1 Л.Виола Крестьянский бунт в эпоху Сталина

Уполномоченный па правам человека в Российской Федерации

Государственный архив

fРоссийской Федерации Фонд Первого Президента России Б.Н. Ельцина Издательство

«Российская политическая энциклопедия»

Международное историко-просветительское, благотворительное и правозащитное общество «Мемориал»

Институт научной информации па общественным наукам РАН

LVNN VIOLA

Peasant

REBELS

under Stalin

Cdllectiuizatidn and the Culture df Peasant Resistance

Neui York Oxford Oxford Uniuersity Press 1S9E

ЛИНН ВИОЛА

Крестьянский

ВИНТ

в эпоху Сталина

Коллективищия и культура

крестьянского сопротивления

Москва 2010

https://docs.google.com/file/d/0B96SnjoTQuH_MXhxT1lSOUR0WFE/edit?usp=sharing

УДК 94(47+57)(082.1) ББК 63.3(2)615 В41

Редакционный совет серии: Й. Баберовски (/org Baberowski), Л. Виола (Lynn Viola), А. Грациози (Andrea Graziosi), А. А. Дроздов, Э. Каррер д'Анкосс (Helene Carrere d'Encausse), В. П. Лукин, С. В. Мироненко, Ю. С. Пивоваров,

А. Б. Рогинский, Р. Сервис (Robert Service), Л. Самуэлъсон(ЬеппаН Samuelson), А. К. Сорокин, Ш. Фицпатрик (Sheila Fitzpatrick), О. В. Хлевнюк

Peasant Rebels under Stalin - Collectivization and the Culture of Peasant Resistance was originally published in English in 1996. This translation is published by arrangement with Oxford University Press.

Впервые опубликовано под названием «Peasant Rebels under Stalin -Collectivization and the Culture of Peasant Resistance »

на английском языке в 1996 г. Перевод публикуется по соглашению с издательством «Oxford University Press».

Виола Л.

В41 Крестьянский бунт в эпоху Сталина: Коллективизация и культу­ра крестьянского сопротивления / Л. Виола ; [пер. с англ. А. В. Бар­дина]. - М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН) ; Фонд Первого Президента России Б. Н. Ельцина, 2010. - 367 с.: табл. - (История сталинизма).

ISBN 978-5-8243-1311-6

Книга канадского историка Л. Виолы посвящена переломному момен­ту истории Советского Союза - коллективизации сельского хозяйства. Рассматривая борьбу советского крестьянства против коллективизации как гражданскую войну между городом и деревней, автор на основе архивных материалов исследует активные и пассивные, повседневные формы и стратегии крестьянского сопротивления в СССР 1930-х и по­следующих годов.

Книга предназначена для широкого круга читателей, интересующихся историей России и СССР.

УДК 94(47+57)(082.1) ББК 63.3(2)615

ISBN 978-5-8243-1311-6

© 1996 by Oxford University Press, Inc. © Издание на русском языке, оформление.

Издательство «Российская политическая энциклопедия», 2010

О братья! О сестры! Жизнь наша горька, Доколе нас терпит Владыки рука, Роняйте, точайте пред Истинным слезы, О братья и сестры, не ходите в колхозы. Где будете жить, трепетать яко тать, Антихриста трижды вам будет печать Наложена. На руку будет одна, Вторая на лбу, чтоб была видна, И третья наложится вам на груди. Кто верует в Бога, в колхоз не входи... И если в колхоз вы, о сестры, войдете, Антихриста имя невольно примете, И в лавке, коль будете что покупать, Печати придется вам все показать. И только тогда вам товар продадут, Коль все три печати на теле найдут...

Из кн.: Евдокимов Л. Колхозы в классовых боях. Л., 1930. С. 34-35

ПРЕДИСЛОВИЕ

Коллективизация сельского хозяйства - переломный момент истории Советского Союза. Она стала кульминацией политики ком­мунистической партии по массовому преобразованию общества и пер­вым из кровавых деяний сталинизма. Коллективизация разрушила деревенскую общину и принудительно насадила на ее месте колхоз -организацию (социалистическую лишь по названию), сыгравшую ключевую роль в превращении деревни в культурную и экономиче­скую колонию коммунистической партии. Будучи инструментом кон­троля, он позволил государству взимать с крестьянства дань в виде хлеба и прочих продуктов и усилить политическую и администра­тивную власть над деревней. Для реализации поставленных задач партии было необходимо лишить крестьянство независимости и унич­тожить его культуру. В этих целях началось широкомасштабное на­ступление на такие крестьянские институты, как двор, сход, община, мельница (место разговоров о политике), рынок и даже церковь и традиционные праздники, обеспечивавшие самоорганизацию и со­циальную автономию крестьянства. Был отдан приказ о закрытии церквей и проведении антирелигиозной кампании. Деревенскую эли­ту заставили замолчать, священников сажали в тюрьмы, представи­телей сельской интеллигенции, отказавшихся служить агентами го­сударства, подвергали травле. На крестьян преуспевающих, привыкших свободно высказывать свое мнение или просто добив­шихся успехов в хозяйствовании, навешивали ярлык «кулака», их арестовывали и депортировали. За весь XX век мир видел мало столь ужасных эпизодов массовых репрессий, в результате которых кресть­яне утратили контроль над средствами производства и собственным экономическим будущим. Коллективизация стала кульминацией атаки на крестьянство, его культуру и образ жизни.

Во многом книга «Крестьянский бунт в эпоху Сталина» является продолжением одной из моих ранних работ, посвященной роли со­ветских заводских рабочих - «двадцатипятитысячников» в кампа­нии по коллективизации (The Best Sons of the Fatherland: Workers in the Vanguard of Soviet Collectivization. New York, 1987). Эта работа

7

представляет собой исследование слоя горожан, ставшего социаль­ной базой сталинской политики, рассматривает особенности популист­ского политического курса того времени и поддержку, оказанную режиму рабочим классом. В широком смысле она посвящена коллек­тивизации и революции. «Двадцатипятитысячники» отправлялись в деревню, будучи полностью уверены, что социализм приживется в ней в полной мере. Однако их уверенность быстро испарилась, ког­да они погрузились во враждебный крестьянский мир, которому были по большей части чужды и рабочие, и город, и социализм в его сталинской трактовке. На страницах книги представлена вся гранди­озная ироничность ситуации, в которую попали лучшие из лучших представителей «передового класса», увязшие в глуши деревенской России. Их судьба может быть понята как метафора умозрительно сконструированной пролетарской революции - детища нестабильно­сти в городах, дела рук мечтателей и лидеров, жаждущих власти. Она была обречена на провал в силу сложившегося в России соци­ально-экономического уклада (во многом похожего на тот, который позже назовут характерным для развивающихся стран) и традиций ее политической культуры.

Данная книга посвящена исследованию обстановки в деревне, которая встала на пути революции и, возможно, с самого начала предопределила ее судьбу. Главный предмет анализа - политика кресть­янства в тот период, когда оно осознало все последствия революции для деревни, поскольку главное противоборство в России всегда шло не столько между классами (в традиционном, западноевропей­ском понимании их здесь, по сути, не существовало), сколько между городом и деревней, государством и крестьянством, и его результат никогда не был однозначным. В эпоху Сталина политическая дея­тельность крестьян приняла форму сопротивления коллективизации. В книге рассматривается крестьянское сопротивление в широком смысле слова - включая как методы борьбы деревни против коллек­тивизации, так и общепринятые стратегии сопротивления, нашедшие применение в разразившейся в СССР гражданской войне между государством и крестьянством. В этой войне, где главную роль сыг­рали сила и власть, в итоге одержало победу государство, располагав­шее мощным репрессивным аппаратом, который позволял вовремя подавлять очаги сопротивления. Но то была пиррова победа: резуль­татом коллективизации стало объединение подавляющего большин­ства крестьян против государства и его политического курса. Еще долгое время после сталинских кампаний по коллективизации оз­лобленное крестьянство продолжало вести непрекращающуюся и не­объявленную войну с колхозом, используя арсенал повседневных пассивных форм сопротивления. В той самой деревне, которую ре­

8

волюция пыталась преобразовать, она и потерпела поражение. Таким образом, подтверждается тезис о том, что Октябрьская революция и сложившийся в эпоху сталинизма военно-промышленный комплекс СССР с самого начала опирались на фундамент в виде деревни, неспособной удовлетворить нужды пролетарской революции и под­держивать статус сверхдержавы, что в полной мере проявилось в кон­це XX века.

