кампаниями 1928 и 1929 гг.120 В сибирской деревне Маман-тово Барнаульского округа попытки властей распродать имущество кулаков за неуплату налогов спровоцировали бунт, участники кото­рого вооружились вилами. Похожий случай произошел в другой сибирской деревушке, Корчино, где в результате массовых беспоряд­ков был убит офицер милиции и ранен председатель сельсовета121. Хотя лихорадка охватила всю страну, наибольший размах она приняла на Северном Кавказе, на Урале, в Сибири и в Ленинградской области, где, согласно подсчетам одного российского исследователя, до 1930 г. происходило больше половины всех массовых выступлений122.

Пик восстаний пришелся на первую половину 1930 г., а наиболее опасным стал март месяц. В этот период правительство прибегло к самым жестким репрессивным мерам против крестьянства, которое в ответ подняло всеобщий бунт. Восстания против колхозов были самыми распространенными - они в 1930 г. составляли большинство случаев123. Их целью было либо не допустить организации колхоза, либо распустить уже существующий. Они также могли быть обус­ловлены конкретными аспектами коллективизации, как, например, обобществлением скота или запасов зерна либо проведением земель­ной реформы, которая часто предваряла создание колхоза. Однако кампания по коллективизации была взаимосвязана с остальными репрессивными мерами, применявшимися в отношении деревни. Поэтому антиколхозные бунты всегда сочетались с протестами про­тив раскулачивания и закрытия церквей. Масштабы и серьезность крестьянских выступлений вкупе с единством, которое могло прояв­ляться в пределах одной деревни, а иногда - охватывать несколько, в начале марта повергли в растерянность партийное руководство. Не­смотря на то что большинство бунтов были небольшими и локальны­ми, многие из выступлений против коллективизации принимали угро­жающие масштабы, перерастая в выступления против государства.

По количеству бунтов лидировала Украина: так, только в марте 1930 г. там было зафиксировано 2 945 выступлений, большинство из них весьма крупные: общее число их участников приближалось к мил­лиону124. Уже за первый квартал 1929 г. на Украине ОГПУ зафикси­ровало 144 случая массовых выступлений. По мере ужесточения хлебозаготовок их число возросло до 116 в августе того же года, 195

196