Книга «Крестьянский бунт в эпоху Сталина» представляет собой попытку восстановить «утраченную главу» советской истории. Эта глава имеет огромное значение, ведь крестьянское сопротивление коллективизации вылилось в крупнейшее со времен Гражданской войны восстание против советской власти. В ней рассказывается о крестьянстве, находящемся на грани уничтожения, крестьянское со­общество, его культура и политика рассматриваются сквозь призму сопротивления. История крестьянского бунта необычайно интересна с чисто человеческой точки зрения. Героями книги выступают муж­чины и женщины, пытавшиеся защитить свою общину, семью и веру от жестоких посягательств сталинизма. Как и в своей первой книге, я стараюсь по мере возможности предоставлять слово очевидцам и непосредственным участникам событий. Сопротивление властям оказывали не все крестьяне, но решившиеся на это пользовались множеством различных способов. Некоторые проявляли подлинный героизм, однако эта книга не о героях, о об обычных людях, доведен­ных до отчаяния варварской политикой государства. Слушая их рас­сказы, вспоминая деяния жителей деревни Началово или баб из Бутовской, мы восстановим некоторые утерянные страницы совет­ской истории.

Работа над книгой началась в середине 1980-х гг. и была заверше­на в рамках проекта университета Торонто «Эпоха Сталина: иссле­дования и архивы» по гранту Канадского научного совета социальных и гуманитарных исследований. Также работе помогли гранты^ Нацио­нального фонда искусств и гуманитарных наук, Американского сове­та научных сообществ, Американского философского общества, Со­вета по исследованиям в области социальных наук, Фонда Бернадотты Шмитт, Совета по международным исследованиям и обменам, Науч­ного совета Канады по общественным и гуманитарным наукам и Фон­да Коннаута. Одна из ранних версий шестой главы книги впервые была напечатана в «Русском ревю» (The Russian Review. 1985. Vol. 45. No. 1). «Журнал современной истории» («Journal of Modern History») дал разрешение на публикацию фрагментов статьи, появившейся там в 1990 году.

Я выражаю благодарность Барбаре Клементе, Шейле Фицпатрик, Стивену Франку, Уильяму Хасбэнду, Трейси Макдональд и Кристи-

9

не Воробек, ознакомившимся с рукописью, высказавшим замеча­тельные критические суждения и сделавшим ценные наблюдения по поводу прочитанного. Я также благодарна Кари Бронаф, Джеффри Бердсу, Коллин Крейг, В. П. Данилову, Тодду Фоглсонгу, Томасу Грину, Нене Харди, Джеймсу Харрису, Дэну Хили, Нэнси Лейн, Эйлин Коней Манийчук, Джейн Ормрод и Памеле Томсон Веррико за их критику, советы и поддержку. Искренне признательна Татьяне Мироновой за неоценимую помощь в проведении исследований, а так­же директору Российского государственного архива экономики Е. А. Тюриной и ее превосходному коллективу, без их участия и рас­положения моя работа в Москве не была бы столь приятной. Особен­но мне хотелось бы поблагодарить моего друга и коллегу Роберту Маннинг, которая великодушно поделилась со мной материалами своего исследования советской деревни 1930-х гг. и постоянно ока­зывала мне свою помощь. Моей семьей в Москве стали Зоя Викто­ровна и Мария Федоровна, и именно им я обязана своим вдохнове­нием. Наконец, хочу упомянуть Шарика, без которого эта работа не состоялась бы.

Линн Виола Торонто, Онтарио Январь 1996

ВВЕДЕНИЕ

И всем крестьянским правилам Муравия верна.

А. Твардовский. Страна Муравия

В эпоху коллективизации в яростной и кровавой схватке со­шлись две культуры, находившиеся на пике взаимных противоречий. Это была разрушительная по своим последствиям кампания по внут­ренней «колонизации» крестьянства и его полному подчинению. По сталинскому плану построения государства от крестьян требовалась «дань» (хлеб и прочая сельскохозяйственная продукция), которая направлялась на продажу за границу, на снабжение продовольствием городского населения и Красной армии - одним словом, на удовлет­ворение бесконечных нужд первоначального социалистического на­копления1. Коллективизация должна была создать механизм извле­чения жизненно важных ресурсов (таких, как зерно, рекруты, рабочая сила) и подчинить крестьян государству с помощью мер жесткого и всепроникающего административного и политического контроля. В погоне за этими целями власть стремилась лишить крестьян авто­номии и искоренить крестьянскую культуру, насильно сделав ее час­тью господствующей культуры. Раскрестьянивание2, вызванное про­водившейся коммунистами индустриализацией, насаждением социализма и бесклассового общества, набирало обороты в ходе борьбы самопровозглашенных сил «современности» с «темнотой» и отсталостью деревни. Хотя коммунистическая партия публично объявила коллективизацию «социалистическим преобразованием» деревни, в действительности речь шла о противостоянии культур, по сути о гражданской войне между государством и крестьянством, городом и деревней.

С началом коллективизации для крестьян наступил настоящий конец света. Нараставшей волне репрессий они ответили ожесточен­ным сопротивлением, ознаменовавшимся созданием собственной идеологии, оппозиционной государственной. Эта идеология отрица­ла коммунистическое мировоззрение и легитимность советской вла­сти, заклеймив ее как Антихристову. Крестьяне восстали против

11

«нового крепостного права», уничтожая свое имущество (обреченное угодить в прожорливую пасть колхоза), из-за которого они могли быть причислены к «кулакам». Миллионы бежали, как встарь, в го­род или в глухую степь, где семьи искали убежища, а молодежь всту­пала в ряды формирований, которые власть окрестила «кулацкими бандами». Другие искали справедливость в родной деревне и огра­ничивались выступлениями на собраниях по коллективизации и пись­мами в адрес центральных властей в тщетной надежде, что Сталин, Калинин и ЦК ВКП(б) защитят их от произвола на местах. Когда мирные средства потерпели неудачу, крестьяне обратились к наси­лию. Поджоги, нападения, самосуды и убийства местных чиновни­ков и активистов разрушительной волной прокатились по сельской местности. В 1930 г. более двух миллионов человек участвовали примерно в 13 тыс. бунтов. Угрожающие масштабы крестьянского со­противления внушили Народному комиссариату земледелия мысль, что на селе орудуют «темные силы», а первый секретарь обкома Центрально-Черноземной области И. М. Варейкис пришел к выводу, что там, «вероятно, существует определенный контрреволюционный, эсеровский центр, который руководит этим делом»3.

Восстание крестьян против коллективизации стало высшей фор­мой проявления народного сопротивления в Советском государстве с момента Гражданской войны и одним из многочисленных «белых пятен»4 в его истории. Многие десятилетия ученые СССР старатель­но обходили эту тему стороной. Если же события того времени все же становились предметом обсуждения, то их представляли в иска­женном виде в псевдомарксистских терминах «классовой борьбы», «восстания кулаков» и «контрреволюционного террора». Западные ученые также избегали этой темы, предпочитая анализировать поли­тический курс государства в целом, исходя из традиционного пред­ставления о российском крестьянстве как об исторически пассивном и бездеятельном слое общества внутри тоталитарного монолита5. Позже Шейла Фицпатрик провела исследование крестьянского со­противления в период коллективизации и пришла к выводу, что крестьяне «относились к ней [коллективизации] фаталистически»8.

Книга «Крестьянский бунт в эпоху Сталина» преимущественно (но не исключительно) посвящена событиям 1930 г., ключевого для процессов коллективизации. В ней предпринята попытка продемонст­рировать читателю, что размах крестьянского восстания в этот пери­од был гораздо серьезнее, а его роль - далеко не столь однозначной, как ранее предполагали ученые; что сущность восстания и принимае­мые им формы уходят корнями в особенности крестьянской культуры и Советского государства эпохи Сталина. Книга охватывает лишь часть истории крестьянства периода коллективизации, но именно ту часть,

12

которая наиболее ярко отражает переживания, ценности и пути кресть­янства, предстающего как особое культурное сообщество. Исследо­вание начинается с анализа отношений государства и крестьянства в период от революции 1917 г. до коллективизации, затем обращается к различным аспектам крестьянской «политики». Объектом изучения служит сложная сеть установок, верований, моделей поведения и дейст­вий, образующих крестьянскую культуру сопротивления.

Когда крестьяне прибегают к актам сопротивления, они «выска­зываются в полный голос». Тем самым историки получают нечастую возможность зафиксировать и проанализировать модель поведения этого обычно недоступного их рассмотрению слоя общества. Взгляд сквозь призму сопротивления помогает выделить ключевые характе­ристики крестьянского общества, его культуры и политики. Мосты, ведущие нас к пониманию крестьянского мира, складываются из та­ких элементов его сопротивления, как дискурс, стратегия поведения, действия, в свою очередь находящих выражение в слухах, фолькло­ре, культуре, символической инверсии, пассивном сопротивлении, насилии и бунте. Историки разных стран и поколений отмечали, что именно через эти аспекты сопротивления проявляются сознание крестьянства, его ценности и верования7.

В эпоху коллективизации наиболее отчетливо выступает фено­мен, который можно обозначить как культуру сопротивления - при­сущий крестьянству особый стиль коммуникации, поведения и взаи­модействия с элитами, характерный для всех времен и стран. В этом стиле стремление диктовать свою волю власти, протестовать против ее шагов сочетается с попытками приспособиться к установленному ею режиму посредством обхода законов, организации восстаний и других пассивных и активных форм народного сопротивления, выз­ванных необходимостью защищать свое существование и свою само­бытность. При этом культура, оказавшаяся в подчиненном положе­нии по отношению к культуре господствующей, опирается на собственные институты, традиции, ценности, ритуалы, способы выра­жения и оформления сопротивления.

Вступив на путь сопротивления коллективизации, крестьянство проявило свою обособленность от советской власти и антитетич-ность ей. Единство и солидарность, которые оно продемонстрирова­ло, были не столько следствием минимального уровня различий в со­циально-экономическом положении общин (тезис, лежащий в основе работ западных авторов8), сколько результатом нарушения государ­ством интересов крестьянства в целом. Самооборона сплотила его как культурное сообщество, стремящееся выстоять против лобовой атаки государства на экономику крестьянского подворья, деревен­ские обычаи и образ жизни. Во многих местах восстание возглавили

13

женщины, в сферу интересов которых коллективизация вторгалась грубее всего. Под ударом оказались домашнее хозяйство, приусадеб­ный участок и скот, а также воспитание детей и прочие аспекты се­мейной жизни. Крестьяне сплотились в противостоянии нарушению своих жизненно важных экономических, социальных и культурных интересов и традиционного уклада, основанного на малом сельскохо­зяйственном производстве, семейном хозяйстве и общинной жизни9. Солидарность, возникшая в ответ на наступление на интересы кресть­ян, заложила фундамент культуры сопротивления.

Единство, которое советское крестьянство продемонстрировало в период коллективизации, не зависело от социально-экономических процессов и даже не являлось типичной чертой крестьянской общи­ны. Коллективизм и общинность служили образцом, идеалом дере­венской жизни, ее высшей ценностью, но далеко не всегда отражали реальность. В обычное время крестьянское общество характеризова­лось значительной степенью сегментации и внутренней стратифика­ции. Жители деревни разделялись по уровню обеспеченности, при­надлежности к семейным кланам, по полу, возрасту, группам интересов, по принципу «свой-чужой». Коллективизм, единство и равенство были важными ценностями и нормами в деревенском этосе, однако столь же или даже более важную роль играли в нем средства при­нуждения, которые патриархальная властная структура деревни при­меняла к непокорным, несогласным, а порой и просто другим голосам, раздающимся в общине10.

Сплоченность крестьян зависела от ситуации и контекста. Чаще всего она проявлялась при конфронтации с «чужаками» - предста­вителями города, чиновничества и доминирующих классов или групп". Общество, обычно пронизанное конфликтами и разделенное по целому ряду признаков, оказалось способным к единству и спло­ченным действиям перед лицом кризиса. В этом случае интересы крестьянства как единого целого оттеснили на второй план обычные разногласия и расколы внутри общины12. В то же время «политика» коллективизма и единства могла обернуться против тех жителей деревни, которые действовали в качестве агентов государства или поддерживали ненавистные методы «чужаков». Во время коллекти­визации крестьянство фактически вступило в гражданскую войну с государством, однако внутри нее разворачивалась еще одна, не ме­нее жестокая гражданская война, обратившая деревенскую общину против меньшинства сельских должностных лиц и активистов, кото­рые перешли на сторону советской власти13.

Неожиданным последствием революции 1917 г. стало усиление многих аспектов крестьянской культуры, в особенности ряда ее зна­чимых черт, лежащих в основе сплоченности общины. Хотя челове­

14

ческие и материальные потери военных лет и голод, прокатившийся по стране после Гражданской войны, нанесли крестьянству тяжелей­ший урон, революция в сочетании с потрясениями того времени произвела на общину восстанавливающий эффект. Началось повсе­местное выравнивание социального статуса крестьян. К середине 1920-х гг. доля бедняков упала примерно с 65 % почти до 25 %, в то время как доля обеспеченных крестьян снизилась приблизительно с 15 % (в зависимости от подсчетов) почти до 3 % за тот же промежу­ток времени14; главной фигурой в советском сельском хозяйстве стал середняк. Сказались потери военных лет, социальная революция и пе­рераспределение благ, а также возвращение (зачастую принудитель­ное) значительного числа крестьян, которые в период столыпинских аграрных реформ покинули общины, чтобы основать собственные личные хозяйства. Различия крестьян по социально-экономическому статусу оставались практически неизменными на протяжении 1920-х гг., время от времени лишь незначительно усиливаясь. Такое выравнива­ние укрепило однородность, сплоченность деревни и позиции се­редняков, представлявших, как пишет Эрик Вульф, наиболее «куль­турно консервативную страту» крестьянства и ту его силу, которая активнее всего сопротивлялась переменам15. Укрепилась и община как таковая, поскольку большинство «столыпинских» крестьян вер­нулись к общинному землевладению, составлявшему в середине 1920-х гг. примерно 95 % всех форм землевладения, тем самым уве­личив степень однородности сельской экономики16. И хотя многие семьи давали трещину, так как дух свободы, навеянный революци­ей, побуждал деревенскую молодежь освобождаться от патриар­хальной власти, большинство крестьян, особенно женщины и сла­бейшие члены общины, все крепче держались за привычные и консервативные понятия хозяйства, семьи, брака и веры, пытаясь пережить эпоху перемен. Революция, без сомнения, внесла измене­ния в основные стороны крестьянской жизни, но историки все боль­ше склоняются к выводу, что основные структуры и институты де­ревни демонстрировали значительную устойчивость перед лицом привнесенного революцией раскола. Во многих случаях они крепли, выступая в качестве защитного вала против экономических трудно­стей и разрушительных вторжений воюющих правительств и ар­мий, что красных, что белых17.

Повышение однородности и устойчивости крестьянской культу­ры не означает, что крестьянство представляло собой косный, статич­ный слой общества. В деревне уже долгое время протекали процессы глубоких изменений, которые значительно ускорились в конце XIX -начале XX в. Возвращение крестьян из городов и с военной службы (на время или навсегда) вызывало появление альтернативных моде­

15

лей социализации. Более частые личные контакты между жителями города и деревни также способствовали усвоению на селе характер­ных для городской среды предпочтений и, в меньшей степени, моде­лей потребления. Рыночная экономика активно прокладывала путь в сельскую местность, внося изменения в деятельность крестьянских хозяйств и в устройство социальных структур общины. Семьи стали малочисленнее: все чаще под одной крышей проживали только муж и жена с детьми, а не сразу несколько поколений, как раньше. Кроме того, принятие решения о браке перестало зависеть исключительно от родителей жениха и невесты. Крестьянская культура не стояла на месте, а развивалась на протяжении времени, вбирая в себя все но­вые полезные элементы18. Базовые структуры и институты общины сохранялись, демонстрируя устойчивость крестьянской культуры и ее способность к адаптации.

Схожие модели изменений наблюдались и в советский период, соседствуя - иногда мирно, иногда нет - с доминирующими моделя­ми и динамикой крестьянских и общинных отношений. Хотя многие каналы взаимодействия между деревней и городом были серьезно нарушены за время революции и Гражданской войны19, город и госу­дарство продолжали оказывать огромное влияние на деревню. Десят­ки тысяч крестьян-рабочих возвратились по домам во время Граж­данской войны, принеся с собой новые манеры и привычки, не всегда согласовывавшиеся с принятыми в общине. Множество крестьян слу­жило в армии во время Первой мировой и Гражданской войн, и они также вернулись с новыми идеями, которые их соседи иногда не могли принять. Из некоторых подобных групп вышли первые сель­ские коммунисты и комсомольцы; на первых этапах именно эти «блуд­ные сыновья» стали инициаторами создания колхозов и передела хозяйств. В то же время, хотя большую часть 1920-х гг. коммунисти­ческая партия и пренебрегала деревней, занимаясь промышленностью и внутрипартийными делами, она не оставляла мысль о переделке крестьянства и его уничтожении как отжившей социально-экономи­ческой категории. Ускоренное раскрестьянивание должно было пре­вратить всех жителей деревни в пролетариев. Партия, комсомол, рабочие из крестьян, находившиеся дома или вдали от него, бедняки, ветераны Красной армии, сельские корреспонденты (селькоры) - все они как будто сигнализировали о том, что деревня готова принять коммунизм. В рамках политики управления социализацией и внед­рения официальной идеологии периодически организовывались раз­личные кампании. Среди них были акции, направленные против ре­лигии, на повышение грамотности, кампании по подготовке и проведению выборов, по агитации за вступление в партию и ком­сомол, по организации бедняков, женщин и всех тех, с чьей помощью

16

государство пыталось навести мосты к деревне и укрепить смычку (союз рабочих и крестьян) в 1920-е гг. Власти удалось сформировать на селе ячейки своих сторонников, которые должны были не только дать толчок переменам, но и внести в крестьянскую общину новый раскол, способствуя появлению новых типов политической идентич­ности, конфликтующих между собой.

Коллективизации суждено было разрушить большинство таких «культурных мостов», оставив последних сторонников государства, которых и раньше насчитывалось не так много, лицом к лицу с враж­дебной общиной. Большинство естественных расколов и линий по­тенциальных конфликтов, рассекавших деревню в обычное время, в период коллективизации отошли на второй план, община сплоти­лась против общего, и на тот момент смертельного, врага. Во время коллективизации крестьянство во многом действовало как класс, именно такой, каким его описывал Теодор Шанин: «Это социальная сущность с общими экономическими интересами, чья идентичность формируется в ходе конфликтов с другими классами и выражается в типичных моделях восприятия и политического сознания, хотя и находящегося в зачаточном состоянии, но обеспечившего возмож­ность осуществлять коллективные действия, отражающие его инте­ресы»20. Если рассматривать крестьянство как класс или как культу­ру в характерном для Клиффорда Гирца смысле совокупности опыта и поведения, «социально установленных структур значений» или «сис­тем значений», которыми индивиды руководствуются в своих дей­ствиях21, то оно отчетливо продемонстрировало, насколько существен­ными были его отличия и отдаленность от большинства остального советского общества.

Подобный взгляд на крестьянство как класс или культуру в чем-то созвучен определению, которое крестьянскому обществу и куль­туре дает Роберт Редфилд: «тип или класс, имеющий признаки некоторой общности»22. Форма, содержание, причины и мотивы сопротивления, оказанного крестьянством коллективизации, во мно­гом были «общими» и демонстрировали его стойкость и сплочен­ность как социального и культурного класса, а также сходство с вос­ставшими крестьянами из других мест и эпох. Однако классовая природа крестьянства и оказанного им сопротивления объясняет лишь модель его поведения в эти годы, в то время как коллективи­зация была во многом беспрецедентна по целям, форме и масштабу и временами задавала уникальный контекст, на который крестьян­ская культура была вынуждена реагировать - противостоять ему и адаптироваться к нему. Безусловно, такие факторы, как религия, этническая принадлежность, пол, класс и возраст, также могли со­здавать различные практики в рамках крестьянской общности.

17

В данной работе предпринята попытка установить взаимосвязь между региональными различиями, с одной стороны, и содержани­ем, формой и аспектами крестьянского сопротивления, с другой. Так, например, можно проследить эволюцию различных форм протеста в разных регионах РСФСР (и некоторых других республик) и сде­лать ряд выводов о том, как особенности сопротивления в конкрет­ном регионе связаны с его местом в производстве зерновых. Однако более конкретные оценки можно будет дать только после того, как будут открыты архивы бывшего СССР, особенно архивы спецслужб. Точно так же в этой книге можно встретить только самый поверхност­ный анализ влияния этнической принадлежности на крестьянские акции протеста: частично это связано с тем, что в центре внимания в основном оказываются русские, а частично с тем, что этническая принадлежность, судя по всему, играла весьма значимую, иногда клю­чевую роль в крестьянском сопротивлении и заслуживает рассмот­рения в отдельном исследовании. И хотя я стараюсь привлечь вни­мание читателя к крайне важным тендерным аспектам крестьянского протеста, у меня нет возможности слишком подробно останавливать­ся на возрастных и классовых факторах. Я иду на риск обобщения, поскольку убеждена, что крестьянское сопротивление эпохи коллек­тивизации имеет ряд общих черт, дающих основания для широкого исследования. В рассматриваемый период - пусть непродолжитель­ный, но чрезвычайно значимый - региональные и прочие различия отходят на второй план по сравнению с борьбой деревни против кол­лективизации. Не все крестьяне участвовали в сопротивлении - как я покажу далее, некоторое меньшинство действительно выступило на стороне государства, - однако большинство боролось, объединенное общим отношением к власти, неприятием ее политики и методов.

Во время коллективизации сопротивление приобрело форму по­литических акций протеста - единственного проявления оппозици­онности, доступного в то время крестьянам. В этих акциях отрази­лось коллективное осознание ими своих целей, действий и желаемых результатов, а также отчетливое и порой даже пророческое понима­ние целей и задач государства. В эту эпоху сплоченность и солидар­ность крестьянства были прямыми проявлениями его политического сознания и организованности. Основными детерминантами кресть­янского сопротивления служили обоснованные опасения, касавшие­ся прежде всего соблюдения справедливости и наличия средств к су­ществованию, к которым добавились стихийный гнев, отчаяние и ярость. Крестьянские идеи справедливости были неотъемлемой час­тью народного протеста23. Коллективизация являлась насилием -прямым покушением на привычные нормы сельской власти и управ­ления, на идеалы общинной солидарности и соседства, а порой

18

и просто на правила человеческой порядочности. Поддержка коллек­тивизации внутри общины равнялась надругательству над сельски­ми идеалами взаимной поддержки и помощи, поэтому возмездие стало ключевым производным от справедливости в мотивации актов крестьянского сопротивления. Что еще важнее, коллективизация также представляла угрозу для крестьянского хозяйства и выжива­ния общины. Борьба за существование в первую очередь определяла формирование крестьянской политики и отношений с властью24, она же была главной заботой и предметом ответственности деревенских женщин, игравших доминирующую роль в реакции крестьянства на вызовы коллективизации, как и везде, где речь шла о выживании деревенских жителей. Сущность и причины крестьянского сопротив­ления коллективизации, таким образом, в значительной степени «типичны» для этого класса, специфический характер носят его ис­точник, контекст и форма.

В качестве еще одного компонента культуры сопротивления вы­ступают его формы. Наряду с содержанием и предпосылками сопро­тивления, формы его определялись обычными заботами крестьян, способами их бытия и действия, которые часто представлялись сто­ронним наблюдателям иррациональными и хаотичными, но имели свою собственную логику и в большинстве случаев вырабатывались в течение долгого времени как методы спора с властью. Традиция сама по себе стала для крестьян ресурсом легитимации и мобилиза­ции в поисках обоснования своих интерпретаций политики государ­ства и ответов на нее25. Крестьяне пускали в ход привычный арсенал: распространение слухов, бегство, сокрытие зерна и целый ряд прочих активных и пассивных форм сопротивления, выбор которых обус­ловливался их эффективностью и реакцией со стороны властей. Все подобные формы характеризовались прагматизмом, гибкостью и при­способляемостью - каждое из этих качеств представляло жизненно важный ресурс в противостоянии могущественному и репрессивно­му государству. Крестьяне обращались к насилию лишь как к послед­нему средству, когда отчаяние и жажда мести достигали такого уровня, что толкали их на открытый конфликт. Часто обычные со­брания, демонстрации и прочие методы взаимодействия с советской властью в результате ее жестких действий перерастали в акты наси­лия26. По большей же части крестьянское сопротивление в его различ­ных формах реализовалось по привычным ритуализованным сценари­ям, повторявшимся снова и снова благодаря своим организационным и тактическим преимуществам в противоборстве с властью.

Антитетическая природа крестьянской культуры и сопротивления наиболее ярко выражалась через метафору и символическую инвер­сию, которые служили «формой формы», т. е. проводниками многих

19

специфических типов протеста. Дискурс крестьянского бунта возник в мире слухов, где отношение к политике государства и поведению его агентов символизировалось понятиями апокалипсиса и крепост­ного права. Первое из них переворачивало привычные представления о коммунистическом мире, приравнивая государство к Антихристу, а второе намекало на то, что коммунисты в конечном счете предали идеалы революции. Массовое уничтожение и распродажа имущества (разбазаривание) служили еще одной формой инверсии - тем са­мым крестьянство как будто делало широкомасштабную попытку уничтожить «классы» в деревне путем социального и экономическо­го выравнивания. Террор против должностных лиц и активистов в буквальном смысле менял местами субъект и объект политической власти. Обман, еще одно из основных средств сопротивления, пред­ставлял собой постоянное жонглирование силой и слабостью в по­пытках одурачить власти, скрыть что-то или избежать чего-то. Са­мое, пожалуй, главное: центральная роль женщин в организации крестьянского сопротивления свидетельствовала не только об инвер­сии властных отношений между государством и крестьянством, но и о ниспровержении традиционного патриархального порядка при полном отрицании норм повиновения и подчинения. Инверсия власт­ных отношений, смена образов и ролей вкупе с контридеологией обеспечивали оправдание, легитимацию и мобилизацию сопротив­ления, поддерживали его с помощью символики бинарных оппози­ций между государством и крестьянством, вновь являя миру кресть­янскую культуру сопротивления27.

Крестьянская культура сопротивления существовала и развивалась отнюдь не в вакууме. Ее развитие можно рассматривать как форму ответного протеста против строительства государства и доминирую­щей культуры эпохи коллективизации, а также во многом, хотя и не во всем, как попытку сохранения статус-кво28. Однако крестьянская «политика» сводилась к простому реагированию. Крестьянское сопро­тивление было тесно связано с событиями в стране и политикой цент­ра. Крестьянство идентифицировало себя как особую культуру или класс в оппозиции и конфликте с другими классами и (в данном случае) с государством. Его сопротивление «согласовалось» с репрес­сиями со стороны властей. Таким образом, изучение крестьянского сопротивления - в равной мере исследование и крестьянства, и госу­дарства, взаимодействующего с ним. Крестьянское сопротивление в эпоху коллективизации поочередно становилось причиной то ради­кализации, то модификации государственной политики. Разбазарива­ние и самораскулачивание, например, сыграли важную роль в эскала­ции темпов коллективизации и раскулачивания: местные власти старались воспрепятствовать массовому забою скота и бегству кресть­

20

ян путем увеличения масштабов репрессий и их ужесточения. Тем не менее в начале марта 1930 г., когда насилие в деревне начало угрожать и стабильности в государстве, и весеннему севу, Сталин объявил о вре­менном приостановлении кампании по коллективизации. Пассивное сопротивление, без сомнения, оказывало наиболее значимое и устой­чивое влияние на государственную политику, снова и снова вынуждая государство вносить поправки в некоторые из наиболее радикальных планов преобразований, особенно после голода 1932-1933 гг. На про­тяжении рассматриваемого в нашем исследовании периода крестьян­ство действовало отнюдь не само по себе, а в соответствии с поли­тикой государства и не только реагировало, но и оказывало влияние на эту политику29. Более того, крестьянское сопротивление было в выс­шей степени созидательной силой, его основные формы эволюциони­ровали и трансформировались в ритуализованные сценарии и такти­ческие приемы в повседневных отношениях с властью.

Постоянное внимание в данной работе уделяется государству. Его доминирующее положение в социально-политической структуре ста­линизма и сама природа используемых источников, в основном офи­циального происхождения, заставляют историка рассматривать кресть­янскую политику сквозь призму государства. Впрочем, как отмечал Дэвид Уоррен Сабиан в другом контексте, «то, что касается источни­ков, - не обязательно слабость. Документы, показывающие крестьян с точки зрения правителей или их представителей, начинают с отно­шений доминирования... Цель заключается в том, чтобы изучить струк­туру крестьянских представлений в рамках динамики власти и иерар­хических отношений»30. Поэтому исследование крестьянского сопротивления тесно связано с государственным дискурсом, языком и ментальностью сталинизма, превратившими крестьян во врагов и ис­кажавшими подлинную сущность их «политики». Такие слова и выра­жения, как «кулак», «контрреволюция», «саботаж», «измена», «раз­базаривание», «самораскулачивание», «перегибы», «массовые беспорядки», «бабьи бунты» и сотни других (обо всех мы в свое время поговорим) затрудняют нашу работу, отчасти заглушая голоса крестьян. Порой нам ничего не остается, как брать их на вооружение, наделяя тем самым весом и актуальностью, которых они, скорее всего, не имеют, по крайней мере в буквальном смысле. Однако семиоти­ческий подход к использованию этой терминологии может оказать ценную помощь для понимания доминантных голосов и государства. Если государство и накрывает в этом исследовании крестьянство своей тенью, то это связано с тем, что крестьянская культура сопро­тивления зависела от государства, развиваясь как часть сталинизма и вопреки ему, получая свою динамику от гражданской войны, раз­вязанной государством против крестьянства.

21

Широта и масштабность крестьянского сопротивления - т. е. само существование того, что я называю крестьянской культурой сопро­тивления, - говорят об относительной автономии крестьянства в рам­ках сталинского «государства-Левиафана» и постоянстве ключевых характеристик крестьянской культуры, политики и общины во время и даже после коллективизации советского сельского хозяйства. Стой­кость и выносливость крестьянства, взгляд на коллективизацию как на гражданскую войну, как на столкновение культур позволяют оспо­рить как тоталитарную модель с акцентом на атомизацию общества, так и более позднюю исследовательскую традицию, заложенную Моше Левином, который говорит о «рыхлом обществе», неспособ­ном образовывать сплоченные классы, готовые защищать свои инте­ресы и оказывать сопротивление государству31. Постулируя существо­вание крестьянской культуры сопротивления, данное исследование не ставит целью возродить старое историографическое представле­ние о расколе на «мы и они» в российском (а позже и в советском) обществе, оно скорее предполагает, что дихотомия государства и об­щества (по крайней мере крестьянского) «снизу» рассматривалась как непреложная данность, однако представляла собой не столько социально-политическую реальность, сколько семантическое оружие сопротивления и взгляд на господствующие силы со стороны подчи­ненных. Если угол зрения смещается на положение крестьянства в об­ществе, его отношения с государством, содержание и форму его со­противления, то советское общество уже не кажется таким отклонением от нормы, каким его обычно изображают. В то же время специфика общего и индивидуального опыта коллективизации впи­сывается в более широкую историческую картину, и становится ясно, что общие последствия великого крестьянского бунта и его кроваво­го подавления оказали непосредственное влияние на диалектику и ужесточение сталинизма, в значительной мере образуя подоплеку событий 1937 года.

1

ПОСЛЕДНИЙ И РЕШИТЕЛЬНЫЙ БОЙ:

КОЛЛЕКТИВИЗАЦИЯ

КАК ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА

Никогда еще дыхание смерти не носилось так непосредствен­но над территорией Октябрьской революции, как в годы сплош­ной коллективизации. Недовольство, неуверенность, ожесто­чение разъедали страну. Расстройство денежной системы; нагромождение твердых цен, «конвенционных» и цен вольного рынка; переход от подобия торговли между государством и крестьянством к хлебному, мясному и молочному налогам; борьба не на жизнь, а на смерть с массовыми хищениями колхозного имущества и с массовым укрывательством таких хищений; чисто военная мобилизация партии для борьбы с ку­лацким саботажем после «ликвидации» кулачества, как клас­са; одновременно с этим: возвращение к карточной системе и голодному пайку, наконец, восстановление паспортной сис­темы - все эти меры возродили в стране атмосферу, казалось, давно уже законченной гражданской войны.

Л. Троцкий. Преданная революция

Как евреи, выведенные Моисеем из рабства Египетского, вымрут полудикие, глупые, тяжелые люди русских сел и де­ревень... и место их займет новое племя - грамотных, разум­ных, бодрых людей.

М. Горький. О русском крестьянстве

Когда коммунистическая партия официально приступила к про­ведению политики сплошной коллективизации, она провозгласила, что страна находится на пороге великих перемен. С помощью комму­нистов из числа горожан и рабочих государство намеревалось «по­строить» социализм в селе. Коллективизация должна была обеспечить победу на «хлебном фронте» (а значит, и на фронте промышленном). Целью «социалистического преобразования крестьянства» называ­

23

лись «устранение противоречий между городом и деревней» и иско­ренение сельской неграмотности. Однако пропаганда того времени рассказывала далеко не обо всем. Ничего не сообщалось о наступле­нии на культуру и автономию крестьянства или о бесчеловечных методах, которыми власти собирались осуществлять это великое пре­образование. В обществе эти аспекты коллективизации были отра­жены, например, в распространенных призывах «преодолеть отста­лость деревни», «ликвидировать идиотизм деревенской жизни», а также в менее распространенном, но пугающем рефрене «большеви­ки - не вегетарианцы»1. Большинство целей и ожидаемых результа­тов коллективизации были скрыты от широкой общественности.

По выражению Джеймса Скотта, публичная формулировка задач коллективизации представляла собой «официальный протокол» до­минантной стороны2. Этот «официальный протокол» служил шир­мой, за которой скрывался «тайный протокол», обнаруживавший истинную сущность великого преобразования - борьбу за экономи­ческие ресурсы (в основном за хлеб) и культурное противостояние. Не все коммунисты отличали скрытое от явного, и компартия зачас­тую действительно была убеждена в своих словах - лицемерие шло рука об руку с заблуждением. Официальный сталинский дискурс (как и большинство государственнических идеологий) использовал­ся в том числе как средство создания логичных и политически при­влекательных концептов для объяснения и оправдания зачастую жес­токих реалий - идеология была инструментом в руках государства. При столкновении действительности с идеологией, дабы поддержать баланс между правдой, верой (притворной или искренней) и реаль­ностью, шли в ход разоблачение попыток теоретического ревизио­низма, изменения курса, сохранявшие, как доводилось до общего сведения, преемственность с генеральной линией, толки об извраще­нии догмы в виде «перегибов», «ошибок» и «уклонов». Если сдви­нуть в сторону занавес «официального протокола», то откроется дру­гая сторона коллективизации - тайный протокол партии, т. е., по словам Скотта, «методы и притязания ее правления, которые она не может признать открыто»3.

Большинство крестьян не обманывались «официальным протоко­лом» государства и не верили ему. Для них коллективизация была апокалипсисом, войной между силами добра и зла. Советская власть, которую олицетворяли государство, город и городские кадры кол-лективизаторов, выступала в роли Антихриста, сделавшего колхоз своей вотчиной. Крестьяне видели в коллективизации не только битву за хлеб или строительство такой абстрактной и аморфной вещи, как социализм. Они воспринимали ее как наступление на свою культуру и образ жизни, как грабеж, несправедливость - и ошиба­

24

лись. Это была борьба за власть, попытка подчинения и колонизации сельского населения, чья судьба в ходе советской истории все силь­нее напоминала участь покоренного народа на оккупированной тер­ритории. Если перестать смотреть на коллективизацию через иска­жающую очертания линзу официальной пропаганды, убеждений и восприятий, то она представляет собой столкновение культур, граж­данскую войну.

Первобытная мужицкая темнота

История отношений государства и крестьянства с момента револю­ции 1917 г. - это история непрекращающейся борьбы двух культур. Коммунисты представляли городской рабочий класс (в абстракции)4, атеистическую, технологическую, детерминистскую и, по их поняти­ям, современную культуру, а крестьянство (с точки зрения коммуни­стов) представляло их противоположность, отрицание всего, что счи­талось современным. Еще до того, как стать большевиками, а тем более коммунистами, русские марксисты в глубине души были настроены против крестьянства. Прославляя бога прогресса, который, по их мне­нию, приговорил крестьянство к социальному и экономическому вы­рождению, они отвергали саму идею существования самостоятельной крестьянской культуры и считали деревню лишь питательной средой для зарождения рабочего класса5. Элементы детерминизма и волюнта­ризма6, явно присущие российскому марксистскому и особенно боль­шевистскому менталитету, которые привели большевиков к победе в октябре 1917 г., проецировались на партию, превращая ее в главную движущую силу истории. История должна была коваться партией, которая сама себя провозгласила авангардом политики, прогресса и ре­волюционной правды. Ожесточение после нескольких лет войны, ре­волюции и гражданской войны вкупе с абсолютной нетерпимостью и прагматичностью, свойственными большинству дореволюционной российской интеллигенции, из которой вышли большевики, сформи­ровали партию, готовую и твердо намеренную вступить в «последний и решительный бой», как говорил Ленин7. В узком смысле имелся в виду бой с кулаками - фермерами, которые вели капиталистическое хозяйство и, как утверждала пропаганда, угнетали бедняков и серед­няков, союзников рабочего класса. На деле же этот бой велся против всего крестьянства и был призван ускорить ход истории, приблизить предопределенное исчезновение этой будто бы примитивной, несовре­менной социальной формы.

Советская власть опиралась на «диктатуру пролетариата и бед­ноты»8. В 1917 г., когда большевики отстаивали революционные цели

25

крестьянства как свои собственные, Ленин заявил, что «коренного расхождения интересов наемных рабочих с интересами трудящихся и эксплуатируемых крестьян нет. Социализм вполне может удов­летворить интересы тех и других»9. На самом деле диктатура и «союз», ее породивший, сочетали противоположные цели, кото­рые вскоре вступили в конфликт. По-другому быть и не могло, учитывая противоречивый характер Октябрьской революции - ре­волюции «рабочего класса» в аграрной стране, где пролетариат со­ставлял чуть более 3 % населения, а крестьяне - не менее 85 %. Большевистская революция была предприятием городского рабоче­го класса, организованным крайними экстремистами из числа ради­кальной интеллигенции. Лев Крицман, крупный ученый-марксист, исследовавший крестьянство в послереволюционные годы, заявлял, что на самом деле в 1917 г. произошли две революции - городская (социалистическая) и деревенская (буржуазная или антифеодаль­ная)10, имевшие различные, прямо противоположные цели. После волны насильственной экспроприации и раздела помещичьих зе­мель крестьяне хотели одного - чтобы их оставили в покое, дали им возможность процветать и распоряжаться произведенной продук­цией так, как они сочтут нужным11. Некоторые из них, возможно, и разделяли социалистические устремления города, но у большин­ства принципы коллективизма вызывали отторжение. Коммунис­тические классовые концепты нелегко было интерпретировать для применения в крестьянской культуре.

Справедливость выводов Крицмана стала очевидной во время Гражданской войны в России, когда город выступил против деревни, совершая жестокие набеги на села с целью захвата хлеба, забирая крестьянских сыновей в Красную армию. Компартия вела войну с по­мощью недавно созданной революционной армии и жестких внутри­политических мер, которым иногда дается общее название «военный коммунизм». После Первой мировой войны торговля зерном в стра­не пришла в упадок, резко подскочила инфляция, развалились сети поставок и распределения. К моменту прихода большевиков к власти во всей системе торговли и поставок наступила полная разруха. Вскоре партии пришлось прибегнуть к насильственной реквизиции хлеба, чтобы прокормить город и армию12. На начальных этапах Граждан­ской войны коммунисты стремились обеспечить систему централи­зованных поставок зерна путем образования комитетов бедноты (ком­бедов). В теории комбеды должны были объединить бедных против богатых, чтобы спровоцировать классовую войну в деревне. Предпо­лагалось, что бедняки станут помогать продотрядам в поиске хлеба, а взамен получать его часть. В реальности создание комбедов окон­чилось полным провалом. Крестьяне ненавидели чужаков, вмешива­

26

ющихся в их дела. Большинство бедняков воспринимали определе­ние «бедный» как оскорбление, а не как привилегированную классо­вую характеристику. Все крестьяне общими усилиями старались со­хранить у себя как можно больше хлеба, который они с таким трудом вырастили. В результате большинство деревень упорно не поддава­лись попыткам партии расколоть их общество и оказывали ей сопро­тивление как единое целое13.

Хлеб стал центральным вопросом, вызывавшим больше всего раз­ногласий в союзе рабочих и бедных крестьян. Ленин признал этот факт еще в мае 1918 г., сказав, что независимо от своего социального статуса «все владельцы хлеба, имеющие излишки хлеба и не вывозя­щие их на станции и в места сбора и ссыпки, объявляются врагами народа»™. Здесь нет речи о традиционном ленинском разделении крестьянства на бедняков, середняков и кулаков. Ведь провинились не только кулаки, которые теоретически являлись классовыми вра­гами и контрреволюционерами. Поэтому политический статус опре­делялся действиями, и Ленин провозгласил «беспощадную, террори­стическую борьбу и войну против крестьянской и иной буржуазии, удерживающей у себя излишки хлеба»15. Любой крестьянин мог стать врагом народа, если его действия противоречили политике партии. Ленин объяснял это кажущееся противоречие с точки зрения клас­совой теории тем, что «крестьянская среда настроена по-кулацки»16. А кулаки для него были нечистью, нелюдями. Он называл их «жад­ным, обожравшимся, зверским кулачьем», «самыми зверскими, са­мыми грубыми, самыми дикими эксплуататорами», «пауками», «пи­явками», «вампирами», объявлял «беспощадную войну против кулаков» и восклицал: «Смерть им!»17

Комбеды были в основном упразднены еще до конца 1918 г. Про­вал этой классовой политики вынудил Ленина, по крайней мере формально, перенести внимание с бедняков на середняков, но он продолжал считать кулаков главными врагами партии и поддержи­вать принудительную реквизицию хлеба. В своем выступлении в марте 1919 г. Ленин заявил: «Кулак непримиримый наш враг. И тут не на что надеяться, кроме как на подавление его. Другое дело средний крестьянин, это не наш враг». В то же время, проводя такие соци­альные различия между крестьянами, Ленин по-прежнему рассмат­ривал крестьянскую политическую активность, противоречащую интересам советской власти, как кулацкую. Например, бунты против продразверстки он упорно называл не крестьянскими, а кулацкими18.

Середняков, которые после революции составляли большинство крестьян, обозначали как «колеблющийся» слой19. По социальному типу середняк, с одной стороны, был мелким хозяином, с другой -работником. Поэтому его социально-экономические интересы не

27

слишком вписывались в рамки коммунистической классовой тео­рии. Проблему разрешили, приписав середняку двойственную политическую природу, которая соответствовала бы его двойствен­ной социально-экономической природе. Середняк, в зависимости от своих интересов и обстоятельств, мог либо объединить силы с кула­ком и контрреволюцией, либо принять сторону бедняка и револю­ции. Стало быть, задача партии заключалась в том, чтобы помочь середняку осознать его подлинные интересы. Крестьян, неспособных сделать это самостоятельно, так же как и рабочих, следовало воспи­тывать. По словам Ленина, «всякий крестьянин, который сколько-нибудь развит и из первобытной мужицкой темноты вышел, согла­сится, что другого выхода нет» (кроме как отдать хлеб советской власти)20. Он полагал, что «все сознательные, разумные крестьяне, все, кроме мошенников и спекулянтов, согласятся, что надо отдать в ссуду рабочему государству все излишки хлеба полностью»21. Из подобных заявлений вытекало, что несознательный крестьянин мог и не отдать свой хлеб. В данном случае политические действия крестьянина определяли его социально-экономический статус, т. е. сознание определяло бытие.

Благодаря субъективному определению класса и представлению о колеблющемся середняке Ленин нашел способ, с помощью которого большевистские классовые категории могли фактически преодолеть культурное препятствие. Такое понимание класса было абстракцией, конструктом, созданным партией, но оно позволяло коммунистам на теоретическом уровне примирить свои действия со своими идеями. Это искажение теории перенесло некоторые аспекты «тайного прото­кола» в «официальный», дав партии право открыто привлекать на свою сторону бедняков, когда представлялось возможным, и основа­ния обращаться с середняками - т. е. с большинством крестьян - как с врагами, если те выступали против ее политики.

Данный подход стал одной из теоретических основ будущей ста­линской войны против крестьянства. Между тем Ленин видел окон­чательный выход из положения и решение крестьянского вопроса в исчезновении крестьянства: «Чтобы уничтожить классы, надо... уничтожить разницу между рабочим и крестьянином, сделать всех -работниками». Однако, в отличие от Сталина, даже в эпоху Граждан­ской войны он был вынужден добавить, что переделка крестьянства будет «чрезвычайно длительной»22.

В полной мере последствия культурного разрыва с крестьян­ством и пагубной политики времен Гражданской войны проявились в конце 1920 - начале 1921 г., когда партия обнаружила, что оказа­лась в изоляции от крестьян и рабочих, а Советское государство, похоже, балансирует на краю пропасти. В городах повсеместно вспы­

28

хивали волнения среди рабочих; в деревне угрожающие масштабы принимали крестьянские восстания на Тамбовщине, в Сибири и на Украине. Последний и символичный удар нанесло режиму в начале 1921 г. восстание моряков военно-морской базы в Кронштадте, долгое время служившей бастионом и опорой большевиков. Лени­ну пришлось отступить и отказаться от политики эпохи Граждан­ской войны.

На X съезде партии в марте 1921 г. Ленин представил свою новую экономическую политику (НЭП). НЭП был отступлением от преж­него курса, и прежде всего уступкой крестьянству. Ненавистная прод­разверстка отменялась, вместо нее вводился натуральный, а позже денежный налог. Легализовалась частная торговля, проводилась об­ширная денационализация, не затронувшая только важнейшие отрас­ли промышленности, банки и внешнюю торговлю. В итоге НЭП при­нял форму своего рода смешанной экономики, рыночного социализма. На X съезде Ленин признал, что «интересы этих двух классов [рабо­чих и крестьян] различны, мелкий земледелец не хочет того, чего хочет рабочий»23. Он также предостерег, что «только соглашение с крестьянством может спасти социалистическую революцию в Рос­сии, пока не наступила революция в других странах»24. Ленин извлек важный урок из Гражданской войны: чтобы сохранить свою власть, партия нуждалась в поддержке со стороны крестьянства, составляв­шего большинство населения. Такую поддержку предоставляла смыч­ка, т. е. союз рабочих и крестьян. По Ленину, советская власть могла продержаться до начала мировой революции только при условии сохранения смычки, пока в стране идет «строительство» социализма, т. е. проводится индустриализация. До конца своей жизни Ленин продолжал настаивать, что смычка - обязательное условие для вы­живания Советского государства.

В 1922 г. на XI съезде партии Ленин заявил, что необходимо «до­казать, что мы ему [крестьянину] умеем помочь, что коммунисты в момент тяжелого положения разоренного, обнищалого, мучительно голодающего мелкого крестьянина ему сейчас помогают на деле. Либо мы это докажем, либо он нас пошлет ко всем чертям. Это совершенно неминуемо»25. Ленин придерживался умеренной тактики в отноше­нии крестьянства после Гражданской войны не ради блага самих крестьян, а стремясь обеспечить выживание советской власти. Он оставался приверженцем социализма как в городе, так и в деревне, и преобразования крестьянской России, однако уверился в том, что единственный способ изменить крестьянина - действовать убежде­нием: «Дело переработки мелкого земледельца, переработки всей его психологии и навыков есть дело, требующее поколений»26. В своих последних статьях Ленин доказывал, что необходимая предпосылка

29

преобразования крестьянства - культурная революция, прежде всего всеобщая грамотность. Затем, утверждал он, сельскохозяйственная кооперация, которая удовлетворит материальные интересы крестья­нина, прививая ему коллективизм, предоставит базу для развития социализма в деревне27.

В 1923 г. Ленин написал, что НЭП рассчитан на целый историче­ский период - в идеале на десять или двадцать лет28. Он оставил партии весьма двусмысленное наследие. С одной стороны, Ленин был сторонником постепенной эволюции в сторону социализма в де­ревне; с другой - крестьянство, по его мнению, само по себе не могло встать на путь социализма и инициативу в его построении на селе надлежало взять на себя сознательным агентам истории, а именно партии и рабочему классу. Как и неоднозначный труд Ленина «Что делать?», концепция НЭПа не давала ответа на вопрос, что предпри­нять, если крестьянин отвергнет перемены и социализм. К тому же в классовой логике ленинского взгляда на крестьянство содержался фундаментальный порок. Высказывания Ленина о том, что действия крестьян, противоречащие политике коммунистической партии, мож­но расценивать как кулацкие, наряду с утверждениями, что его отно­шение к крестьянству основано на научном марксистском классовом анализе, впоследствии оформились в концептуальную модель, кото­рую его преемники использовали во время коллективизации, когда Сталин развязал войну против всего крестьянства. Сочетание субъек­тивности большевистских классовых категорий и железного истори­ческого детерминизма (на деле оборачивающегося произволом) об­разовало мощную и смертоносную гремучую смесь, позволив партии присвоить себе роль проводника исторического предопределения. Псевдонаука, на которую она опиралась, была способна представить любую оппозицию социально-экономически обусловленным голосом врагов народа, кулаков и контрреволюционеров, обреченных на унич­тожение «передовыми силами истории». Хотя в своих последних работах Ленин предупреждал партию, что политика в отношении крестьянства должна быть осторожной - и нет причин не восприни­мать его слова всерьез, - его наследие было полно противоречий и в дальнейшем обеспечило коллективизации теоретическую базу.

Насаждение социализма

Большинство коммунистов считали новую экономическую поли­тику отступлением. Часто это время изображается как «золотой век» крестьянства, но в действительности НЭП стал выглядеть золотым веком только из-за крепостных стен колхозов 1930-х гг. В 1920-е гг.

30

крестьяне продолжали страдать от грабительских действий государ­ства, централизующегося, модернизирующегося и лишь временно и час­тично умерившего свои аппетиты. Хотя государство вмешивалось в дела крестьян меньше, чем когда-либо ранее в их истории, оно по-прежнему вымогало у них дань, совершая частые и порой жестокие налеты на деревню, взимая налоги, отбирая хлеб и, как следует из крестьянских жалоб, подрывая моральные устои и веру деревенской молодежи. Сельское начальство нередко применяло к крестьянству крутые меры времен Гражданской войны, особенно в начале 1920-х гг., несмотря на видимость гармонии между классами. После смерти Ленина план кооперации лелеяли как единственное решение кресть­янского вопроса. Однако мало что было сделано, чтобы поддержать крестьян, заинтересовавшихся кооперативами; более того, коопера­тивные предприятия столкнулись с угрозой быть заклейменными как кулацкие, если становились слишком эффективными. Союзнику партии бедняку в эти годы оказывалась лишь некоторая идеологиче­ская поддержка. В основном НЭП, согласно Моше Левину, являлся политикой «дрейфа»29. Партия была слишком поглощена фракцион­ными столкновениями и борьбой за власть после смерти Ленина, чтобы уделять серьезное внимание сельскому хозяйству. Крестьян­ство попадало в поле зрения партии в те моменты, когда очередная левая оппозиция воскрешала призрак кулацкой угрозы, заявляя, что благодаря чрезмерному расширению НЭПа развивается сельский капитализм. Так как после широкомасштабного социального вырав­нивания времен революции и Гражданской войны социальная стра­тификация на селе в 1920-е гг. была весьма незначительной, вполне можно допустить, что реальную проблему представляли сила и даль­нейшее существование крестьянской России.

Главным экономическим приоритетом партии во время НЭПа была индустриализация страны, для многих коммунистов равнознач­ная строительству социализма. В 1920 г. Ленин провозгласил: «Ком­мунизм - это есть Советская власть плюс электрификация всей страны»30. В течение 1920-х гг. коммунизм отождествлялся со стре­мительной и широкомасштабной индустриализацией государства: понятие строительства социализма стало означать просто строитель­ство, и чем более крупное и современное, тем лучше. Однако с ин­дустриализацией приходилось подождать, пока не будет восстанов­лена экономика, сильно пострадавшая за годы войны. Предполагалось, что при НЭПе расширение торговли хлебом даст необходимую при­быль, которая, в свою очередь, позволит финансировать промышлен­ное развитие страны и обеспечит крестьянству уровень доходов, достаточный для создания внутреннего рынка потребления товаров из промышленного сектора. Чтобы промышленность получала чис­

31

тую прибыль, необходимо было обратить условия торговли против крестьянства, назначив более высокие цены на промышленные това­ры и более низкие - на продукцию сельского хозяйства. В 1923— 1924 гг. «ножницы цен» привели к кризису перепроизводства в про­мышленности и нежеланию крестьян продавать зерно. В результате партии пришлось снизить цены на промышленные товары, проведя серию реформ в сфере индустрии. Последовавшее за этим «закрытие ножниц», судя по всему, вызвало снижение темпов роста промыш­ленности, и к 1927 г. страна начала испытывать недостаток фабрич­ных товаров, ставший серьезным препятствием для торговли между городом и деревней.

Вставшая перед партией дилемма не была новой для экономиче­ского развития России. Существовали абсолютно противоположные варианты ее решения: либо разрешить крестьянству обогащаться, со­здать процветающее сельское хозяйство и благодаря сбалансирован­ному росту и социальной стабильности постепенно получить необхо­димую для целей индустриализации прибыль, либо «прижать» крестьянство тяжелыми налогами, сохранять низкие цены на сель­скохозяйственную продукцию и расширять экспорт зерна, что позво­лило бы в короткие сроки накопить капитал и быстро провести ин­дустриализацию, а уж затем перенаправить средства в сельское хозяйство. В любом случае крестьянство рассматривалось главным образом как экономический ресурс, ко всему прочему еще и созда­вавший проблемы; по сути, к нему относились почти как к внутрен­ней колонии. В середине 1920-х гг. Е. А. Преображенский, представи­тель левой оппозиции, требовал установить условия торговли, невыгодные крестьянству, и взимать с него «дань» для ускорения накопления капитала и индустриализации. Без всякой иронии он окрестил этот процесс «первоначальным социалистическим накопле­нием» в интересах советской власти, по аналогии с ненавистным Марксу «первоначальным капиталистическим накоплением». Н. И. Бухарин, ведущий теоретик партии и во многом наследник Ленина в приверженности к умеренной крестьянской политике, пре­достерегал, что это первоначальное социалистическое накопление создаст угрозу для смычки, приведет к массовому недовольству крестьян и их уходу с рынка, как произошло во время Гражданской войны. Бухарин опасался, что, если пренебречь интересами крестьян­ства, под угрозой окажется сама стабильность государства31.

Экономические дилеммы оттеснялись на второй план внеэконо­мическими факторами, во многом влиявшими на них. Как и рань­ше, баланс между двумя подходами определяла война или угроза войны, и именно вопросы политики и власти оказывали воздей­ствие на принятие решений и выработку политического курса. В кон­

32

це 1920-х гг. тяжелейший кризис НЭПа затмил блестящие теоретические построения Преображенского и Бухарина. В 1927 г. страну охватила «военная тревога», страх перед вооруженной интервенцией; власти взяли курс на установление режима чрезвы­чайного положения32. Государство стало напоминать осажденную крепость, находящуюся в состоянии гражданской войны и кон­фронтации со всем остальным миром. Сформировавшаяся в резуль­тате ментальность стала первым из многих слагаемых политической культуры сталинизма. Перед лицом военной угрозы форсированная индустриализация оказывалась жизненно необходимой для обеспе­чения безопасности страны.

Несмотря на хороший урожай, в 1927 г. объемы торговли зерном резко упали по целому ряду причин. Частично дело было в том, что крестьяне реагировали на угрозу войны точно так же, как и город­ские жители: они начинали делать запасы. Однако накопительство составляло только часть гораздо более фундаментальной проблемы. За 1920-е гг. уровень потребления среди крестьян вырос - они пред­почитали больше есть и меньше продавать. Пожалуй, впервые за всю свою историю они могли себе это позволить, к тому же налогов с них брали меньше, чем до революции, а продажа хлеба давала слишком маленький доход. К 1927 г. «товарный голод» уничтожил большую часть мотивов для вывоза хлеба на рынок. Вдобавок после семи лет обильных урожаев и после кризиса, вызванного «ножницами цен», партия в 1926 г. снизила цены на хлеб, желая подстегнуть развитие промышленности, и таким образом лишила крестьян еще одного сти­мула продавать его. Результатом стал катастрофический дефицит государственных хлебозаготовок.

В городах цены на продовольствие резко взлетели вверх, повсюду образовались очереди, снова были введены продовольственные кар­точки. Воспоминания о голоде, царившем в городе во время Граж­данской войны, не давали людям покоя. Угроза войны привела к рас­пространению паники. Сталинская группировка в партии расценила действия крестьян как «кулацкую хлебную забастовку», сознатель­ный и намеренный саботаж индустриализации и, следовательно, под­рыв обороноспособности страны. Большинство западных исследова­телей убеждены, что возникшие трудности с хлебозаготовками могли быть разрешены просто административным повышением цен на хлеб33. Однако к тому времени проблема во многом перестала быть эконо­мической. Кризис хлебозаготовок, обостряемый взрывоопасной «во­енной тревогой», спровоцировал появление настроений в духе Граж­данской войны среди рядовых городских коммунистов и многих фабричных рабочих, приверженных к радикальным, максималист­ским решениям. Хотя помимо этого существовала масса других проб­

33

лем, угроз и врагов, главной проблемой и препятствием для стреми­тельного и тотального «великого перелома» в глазах партии стало крестьянство.

В 1928 г. партия приняла ряд, по ее уклончивому выражению, «чрезвычайных мер» в области хлебозаготовок. Тысячи коммуни­стов и фабричных рабочих из городов повалили в деревни, забирая там хлеб и отстраняя от дел местное начальство, которое к тому времени если и не выступало за НЭП, то, по крайней мере, привык­ло к нему. Они закрывали рынки, ставили посты на дорогах, чтобы задерживать частных торговцев, и повсеместно применяли статью 107 Уголовного кодекса, направленную против спекуляции и со­крытия хлебных излишков. Понятия «спекуляция» и «сокрытие излишков» интерпретировались в широчайшем смысле, хлебозаго­товительные отряды забирали зачастую все до последнего зерныш­ка. Для крестьян чрезвычайные меры представляли собой возврат к принудительной продразверстке времен Гражданской войны. Ре­прессии и насилие стали повседневными картинами сельской жиз­ни, когда кампания хлебозаготовок поколебала установленное бла­годаря НЭПу шаткое перемирие с крестьянством. Сталин выступил в роли главного поборника чрезвычайных мер во время своей поезд­ки в Сибирь в начале 1928 г., где он набросился на местных комму­нистов, которые, по его словам, не были по-настоящему обеспоко­ены голодом, угрожавшим городу и Красной армии, и боялись применять статью 10734. Новую жесткую линию приняла в штыки зарождавшаяся правая оппозиция во главе с Бухариным и Рыко­вым. Они доказывали, что чрезвычайные меры ведут к развалу смычки и угрожают самому существованию советской власти. Ста­лин, казалось, пошел на временный компромисс с правыми, отка­завшись от чрезвычайных мер после апрельского пленума 1928 г., однако вернулся к ним в начале 1929 г., когда поток поставок хлеба из деревни снова прервался.

Хотя правая оппозиция яростно протестовала против возможной потери поддержки крестьянства в смычке, Сталин продолжал настаи­вать на том, что первостепенную роль в ней играет именно рабочий класс35. Еще в 1926 г. на собрании коммунистов Ленинграда он за­явил: «Мы защищаем не всякий союз рабочего класса и крестьян­ства. Мы стоим за такой союз, где руководящая роль принадлежит рабочему классу»36. Для Сталина размычка (распад смычки) означа­ла прежде всего срыв поставок зерна в город. Нарушение продоволь­ственного снабжения и экспорта зерна грозило провалом индустриа­лизации и утратой поддержки партии рабочим классом, что нанесло бы опасный удар по обороноспособности страны37. Растущие цены на хлеб легли бы тяжким бременем на рабочий класс и привели бы

34